Знаете, а художники и писатели играют всерьез — у них даже руки в известке, а ноги в глине, локти в заплатках, а на лице купорос, и зыблется под ними невидимый мост — хрупкий, но сказочно яркий, как хвост павлиний. Художникам и писателям везде бы сунуть свой нос, даже если страдает не он, а всем известная точка тела. Это хорошо, если в кусте дикорастущих роз — хуже, когда на точке беспредела. Художников и писателей можно всегда отличить — у них меж бровей незримо торчит скрученный калачом значок вопроса; для чокнутых этих, кричи не кричи, никогда не работает словосочетание «ни при чем» и более того — наречие «поздно». А я вообще над ними иногда в голос смеюсь, временами впадаю в сакральный ужас или просто иронически улыбаюсь, однако самое острое и изысканное, когда я пробую их на вкус, и медленно, аттрактивно в них растворяюсь.

Метель, и пальцы болят — говорит мама. В окна растворенный, разреженный падает свет. Нет, может быть, кажется, это в окошко входит пушистая лама, входит, садится и превращается в плед. Это твое молоко, которое пролилось и связало мягкость груди с соленым недвижным руном. Это твое молоко, плывшее запоздалым праздничным ручейком — сладостью и вином, переполняющим дом. Это метель, метель — розы вдыхают дрожко белый рассветный наст, ветра резной мотив. Что-то колотится там внутри — предполагает жить пристально и сторожко, все записные сны вовремя запретив. Слышу, слышу, ходишь как ходики за стеной, размеренно и нечасто, серый пуховый платок накинув, немеющий тишиной. Нет, вот, зажегся свет и шуршит лекарство, выцветшей зимней душой снег говорит со мной. По-русски — болит, по-немецки так остро — schmerzen: исподтишка раздувают боль юркие сквозняки, и, как сквозным сучком, боль распрямляет сердце: тук себе да тук, думай и замечай, помни и береги. Знаешь, выйду из берегов ли, прудом замру стоячим, буду ли ветром в подполе знобко выть — только не исчезать, только и знать, только изнанкой значить, словно на кальке, шрифтом паучьим сквозным, на приспущенных веках «любить».