Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

Критика


Дмитрий Мизгулин, «Чужие сны»
СПб: АПИ, 2014

В 2014 году в поэтический мир Петербурга вошла книга стихов Дмитрия Мизгулина «Чужие сны». Вошла так, как и подобает сновидческому существу: побуждая расшифровать сакральное в осколочной действительности, через символы задуматься о смысле человеческого бытия.

Решаю сотни теорем —
Чужих надуманных проблем.
И под покровом тишины
Смотрю всю ночь чужие сны…

Лирический герой книги путешествует по чужим снам не из праздного любопытства. В этих многочисленных мирах он учится видеть свои отражения, осмысливает суть человеческой жизни, постигая в непрерывном процессе взаимопроекций онтологические ценности, центроустремленные к образу Божьему. Человек может стереть этот образ из своей души, двигаясь по центробежному пути страстей, а может сохранить и приумножить. Выбор за каждым.
Поэт выбирает теоцентрическое направление движения и предостерегает: «Летя сквозь ночные метели,/ Неистово Богу молись,/ Чтоб мимо спасительной цели/ В беспамятстве не пронестись…»
Первая часть сборника под названием «Ночные самолеты» — о полетах во сне и наяву. Доминанты расставлены по восходящей: как самолет отрывается от земли и движется к небу, так и человек переходит от соматического, плотского, к желанной духовной наполненности («Закусываю хлебом и Господу молюсь!»).
Старец Амвросий Оптинский говорил: «Где просто, там ангелов со сто. А где мудрено — там ни одного». Мудреность при этом полностью отделена от мудрости, становится не столько средоточием, сколько паутиной нанизываемых смыслов; чем больше они запутаны, тем дальше отстоят от истины. В стихах о «чужих снах» нет этой ложной мудрености, в них содержится простая, вынесенная из богатого жизненного опыта и понятная каждому мудрость. В одном из стихотворений встречаем созвучие с известными словами старца. Эта реминисценция хорошо характеризует в том числе и творческий метод поэта:

И так легко и просто,
И снег валит стеной,
И ангелов штук по сто
Летает надо мной…

Ангелы «выходят» из цитаты и воспринимаются как существа реального, а не вымышленного мира, что полностью органично для православного мировосприятия автора. Его лирический герой стремится действовать в координатах духовных ценностей, хоть это и не всегда ему удается:

В потемках спотыкаюсь,
Блуждаю иногда,
Бреду, греша и каясь,
Неведомо куда…

Но всегда перед одиноким странником стоит цель, к которой он стремится, несмотря ни на какие падения:

Но все ж, куда б дороги
Не завели впотьмах,
Не забывал о Боге
И каялся в грехах.

Чтобы прийти к истинному спасению, лирическому герою нужно преодолеть большое количество жизненных дорог. В связи с этим особенно значим в поэтике сборника хронотоп дороги, во многом определяющий структуру его художественного пространства. Слово «дорога» встречается в книге двенадцать раз.

И нет ни привала, ни крова,
И нет ни покрышки, ни дна…
Тебе лишь дорога — основа,
Тебе только вечность дана
И дали, туманные дали,
Где края достигнешь едва ли…

Двенадцать — это и количество частей года, и часов дня и ночи, в которые скиталец совершает свой путь, и в целом основное число, символизирующее пространство и время в древней астрономии. В культуре модель, основанная на двенадцати, приравнивается к кругу и к идее всеобщности в сакральной геометрии, а в сборнике Дмитрия Мизгулина вырастает в идею соборности, в идею общности народа, идущего по одним и тем же дорогам; конкретнее — по дорогам России.
На духовном пути лирического героя ждет множество препятствий. Они сужают его личное пространство, испытывают, но ему удается выходить из замкнутых кругов благодаря религиозной мировоззренческой установке — шанс на спасение души есть всегда:

В поднебесье тускло тают звезды,
В темноте круги сужает бес,
Но поверь, что никогда не поздно
Будет достучаться до небес.

Одной из архетипических констант русской культуры является мотив дома и бездомья. В поисках Вечного Жилища лирический герой теряет значимость дома земного: его, дома, попросту нет («Полжизни прошло на вокзалах, полжизни — в аэропортах…»). Иногда поэта посещают сомнения по поводу возможности обретения пристанища в вечности, и, подобно Экклезиасту, он разочарованно размышляет:
«Меняешь все без сожаленья,/ Летишь сквозь звездную метель,/ Осознавая, что движенье —/ Твоя единственная цель».

