Нет, ну это совершенно невозможно. Не бывает такой красоты. Это что-то маслом нарисованное или мелками цветными (забыл, как называются; кажется, пастель). Мы уже настолько привыкли видеть красоту не напрямую, глазами, а в передаче чьей-то, что поверить в существование пейзажа, с которого начинается этот рассказ, будет читателю, прямо скажем, трудновато. Ведь почему романы, повести и прочую литературу так часто начинали с описания пейзажа? Да потому, что писателю трудно начать говорить устами своих героев прямо с голого воздуха, без всякой рамы, без всякого пейзажного предбанника. Вот и приходилось рисовать: тут деревце, тут домик, овины дымные и мельницы крылаты. А потом пальчиком фигурки персонажей на этом фоне двигать. Ты сюда — к деревцу, а этот за домик пойдет. И дело в шляпе. А то как же они в пустоте туда-сюда бродить будут? Конечно, домики всякий раз не обязательно городить. Можно просто открыть коробку с детским конструктором "Юный писатель" и выбрать из него одну начальную детальку: "Смеркалось", "Темнело", "Светало", а в исторической повести можно даже влепить "Замолаживало". И читатель сразу смекнет, что на фоне этого "Темнело" все сейчас самое главное и начнет происходить.Вот поэтому-то мне теперь особенно трудно начинать с этого прелестного пейзажа. Мне его жалко. Ведь он — не масляная мазня или пастель, не предбанник резной. Он — самый что ни на есть настоящий. Он — красота. Этот пейзаж был реально, он не из литературы, хотя и кажется, что только в каком-нибудь романтическом кино такие пейзажи и бывают. Как мне вам донести эту красотищу, не замаравшись в словесности? Как не расплескать это чудо чудное? Но я попробую, так как деваться мне некуда: действие моего рассказа происходит именно здесь, в этом месте. И пусть, по старой традиции, он и начнется с красивого пейзажа, который читателям все равно никогда не представить себе доподлинно.

Попробуем для начала закрыть глаза и увидеть это место внутренним зрением. Итак: 1. осень, 2. холодно, 3. иней. Не получается? Добавим деталей. Поздняя осень, сельская бетонка, кругом — поля. Эти грязные бетонные плиты белеют как мостки, переброшенные неизвестным силачом через бурое море пожухлой травы. За полем — черный лес без единого листочка. Естественно, ель сквозь иней зеленеет. Земля пуста. Ничто в ней не стрекочет, не свиристит, не постукивает, не рокочет, не каркает, не копошится, не дергается. Земля спит. В каждом кубометре этой рыжеватой глины, ежегодно засеваемой сверху полезными злаками, количество жизни резко сократилось. Жуки уснули, черви сдохли, трава пожухла. Все сбежали из нее. К бетонке по левому краю прилепилась маленькая такая, очень трогательная, но совершенно пустая деревня. Вокруг — красотища неимоверная.

Деревья черными палками торчат, небо сверху висит. Да-да, оно того самого цвета, который принято называть "свинцовым". И, кажется, будто столько красоты в одно место с небес специально нагнали, чтобы людям показать. Да только координатами промахнулись: всю красоту мира запихали в ограниченное пространство, где ни единого зрителя нет. Только деревня нежилая, с темными окнами, дорога бетонная, сушилка покосившаяся на горизонте. Некому смотреть Божье представление. Пропадает красота зря. И течет, течет из этого серо-бурого пространства, из этой земли уснувшей, из этого серебристого воздуха, быть может, самая большая печаль в мире. Такая, которая бывает только в глазах у этих нарядных серьезных людей, нарисованных давным-давно под потолком одной заброшенной церкви. Печаль, которую можно только показать, а сказать — никак. И куда, и зачем эта печаль течет, если не видит ее никто? Что за шутки у провидения? Зачем столько божественной красоты тратить в этом месте, где никого нет?

И вот тут у рассказчика есть два пути. Один — всем знакомый. Должен на фоне этой красоты появиться человек. Какая-нибудь колоритная фигура. Например, помещик С. Со своим соседом, отставным ротмистром Л. И еще свора борзых, а сопровождает ее доезжачий в полукафтанье. И начинается какая-нибудь обычная канитель про красоту деревни, сжатые злаки, умные разговоры, в которые аккуратно вставляются отдельные лексемы из многотомного словаря вологодских говоров. И будит лай собак уснувшие дубравы. В общем, знамо дело.

Но есть другой путь. К счастью ли или к огорчению, но никакого помещика и прочей оперетки на этом божественном фоне не появляется. Так произойдет и сейчас. Раз уж пейзаж наш не нарисованный, а самый настоящий, то пусть и появятся на нем те, кто действительно должны появиться. События подлинные тем и отличаются от сочиненных, что происходят на наших глазах будто бы сами собою, без нашей помощи и вмешательства. Мы просто посмотрим.

Долгое время осенняя красота остается в неподвижности. В кино такое называют "длинным планом": снято с одной точки, никакого движения и звука, воплощенный покой, заснятый на пленку. Но вот и плоды нашего терпения. Почти на горизонте, там, где бетонка петляет среди кустов, появляются три точки. Две большие и одна поменьше. Они не спеша приближаются, и мы уже можем различить, что это двое людей и собака. Они о чем-то говорят, но пока слов не разобрать — слишком далеко. Проходит некоторое время, и людей можно уже разглядеть.

Они примерно одного возраста — 27-28 лет. Серега, тот, что повыше ростом, с густой черной щетиной, намотав на запястье поводок, ведет собаку. Его лучший друг Валера, в потертой кожаной куртке, ежится от холода и старается специально ступать по лужам, чтобы послушать, как хрустит тонкий ледок. Они медленно входят в самую красоту, перемещаясь от раззолоченной рамы к центру шедевра, но никаких восторгов по поводу увиденного не высказывают. Нет, не подумайте, что они черствые люди и не любят прекрасные пейзажи. Просто уже много лет они приезжают охотиться в одно и то же место — в эту заброшенную деревню в двадцати верстах от города. Они смотрят кругом не как удивленные гости, но как хозяева, вернувшиеся домой после долгой отлучки. На месте ли старая сушилка? Не покосился ли колодец? Не сдали ли в утиль ржавый "Москвич", все эти годы догнивающий свой век на одном из запущенных огородов? Нет, вроде бы все в этой деревне по-прежнему. Серега и Валера — не отсюда родом. Это просто место, которое они привыкли видеть несколько раз в году. Люди ведь очень прикипают к местам, которые любят. Человеку важно, чтобы было у него такое место, которое можно звать своим. Куда можно придти, и где никого нет.

— Место, где никого нет, — сказал Валера.

— Что? — Сергей переспросил, как будто проснувшись.

— Я говорю: место, где никого нет.

— Ну и что?

Валера помолчал и заговорил, видимо, продолжая вслух какую-то мысль:

— Ты вдумайся. Когда мы говорим, что никого нет, мы ведь имеем в виду, что никого нет для кого-то.

Серега пошевелил бровями, знакомым с детства неловким движением поправил очки и непонимающе посмотрел на друга. Валера понял, что Серега не понял.

— Если в каком-то месте вообще никого нет, то об этом просто некому сказать. Никто не знает, есть там кто-то или нет. А если говорят, что здесь никого нет, значит, кто-то увидел, что никого нет. То есть на самом деле там кто-то был.

— Где?

— В этом месте, где никого, якобы, нет. Там был тот, кто это увидел.

— И часто ты о таких вещах думаешь? — Серега решил свести все к шутке.

— Иногда. Просто я тут подумал такую вещь. Каждому из нас время от времени хочется уйти от людей, спрятаться так, чтобы никто не видел, подумать о своем, отдохнуть от людей, от общения, просто от посторонних звуков. Мы вот с тобой в эту деревню ездим. Отдыхаем, наслаждаемся тем, что здесь никого нет. А на самом деле здесь все это время есть мы. Мы свои проблемы привозим с собой в голове, как в чемодане, думая, что отсутствие людей что-то решит. Но проблемы остаются проблемами. То есть в идеале, чтобы абсолютно и окончательно отдохнуть, нужно, сбегая, оставить дома не только всех людей, но и самого себя.

— И как ты это себе представляешь?

— Да никак. Это невозможно. И от этого у меня долбанный философский кризис, — последнюю пафосную фразу Валера произнес уже со смехом.

Оба сипло засмеялись, собака заволновалась и стала сильно дергать поводок. Лучшие друзья шли дальше по бетонке. Оба были с похмелья, а потому во взгляде у них мерещилось какое-то прямо байроническое томление. Они вчера оба напились в разных местах, но по одному и тому же поводу. В таких случаях бабушки, сидящие на скамейке во дворе и провожающие каждого соседа взглядом, говорят: между ними пробежала кошка. Но бедные кошки здесь совсем ни при чем. Я вас уверяю: между двумя лучшими друзьями, знающими друг друга с самого детства, так больно может пробежать только женщина. И чем она красивее, тем хуже. Бежит она меж ними в одном нижнем белье, ногами гладкими дрыгает, а они оба ее влюбленными взглядами провожают. А потом смотрят друг на друга и понимают, что все кончено. Что любят они одну и ту же, вот эту голоногую в белье, и вся их многолетняя рыцарская дружба одной этой бабьей пробежкой сейчас будет поругана и растоптана…

Валера встретил эту Таню почти год назад. Он вообще-то не любит и не умеет знакомиться со случайными женщинами. А с этой смог. Она его стригла в парикмахерской, а он болтал без умолку и разглядывал ее в зеркале. Маленькая, остролицая, худосочная, рыжая, с остренькими зелеными глазками. В какой-то момент пришло ему в голову, что это ему натуральная западня от бога любви: заставить мужчину неподвижно сидеть полчаса ("Не вертите головой!", "Подбородочек повыше!", "Какой вы смешной!") и разглядывать в зеркале колдующую над ним женщину. Иные бедолаги в крещенский вечерок в темную баню со свечкой ходят, чтобы в зыбком отражении судьбу свою увидеть: "Суженая-ряженая, покажись!". А ему вот в залитой светом парикмахерской целых полчаса транслировали суженую в трехмерном виде. Разве это не чудеса?

— Красавчик! — сказала Таня, обмахивая ему шею полотенцем, и подмигнула.

— А хотите на красавчика еще раз вечером взглянуть? — Валера потом сам признавался, что это вырвалось у него как-то само по себе.

— А что, красавчик вечером не занят? — она игривым движением плюхнула блестящие филировочные ножницы в стакан с дезраствором и повернулась к Валере.

— Нет.

Собственно все в тот вечер и произошло. Он все глядел на нее и думал, что вот создал же Господь такое совершенное существо, и неужели мне, свежестриженному болвану суждено этакой красотой завладеть? Откуда такие ягодки берутся? Что она за человек?

Ответ на этот вот последний вопрос пришел к Валере гораздо позднее. Пока же было знакомство их, прогулка по городу, неожиданно оттаявшему в середине января; купленная на последние деньги бутылка крепкого пива, от которой Таня подчеркнуто захмелела и захотела домой; а там прилегла, картинно обессилевшая, попросила укрыть ей ноги пледом и все глядела, будто ничего не обещая и обещая все; и он склонился над ней, как над драгоценностью, и все ближе, ближе подбирался к ее приоткрытым губам, пока совершенно не упал в них; и так сладко и приятно было класть свою голову на податливую плаху ее груди…

А потом — началось. Прошла всего пара недель, и Танечка стала пить его кровь.

— Тебе со мной скучно, — изрекла она однажды посреди приятной тишины закончившегося альбома "Cranberries".

— C чего ты взяла? — ответил Валера с кресла напротив.

— Ты сидишь и молчишь. Ты все меньше со мной разговариваешь. Как я еще должна думать?

— Не знаю как. Мне с тобой не скучно.

— Нет, скучно, не спорь, — она присела на край журнального столика,
выпростав из-под халата смуглую гладкую голень. — Я буквально кожей чувствую, как ты изнываешь от скуки.

— Ни от чего я не изнываю. Просто молчу.

— А зачем молчишь? Тебе не о чем со мной поговорить?

— Нет, просто я сегодня не в разговорчивом настроении.

— Ага, значит, в другом настроении я тебе нужна, а в таком нет?

— Да во всяком ты мне нужна…

— По-моему, наши отношения теряют смысл, — халат съезжал, показав смуглое колено. Она взяла с тарелки на журнальном столике
банан.

Валера застыл, врастая в кресло и продолжая молчать и чувствовать свою вину за это молчание. Главное было не испортить сейчас все каким-нибудь случайным словом. Он долго думал, на что же решиться. Она вертела в руках банан, трогала ногтем его конец, но чистить все не принималась. Наконец он изрек:

— Ну, я тогда пойду.

— Куда? — она вскинула подрисованные бровки.

— Не знаю. Куда-нибудь.

— Что это значит? Ты что, вот так оставишь меня сидеть дома
одну?

— По-моему, я тебя сегодня раздражаю.

— Да, раздражаешь. Но не сильно. Сделай что-нибудь, чтобы не раздражать, — это был почти приказ. Она подковырнула кончик банана и оголила с одной стороны рыхлую белизну.

— Нет уж, лучше мне прогуляться.

— Можешь не возвращаться, — она, сидя, слегка притопнула босой ступней, отчего халат окончательно разъехался, показав смуглое бедро и краешек кремовых трусиков.

— Могу и не возвращаться, — пробурчал Валера, уже приступая
злиться.

— Можешь, можешь…

В мутной передней долго не влезала сломанная дрожью рука в рукав. Погрохотав в тумбе с зеркалом, он все же нашел ложку для обуви и озлобленно заткнул ногу в ботинок.

— Пока…

— Пока, пока, — она помахала ему полуочищенным бананом и нарочито громко, как ему показалось, хлопнула за ним дверью.На улице солнечным светом и шумом встретила Валеру полнейшая растерянность.

"Пойду куда-нибудь…" — подумал он.

И не успел еще последний отзвук этого "…нибудь" стихнуть в голове, как изгнанник уже второй, какой-то двухслойной мыслью понял, что идти ему некуда. Не то чтобы не хочется, или вокруг заборы понагорожены, и выхода совершенно нет. Совсем другое, незнаемое чувство посетило его — словно бы собственное тело стало какой-то тюрьмою и отказывалось идти. Словно бы голова, зная, что все это чепуха, что выходы — вот они, кругом, отказывалась искать лазейку и твердила самой себе: "Нету выхода, нету…". А второй слой приказывал: "Иди, иди". И вот эта вот двухслойная дума толкала его вперед по тротуару, каждым шагом будто переступая чрез невидимую преграду.

"Куда ж я иду-то? Господи, это ж я от нее ухожу. И быть может насовсем ухожу… И простит ли потом?.. А, какая разница! Большая разница. А ну как не пустит назад… Я становлюсь ее собственностью… Нельзя так. Так у людей не бывает, чтоб один мучил, а другой повиновался. Бунт нужен. Не собственность я никакая. Я человек, едрить ее в колено". Он дернул головою в обоснование этой своей мысли и внезапно, как от сна пробудившись, увидел, что прошел-то всего шагов десять от ее дома. "А ведь столько времени прошло… Или не прошло?.. А с чего ты взял, что одному тебе плохо? Взял вот нахамил из-за безделицы, а она, может быть, больше твоего расстроилась". Мгновенная в глазах картина — она сидит с совершенно бледным лицом, руки упали на колени, голова в три четверти повернута в окно. И свет такой грустный, неземной почти, делит лицо пополам, и в тени скатывается слеза…

Решительно крутанулся на 180 градусов, будто вырываясь у кого-то, прорезал быстро обратные десять шагов до двери и снова уперся в стену. И снова — двухслойные мысли: да — нет, да — нет. Как в ходиках, с сорвавшимся грузиком. Наконец, руки как-то сами нажали нужные кнопки на кодовом замке, ноги бегом пожрали два пролета лестницы, палец нажал звонок и тут же отдернулся, как от горячего.

"Вернулся, трус… Свет такой грустный, неземной почти, делит лицо пополам… Никакого света нет и не было… Был…"

Когда ключ в замке стал тихонько скрежетать, установилась такая тишина в голове — мысли все вдруг куда-то попрятались, и только тело стояло, ощущая груз, словно от намокшей одежды.

— Заходи, — она открыла дверь и, не оборачиваясь, сразу же пошла к себе в комнату.

Содрал с ног ботинки, бросил какую-то одежду здесь же в прихожей. И вот, вот, вот, вот же оно… с совершенно бледным лицом, голова в три четверти… Чертовщина какая-то, но все совершенно так, как он думал. От неожиданности Валера сел на краешек дивана и вздрогнул, когда пружины под ним не к месту скрипнули.

— Ну, что? — сказала она, внезапно обернувшись с лучезарною улыбкой. — Ты пришел?

— Угу.

— Зачем пришел?

— Это… допрос?

— Нет.

— Просто пришел. И без всяких "зачем".

— А я знала, что ты придешь.

— С чего это?

— А вот… ни с чего. Смотрела сейчас в окно, думала: не успею я доесть сейчас этот банан, он уже и вернется, — она бросила пустую шкурку ему на диван и расхохоталась.

Валера почернел, все слова свалились в глотке в один клубок звуковой чепухи. Но говорить ничего и не пришлось. Таня в два прыжка налетела на него и, опрокинув на диван, стала рвать ворот рубашки вместе с пуговицами. Хохоча и целуя, она не дала ему сказать ни слова…

Это был их самый первый скандал. Прочие уже возникали сами по себе несколько раз в месяц, как погодные явления. И ничего-то Валера с собой поделать не мог. Ведь поделать можно было только одно: уйти. А на это духу не хватало. Как посмотрит на ее ручки тоненькие, на шейку смуглую, где жилка бьется, и — все, мысли все застывали в голове.

Было в Таньке что-то трогательное, беспомощное. Он это называл "сердцевиной" и даже как-то попытался ей самой все про нее объяснить, но все как всегда закончилось ссорой. С тех пор он и не пытался. Просто глядел на нее, успокоенную, и мечтал, чтобы она больше никогда не открывала рот. Когда она затихала, утопив голову в подушку, все ее выверты и заносы казались дурным сном. Он очень любил в эти минуты ничего не говорить, просто накручивать на указательный палец волосину с ее макушки и считать обороты. Один, два, три, четыре. Он в эти минуты очень любил ее. А может быть одну из тех двух Тань, которые так странно уживались в ее тщедушном теле…

Все, все, хватит об этом думать. Под ногами иней хрустит, собака Серегу за руку тянет, а кругом — поле темно-охристое, лес черный. Высосана вся жизнь из леса. Только елки черными пиками уперлись в заиндевелое небо — сторожат тишину.

— Подержи Дану, надо воды набрать, — сказал Серега, сворачивая с бетонки к колодцу. Валера перехватил поводок. Любвеобильная лайка запрыгала, пытаясь его лизнуть. А Серега очень спокойным кажется. Все делает так, будто ничего не произошло между ними вчера. С разговором не лезет — думает, что Валера сам начнет. Выжидает, посматривает на него похмельными желтыми глазами, как будто зверя стережет. И до чего ж он весь свой, родной, дружище Серега в потертом армейском бушлате. Только вот в воздухе какую-то преграду поставили: и не Серега уже это, а одно воспоминание о нем. Вот он крутит ворот колодца, достает ведро, зачерпывает и говорит какую-то чушь, совсем не то, что нужно сейчас им обоим говорить:

— Вода-то не замерзла, даже льда в колодце нет.

— Зачерпни мне попить.

Серега подал ему кружку ледяной воды. Все происходит так, как происходило уже множество раз, во все их приезды в эту деревню. Они сюда ездят с тех пор, как Серый из армии пришел. Дружище тогда долго пил, а потом купил два ружья. И стали они друзьями-охотниками.

Серега наполнил колодезной водой котелок и две фляжки, и друзья пошли на "их место" — к маленькой полянке в сосняке на краю колхозного поля. Вот там-то и должен по Серегиному сценарию произойти между ними четкий мужской разговор. Сколько ж у них раньше было этих "четких мужских разговоров", когда они вываливали друг на друга все свои болячки и проблемы, запивая их водкой!..

И ведь на Таньку Валера ему жаловался. Знает ведь лучший друг абсолютно все. Все он ему рассказал в тот вечер на кухне. Было это буквально дней десять назад. Помнишь, Валера, как ты сам ему все выложил, весь расклад дал? И про Таньку, и про себя? Душу ты ему свою наизнанку вывернул и показал: на, любуйся, дружище. Ты, помнится, уже явно окосел, но виду старался не подавать, что выглядело довольно потешно. Чтоб сфокусировать зрение, тебе приходилось щурить глаз, как будто хочешь подмигнуть, а веко не слушается. Вы с Серегой уговорили тогда за три часа уже не по одному литру, так что обоих тянуло на откровенности — они налипли на языке противным налетом, и так и подмывало их выплюнуть. Первым стал плеваться ты, конечно. За этим и пришел.

— Ты ждешь, что я навру, что не знаю, чем она меня зацепила? — видел бы ты тогда, Валера, в зеркале, как ты при этом зверски сощурился.

— Если я так скажу, гони меня из приличного общества методом гребаного остракизма, потому что тогда я — бессовестный враль. Знаю я, чем! Да там не зацепиться было чуть легче, чем локтем своим пообедать. Она как вся крючками обвешана. Это теперь я знаю, что ведьма она и тварь, а тогда чего я мог соображать? Я тебе клянусь, это мне ее черт прямо из преисподней под задницу кочергой подпихивал. Черти, они ведь что? Сами человека они не губят. Они тебе так делают, что ты сам себя душить начинаешь, да еще и похохатывать при этом будешь, как миленький! Нравиться тебе будет, туда ее в душу! Скажут: "Заходи на огонек! Тут бутылочка и баба. Тут хорошо… Будьте-здрасьте, вот вам удавочку померять. Новая совсем, не извольте сумлеваться". А ты и лыбишься, и примеряешь, и похваливаешь — дескать, вона как ловко сидит, как тут и была. А он тебе: "А вот извольте рюмочку, господин хороший". Ты ее, эту рюмку — хлоп! Бабу — чмок! А он тут как тут, мелким вьюнком пляшет, сладким шепотком льет: "Вот уж мы тебе, хороший мой, удавочку-то твою поправим. Уж больно скверно сидит-с. Надо бы подзатянуть. А то ведь так в приличных обществах нельзя-с". А тебе уж больно хорошо. И в глазах-то крутится все, вроде сидя пляшешь. А за туманом уж не видать — черт ли там, человек ли хороший; баба это либо ведьма, либо пакля на палку насажена. Вот так вот, дружище… Ты чего на меня так глядишь? Думаешь, у меня горячка началась? Я же тебе не про тех чертей говорю. Те, зеленые, которых видно, это не черти, это, извини за каламбур, видимость одна, рецидив массового сознания. С настоящим чертом ты и за руку-то поздороваешься — не обляпаешься, не то что что-нибудь там увидеть или понять. Они ж невидимые…

— Ты паришь.

— Парю, да не совсем. Чертовские бабы есть, и в очень даже натуральном виде. Даже не виде, а подвиде. Потому как выведены они самим дьяволом методом гребаной селекции. Как те же собаки. У них самые гнусные качества аккумулировались поколениями. Их бабки, прабабки, матери тоже, наверняка, стервами были. Только зачастую не подозревали в себе этих качеств — вроде носителей вируса: сами не больные, а заразу внутри несут. И вот их-то потомица вдруг по какой-либо причине, по какому-то стечению качеств — то ли мордашка смазливая, то ли попка как орех, то ли характерец бойкий — выбиралась сатаной, чтобы все это в себе саккумулировать и погубить отдельного индивида вроде меня. Тоже, кстати, селекционно на муку выведенного.

— Ну, у тебя прям философская база подо все есть…

— А как тут без базы. Сократ, или как там его, че говорил?

— Откуда я знаю?

— Вообщем, спрашивает его ученик: жениться ему или нет? А тот: "Если будет хорошая жена — станешь счастливым, плохая — станешь философом…"

— Че-то припоминаю. Там какое-то продолжение есть…

— Правильно. А заключил он так: "Впрочем, делай как знаешь — все равно пожалеешь". А самое поганое то, что пока движенье этой колесовальной машины на себе не попробуешь, не поверишь в чертовских баб. Ты вот, я чую, мне не особо, пьяному, доверяешь. А погоди, еще сам нарвешься — поломает тебя, покрутит, кости наружу повыворачивает…

— Слушай, может хватит. Че-то ты перевозбудился…

Валера, и правда, в продолжение своей пьяной филиппики все настырнее наседал на Серегу, махал руками, шатко придерживаясь за край стола. Да и Серый был уже хорош: желтые сырые пятна плыли в глазах по беленому потолку кухни, китайский магнитофон на холодильнике то подмигивал, то подрагивал, частично сливаясь с плакатами "Deep Purple" и "Muse", висевшими за ним на стене. Над всем этим натюрмортом из развратно ощетинившейся пепельницы, пустых полторашек, макаронных объедков в замасленной сковородке и двух тел, натворивших все это, парил пришпандоренный к стене огромный деревянный барельеф с мужиком и развеселой балалайкой в его ухватистых руках…

Вот этого деревянного мужика Валера почему-то сейчас и вспомнил, когда они с Серегой начали перелезать через канаву на поле. Земля смерзлась в камень, так что до самой опушки можно было напрямую добраться по окоченевшей пашне, как по городскому асфальту. Поле припорошило инеем, и следы тракторных колес просматривались до самого лес, как отпечатки пальцев или линии на руке. Где-то здесь чахлый колхозный тракторишко и их судьбу выписал…

— Тишина-то какая, — сказал Валера. — Как будто все звуки выключили.

— Да.

— И хорошо, что мы оба с бодуна.

— Почему?

— А как-то все в душе затормаживается. Все не так остро воспринимается.

— Это точно. Я бы даже сказал, что с бодуна все проще. Течет мимо жизнь, а тебе до лампочки. Как будто плыл-плыл, барахтался, а на какое-то время на берег вылез.

— Правильно. С бодуна в каком-то тупике оказываешься. И этот тупик, в который ставит человека похмелье, в принципе разрешим только временем. Но штука в том, что в каждый отдельно взятый момент похмелья невозможно представить себе, что его нет и никогда больше не будет. Оно кажется всеобъемлющим и чем-то статичным, вроде усилившейся силы тяготения или божьей кары.

— Вот как раз силу тяготения я сейчас чувствую особенно четко, — усмехнулся Серега.

— Вообще, ситуация глупая и странная. Двое друзей, поссорившись из-за бабы, едут поутру с ружьями в лес. Это ж черт знает что подумать можно…

— Да уж, — Серега взглянул на своего товарища, словно до него только что дошло, как это все должно выглядеть со стороны.

— Но это все ерунда. Потому что, чтобы так подумать, надо нас увидеть как бы со стороны. А здесь никого нет.

— Место, где никого…

— Точняк. Вообще никого. Кроме нас.

У Сереги в кармане запищал телефон. Он поставил котелок на землю и сказал в трубку:

— Компания "Диалект", здравствуйте.

Он уже год работал в одной конторе, продававшей карточки интернет-телефонии. На каждой карточке был написан телефон горячей линии. А поскольку отдельной телефонистки в "Диалекте" не было, приходилось кому-то из технических сотрудников забирать на выходные "горячий" мобильник домой и в любое время суток отвечать на вопросы клиентов. Вот и теперь, стоя в потертом бушлате посреди колхозного поля, Серега втолковывал очередному Алибабе, как ему правильно набрать код родного Туркестана. И все это выглядело таким кромешным бредом, какой только во сне бывает: голое замерзшее поле, снежные пролежни, небеса мучнистые сверху, и Серега в трубку бубнит:

— Так вот сначала десятизначный шифр, а потом только код… Да, десять цифр, а потом код набираете… Ну вот у вас же цифры на карточке написаны и инструкция к ним… По-русски плохо читаете?..

Господи, что за чушь? Гоголевщина какая-то. Собака скачет, Серега в трубку орет, а у Валеры из головы все этот деревянный мужик не выходит — самодельный барельеф на Серегиной кухне. Это был вечер, когда Валера решил, что больше не вернется к ней. За десять месяцев их романа Таня выгоняла его около шестнадцати раз. В конце концов он стиснул кулаки, хлопнул дверью и пошел к другу — исповедоваться…

И все. Настал вакуум. Танька за ним не шла, он — к ней. Прошло несколько недель, и он почти успокоился. Скрутил себя в рог и замер.
А потом решил постричься. Красивый такой жест — придет к ней в парикмахерскую, сядет в кресло и как ни в чем не бывало скажет:— Покороче, пожалуйста.

Но ничего не вышло. Отрепетированная пиеса так и осталась в черновиках, так как Тани в парикмахерской не было. Заведующая знающе прищурилась на Валеру и отрезала:

— На выходном она.

Куда идти? Что делать? Валера вышел на улицу. Пиеса была освистана пустым залом. Таня вдруг ожила внутри него и заболела, как застарелый радикулит или коренной зуб. Прохожие шли в обоих направлениях, шурша пакетами и куртками, рекламная вывеска мигала невыносимым багровым цветом, а Валера уже знал, что ему делать: надо ехать к Сереге. Только он может все это успокоить и мастерски разложить по полочкам. Только он. Валера, тогда еще ничего не знал, ничего не предчувствовал, ни о чем не догадывался. Почему? Глупые вопросы. Глупые на них и ответы.

Серега открыл дверь какой-то смущенный, а из кухни вдруг вышла… Таня.

— А мы тут с Сережей блины печем, — говорит. — Заходи.

Друзья смотрят друг на друга. Валера идет на кухню, садится, берет чашку чаю и наблюдает. Серега с Таней ведут себя, как ни в чем не бывало. Но кое-что Валера все же заметил: в повороте ее шеи, в том, насколько близко и насколько часто он подходит к ней. Неправда, неправда. Не может этого быть. Это все совпадение, видимость одна. Ничего у них нет. Успокойся. Никаких истерик. Сейчас попьешь с ними чаю, а потом поговоришь с Таней. И все будет, как прежде. Ты и она. Она и ты. Вот. Все. И никаких истерик мне тут, пожалуйста.

— Мы к Зеле пойдем чай пить. Он нас с блинами ждет, — сказал Серега, глядя куда-то в окно.

— Ну, к Зеле, так к Зеле.

Чеченец Зеля, он же Зелимхан, был их старый приятель, живший в соседнем подъезде. У него была смешная кличка — Кабриолет. Это в том смысле, что у него иногда крышу напрочь срывало. Он знал об этом и водки совсем не пил — только красное вино или дорогущий цейлонский чай. И пошли они втроем к Зелимхану Кабриолетычу. Что там говорили, что там пили и ели, Валера как-то даже не запомнил. Все за этими двоими смотрел. Как они говорят, как двигаются, как глядят друг на друга. И ничего такого, представьте, не заметил.

А может, это все наваждение? Ничего между ними нет. Да и смешно это предположить, что лучший твой друг, братец твой, любимый твой колдырь и придурок мог такое сотворить. Знает ведь, что ты, Валерий Петрович, еще не перегорел, что бродит кровь в тебе до сих пор от Танькиного яда. Ты же сам ему все это недавно и выкладывал. Нет, не может он. Неправда это все. Это ты что-то сдуру напридумывал. Насочинял себе от скуки горе-печаль и обсасываешь ее. Ничего тут нет. Нечего дергаться. Сейчас попьешь с ними чаю, а потом поговоришь с Таней. И все будет, как прежде.

Потом все трое покурили с Зелей в коридоре на дорожку и зашли в лифт. Все это время у нее было олимпийски спокойное лицо — весь вечер. Но в лифте… Они ехали долго, бесконечно долго, будто спускались в преисподнюю. Серега слегка приобнял ее, наклонил свою небритую рожу к ее макушке — все это тихо так, медленно, нежно — и посмотрел Валере прямо в глаза. И Валера понял. Понял, что не ошибся, что никуда не денешься из этого заплеванного лифта от его проклятых счастливых глаз, что уже ничего не придумаешь себе в утешение, что все — правда, конец.Из подъезда он вышел на автопилоте, посмотрел на Серегу и спросил:


— Я к тебе зайду?

— Как хочешь.

Пришли, сели на диван — друг против друга. Долго-долго смотрели друг другу в глаза. Таня куда-то вышла.

Серега тихо, почти шепотом сказал:

— Ничего не могу с собой поделать.

— Ты меня очень огорчаешь, — ответил Валера и начался этот странный разговор, когда между отдельными фразами могла уместиться целая минута.

— Ничего… не могу с собой поделать.

— Я тоже.

— Вот так.

— Значит, все?

Кивает головой

— Ты меня очень огорчаешь…

— Ничего не могу с собой поделать. Мне больше ничего в жизни не надо.

— Мне тоже.

— Вот так.

— М-да.

— Вот так.

А что потом? Да ничего! Так уж повелось, что человек, которому дубиной по голове дают, никакого "потом" уже не имеет. Молчат, молчат оба. Валера обивку на диване теребит. Приходит она. Закуривает. Валере бы сейчас вскочить, что-нибудь страшное, дикое вытворить: заорать, сломать, ударить, забиться в конвульсиях на полу. Но ничего не происходит. Он уткнулся взглядом в стену, изучает узоры на ковре, как будто запоминает их, как будто они ему зачем-то потом пригодятся. А она курит. Курит долго, бесконечно. Вот сейчас докурит, и Валера уйдет. Обычно она курит быстро, по полсигареты, а теперь сидит и давит до самого фильтра. И на него не смотрит.

И он ушел. Доковылял до остановки, купил в круглосутке пузырь водки и тут же, не отходя от кассы, его выпил. Вырубился он незаметно и, судя по всему, уже дома. Всю ночь его вертело на каких-то каруселях, а ближе к утру приснилось, что он летит на вертолете и внизу видит кровать, а на ней — его пьяное тельце валяется. И так хорошо летелось ему, что возвращаться в эту распластанную плоть не было ну совершенно никакого резона.

— Серый…

— Че? — друг обернулся. Они уже подходили к родному соснячку.
— А ты на вертолете летал?

— Летал.

— И как оно?

— Да не помню. Меня на нем из-под Гудермеса вывозили, когда в плечо осколок прилетел. Блевал всю дорогу — вот и все.

— Понятно. А я бы хотел полетать.

Они продрались через кусты и оказались под соснами. Бревно вместо скамейки, рогатины над кострищем, куча осыпавшегося лапника на том месте, где они ставят палатку — все в целости и сохранности, в том самом виде, в каком они оставили здесь все несколько месяцев назад. Здесь их "база", как ее Серега называл. Их отдушина. Когда Серого из-за ранения не взяли снова на войну, он только вот этими ружьями, этой игрушечной войнушкой и спасся. Да Валерой своим, который лучше любого психотерапевта и философа мог ему все о жизни растолковать. А сейчас уже непонятно, кто из них кого сюда спасать привел. Сегодня утром Серега разбудил друга телефонным звонком и позвал на охоту. Он и не надеялся, что тот согласится, а вышло так, что Валерка буркнул "Поехали". Всю дорогу говорили о чем угодно, только не о ней. И сейчас, раздвигая кусты, Валера почувствовал, что ни о чем говорить и не хочет. Сейчас они просто запалят костер, поставят палатку, согреют котелок воды, напьются мутного чаю, а потом зарядят ружья и пойдут на карьер.

— Доставай палатку, а я пока за сушняком схожу, — сказал Серега.

— Тебе своего сушняка мало? — ответил Валера.

— Мы сейчас свой прогоним. У меня тут во фляжечке есть.

Через пятнадцать минут палатка уже стояла, а над горящим костром висел закопченный котелок. Серега достал емкость.

— Давай по чуть-чуть. А то меня уже что-то совсем накрывает. — сказал Серый.

— А закусить?

— Доставай, там в сидоре колбаса и хлеб.

Выпили, но полегчало несущественно. Серега нацедил еще по одной. Зазвонил телефон.

— Да чтоб вас в душу мать!.. — взорвался хозяин телефона, но через секунду продолжил деловым тоном. — Компания "Диалект", здравствуйте! Что?.. Как?.. В Таджикистан?.. Нет, в банкомат карту совать нельзя… Нет, мы не банк… А я-то в чем виноват?..

Серый злобно швырнул телефон в кусты и процедил сквозь зубы:

— Даже объяснить не может, какого хрена ему надо, Алибаба гребаный!

Бред, полный бред, гоголевщина. Собака вертелась вокруг костра и все пыталась ухватить кусок хлеба. Валера почувствовал, что ноги у него стынут и поскорее, без всяких тостов, выпил вторую стопку.

— Ладно, короче… — сказал Серега знакомым тоном. С такого "ладно, короче" обычно начинались все их "четкие мужские разговоры". Он опрокинул в себя водку, выдохнул, потер подборок и продолжил. — Ты же знаешь, что мы с тобой сюда не просто так пришли.

— Ясен красен…

В чаще порхнула какая-то птица. Они машинально обернулись, а потом встретились глазами. Серега сказал:

— Виноват я, Валера. — Ему всегда нравилось, как Серега говорит. Он цедил слова, будто каждое аккуратно отрезал ножом и клал на предыдущее. — Виноват я перед тобой. Но поделать здесь ничего не могу. Раз уж говорим все по чесноку, то и скажу тебе. Я ведь сразу в нее вляпался. Как ты тогда ее мне показал, сразу и вляпался. Ты помнишь, наверное, тогда, в парке аттракционов. На катамаранах еще катались, и она тебя чуть в воду не столкнула, а потом вы рассобачились опять. Ты тогда ушел, а мы с ней дальше катались. А потом по парку гуляли, и я ей сказал, что если она так еще раз сделает с тобой в моем присутствии, я ее придушу. И знаешь, что она ответила?

— Что? — глухо откликнулся Валера.

— Встала спиной к дереву и говорит: "Души, пока никто не видит". Ну, думаю, тварь, ты у меня сейчас в штаны наделаешь. Взял ее за глотку и осторожненько так прижал к дереву. Спрашиваю: "Может, и правда, придушить тебя прямо сейчас?" А она, представь себе, улыбается. И все. Вляпался я.

— А чего не сказал ничего? И она молчала…

— А чего говорить-то? Я ж видел, что ты, как суслик, за ней ходишь, только еще поводок она тебе не приделала. А я, Валера, знаешь, в чем виноват больше всего?

— В чем?

— Не в том, что ее у тебя из-под носа увел. — Серега остановился, помолчал, пошевелил головешки в костре. — А в том, что с самого начала знал, что так сделаю.

— Как это… знал?

— Так и знал. Просто она тебя больше, сильнее. Ей не такого ездока
надо, как ты. Мне сразу было ясно, что она быстро тебя уработает. Ты же умный, страшно умный, но слишком впечатлительный. Ее ж держать надо. Вот так! — Серега сжал кулак. На его скуластом небритом лице шевелились сполохи от костра.

— И что?

— В общем, знал я, на что иду. У меня любовь к ней сродни злости. Охотничий азарт. Это даже круче, чем война. Не знаю. Мне больше в жизни ничего, кроме нее, не надо. Разве что, может быть, ты. Но тебе, поди, на меня теперь и смотреть-то тошно.

Валера поежился от холода и протянул кружку:

— Налей еще.

В костре потрескивали сухие ветки. Погода была безветренная. Даже суетливая собака, казалось, понимала, что людям не до нее. Прилегла за бревном, положила морду на лапы и щурилась на огонь.

— А вот скажи, Серый, на кой я тебе нужен?

— Я такие вещи не умею объяснять. Мы с тобой братья. Наверное, нас просто в роддоме перепутали, как в индийском кино. А потом ы друг друга будто бы узнали по родинке на жопе. Ты какой-то настолько свой с детства, что я не знаю... не могу сказать. А теперь я тебя обидел. Ты бы хоть обматерил меня, что ли…

Они замолчали. Серега помешал палкой в костре. В котелке начала закипать вода.

— Серега… Я вот в автобусе когда ехал, мне какой-то голос сказал: а ты прости их, Валера. Прости их. Не держи зла. Сожмись, зажмурься и прости. И, ты знаешь, я ведь так в автобусе и сделал. Закрыл глаза, вспомнил все, что вы оба натворили и медленно так, не торопясь, простил. Как будто вы умерли оба, и про вас можно только хорошее говорить. Вы ведь оба — и ты, и Таня — оба такие хорошие. Я вас так люблю. Тебя как братишку моего. Ты прав про индийское кино. Так, наверное, все и было. Ее как девочку мою непослушную, любимую… — Валера подумал, что, наверное, пришло время заплакать. Но никаких слез не было. Спокойствие совершенное.

— А я думал, что ты просто уснул в автобусе.

— Нет, Серега, это я прощал вас так, — Валера усмехнулся и зябко пошевелил плечами под курткой. Они еще некоторое время сидели друг напротив друга на холодной земле и молчали. Валере почему-то показалось, что пространство вокруг раздвинулось, опустело. Он огляделся и понял, отчего это. С кустов вокруг "базы" облетели листья, и лес теперь просматривался далеко вокруг. Он посмотрел на Серегу.

— Что ты тут городишь? — застонал Серый. — Что ты мне душу тянешь, святоша сраный?! Как ты можешь нас простить? Это ее-то, которая тебе всю душу заплевала, места живого нет? Или меня можешь простить? — Серега вскочил, схватил Валеру за грудки и заорал ему в лицо. — Как ты можешь меня простить?! Какое право ты имеешь меня прощать?!

Валера ответил таким посторонним голосом, как будто разговаривал с самим собой:

— Остынь, Серега. Я уже все решил. Мне плевать, что ты об этом думаешь.

Друг отпустил его воротник и присел рядом на землю.

— Что ж ты за человек такой, что ж ты за пришелец? Ты еще поплачь. Или рассказ про нас напиши. Или картину нарисуй, — проворчал он.

Они молчали минуты две. Потом молча разлили по кружкам чай. Серый достал из чехлов ружья, собрал их и одно подал Валере. Прошелся не спеша по поляне и развесил на ветках молоденьких осин ржавые консервные банки. Стрельбище было готово. Да, собственно, было уже ясно, что никакой нормальной охоты сегодня уже не выйдет. Серый ловко переломил одностволку, зарядил патрон, взвел курок и навскидку, почти не целясь, выстрелил. Громыхнуло. Жестянка на той стороне поляны только слегка качнулась.

— Давай теперь ты, — сказал он.

Валера зарядил ружье, прицелился, но Серый его остановил:

— А знаешь что? Погоди. — Он расстегнул кармашек на плече и вынул патрон с черной гильзой. — Что это мы все дробью стреляем? Давай, я тебе пулю дам.

Валера помнил эти пули. Их у Серого в кармашке было две. На случай, если в лесу на крупного зверя случайно выскочишь. Двенадцатый калибр. Серьезная вещь.

— Да не попаду я пулей с такого расстояния. Ты же знаешь, что я стреляю плохо.

— Ничего, ничего, попадешь.

— Ну, давай.

Он вынул дробовой патрон и засунул на его место черную гильзу с пулей внутри. Серега внимательно за этим наблюдал, а когда все было готово, сделал несколько шагов и встал перед Валерой метрах в четырех. Почесал щетину, поправил очки и сказал:

— Ты меня, Валерка, давно знаешь.

— Ну, давно. И что?

— Ты ведь знаешь, какой я человек, — он опять начал отрезать слова ножиком. — Я не устраиваю истерик, и всех этих воплей и слез, всяких там картинных поз терпеть не могу.

— Ну…

— Так вот… Все, что я тебе сейчас скажу, — это все совершенно серьезно, без всякого там пафосного говна.

— Ты к чему клонишь, дурак?..

— А к тому, что у тебя, гребаный святоша, сейчас есть реальный шанс меня завалить.

— Чего?.. — Валера почувствовал, как ружье пристывает к рукам.

— Того. Вскидывай ружье и стреляй, козел. С трех метров даже ты не промажешь.

— Ты чего дуришь? Решил проверить, у кого яйца крепче?

— Я тебе даю всего один шанс. Я отбил у тебя бабу. Ты должен, слышишь, должен меня ненавидеть. Поступи хоть сейчас как мужчина. Без всяких там гребаных внутренних голосов. — Серый говорил четко, спокойно, как будто докладывал обстановку. — Посмотри мне в глаза. Давай, давай посмотри. Вот так. Хорошо. Теперь сосредоточься. Сейчас ты поднимешь ствол и выстрелишь в меня. Ничего страшного, поверь. Я по людям сто раз стрелял. Это совсем не страшно. Никто не узнает. Ты же сам сказал, что здесь никого нет. Когда я сдохну, закопаешь меня здесь, на полянке. Саперная лопатка у меня в рюкзаке. Так что, Валера, все просто. Не парься, стреляй.

Валера смотрел на друга остекленевшими глазами. Ладони вспотели. Он понимал, что Серега, как всегда, совершенно прав. Он сжал пальцами цевье, прижал приклад плотнее к плечу, прицелился и положил палец на спусковой крючок. Черный лес стоял так же неподвижно, как и эти двое странных людей. Небо текло над макушками сосен, а Валера все стоял. Он закрыл глаза и выглядел абсолютно спокойным. Только мертвецкая бледность плеснула по щекам. Он разжал губы и отчетливо сказал, будто выдохнул:

— Все, сука, ты — труп, — и опустил ствол.

Два человека, две пружины одновременно расслабились, раскисли. Они рухнули на землю, сели по-турецки и уставились друг на друга. Изо рта у обоих шел пар. Секунды тянулись сутками, и в них впрессовывалась лесная тишина.

— Серега, знаешь, что сейчас произошло? — Валеру колотило так, что зубы стучали.

— Что?

— Ты только что умер.

— Разве? Что-то не заметил.

— Да, ты умер. Я всегда тебе говорил, что наша судьба имеет много вариантов. И все они существуют одновременно и параллельно, только в разных мирах.

— Надо же…

— И я только что видел, как тебя убил. — Валера говорил и дрожащей рукой гладил ствол ружья. — Ты сейчас там, в параллельной своей судьбе, валяешься с простреленной грудиной. Прямо здесь валяешься, на этой опушке. А потом я тебя закопал.

— Вот как?..

— Да. Кстати, и собаку я тоже пристрелил. Тебе, наверное, не понять, но когда ты кого-то прощаешь, ты на время становишься наравне с Богом. Ты видишь линии судьбы, видишь, сколько зла можно сделать. Видишь их такими, какими они могли бы стать. Какими ты можешь их сделать. И сила твоя состоит в том, что ты не делаешь того, что очевидно. Когда ты прощаешь, ты на секунду правишь миром. Поэтому поверь мне. Я убил тебя, Сережа. Спасибо тебе, дружище. Я бы никогда этого не понял, если б ты не поступил со мной, как последнее чмо.

Валера замолчал, и в лесу наступила такая плотная тишина, что, кажется, ее можно было есть. И посреди этой тишины в кустах заверещал телефон.

— Иди, ответь своему Алибабе. — сказал Валера. Серега вскочил и побежал в кусты за телефоном. А его лучший друг поднял ружье, прицелился в банку и спустил курок. Но вместо выстрела раздался только сухой щелчок. Валера переломил ружье и увидел, что на капсюле патрона осталась маленькая вмятина.

— Осечка, — захохотал он. — Осечка! Осечка!

Вот, собственно, и все. Они еще целый час молча стреляли по банкам, вскипятили котелок чаю, согрелись, собрали непонятно зачем разбитую палатку, залили костер и отправились восвояси. И только суетливая собака все не могла понять, зачем эти люди притащили ее сегодня в лес. Отпущенная с поводка, она скакала вокруг них, то обгоняя, то возвращаясь. Они вышли на грязную бетонку, и божественная осенняя красота, совершенно напрасно потраченная в этот день, еще долго текла за ними вслед, пока их спины не превратились в черные точки и не исчезли. Пошел легкий снежок. Занавес опустился. Стемнело.