Домом становится широкое пространство России: и реальное (Тобольский град, воды Иртыша), и метафизическое. В сакральной первооснове бытия, — мире православных святынь, — все свято и светло. С особым теплом автор пишет о празднике Крещения Господня. В это священное время и небеса открываются, превращая сиюминутное в вечное, и даже русский Иртыш — в ту самую реку, в которой крестился, по евангельскому рассказу, Иисус Христос («Стали нынче Иорданью воды Иртыша…»). Небесные силы освещают и преобразовывают это место. В сибирской столице время будто застывает. Архитектуре Тобольска, этой «застывшей музыке», вторит даже лексика в стихотворении, посвященном Аркадию Елфимову: в дивном «граде» встречаем «собирателя русской старины»? и раскрывается перед нами…

Ширь земли — куда ни бросишь взгляд,
В небе, вперемешку с облаками,
Купола ажурные летят…

Словно рядом со своим домом лирический герой сажает дерево, которое должен посадить каждый мужчина. И снова переход в вечность:

И глаза усталые закрою.
Буду слышать в жизни неземной,
Как шумит весеннею листвою
Дерево, посаженное мной.

Неземная жизнь — это и есть тот истинный дом, куда стоит устремляться «сквозь ночные метели». В земной жизни душа поэта не имеет дома, жизнь мыслится им всего лишь как время перелетов и переездов. Лишь изредка лирический герой находит временное пристанище где-нибудь в святой лесной тиши:

За окнами синими стынет
Насквозь промороженный лес.
Молитва из этой пустыни
Быстрей долетит до небес.

Вторая часть книги называется «Ночные поезда». Поезд — еще один сакральный способ путешествовать по другим мирам; купе в вагоне становится аналогом кельи, где есть возможность остановиться, не прерывая движения, и задуматься о жизненных ценностях. Еще один дом бездомного русского скитальца. Здесь можно передохнуть и в тишине помолиться. Молитва никуда не спешит: «Неспешно молитва вершится,/ струится речная вода…».

Однако в путешествиях и молитвах все чаще героя посещают апокалиптические предчувствия; он называет себя «времен последних зрителем»: «Но мир беспощадно железный,/ в преддверии судного дня…», «Где б испить живой водицы?/ Всюду хмарь да мрак./ Гром греми! Пора креститься./ Да забыли, как…», «Вселенский сумрак впереди…». И, словно вышедший из Евангелия от Иоанна, страшный финальный аккорд: «И рухнут выси небосвода,/ И грянет грозно трубный глас,/ И равнодушная природа,/ Легко вздохнув, исторгнет нас».
В художественном мире «Чужих снов» возникает два противоположных хронотопа — хронотоп Святой Руси (когда «Бог — писали с прописной») и современной «Рассеи», рассеянной по миру соблазнов в десакрализированном мироустройстве. По контрасту с каменным основанием великих средних веков дом современной России «построен на песке»:

Молчим, речам вождей внимая,
Нас поглощает пустота…
И мы давно не понимаем,
Что мы не те, что Русь не та,
Что, обретая постоянство,
Не замечаем смертный тлен,
Что Богом данное пространство
Исчезло в вихре перемен.

В эсхатологическом хронотопе все чаяния поэта связаны с возможным спасением человечества «русской молитвой» («Вершится неравная битва,/ тускнеет в тумане звезда,/ но русская наша молитва/ услышана будет всегда..»), с возвращением к духовным истокам — ценностям Древней Руси, когда и чтение книг было «вкушением меда словесного». Поэт обращается за помощью к великому прошлому: «Помяни нас, Русь Святая,/ и спаси нас Бог…», «Пускай нам порой не хватало и хлеба,/ но было распаханно русское небо»… Он сокрушается о духовной разрухе в современной России: «Русь не та…», «грустно на Родине милой»… «А нынче — не сеем, а нынче не пашем./ Под песни чужие смеемся и пляшем»… «Где теперь она — Рассея? Нет совсем ее!..»… «Россия — в отстое»… «Ни Бога не надо, ни воли,/ не чувствуем сердцем беду./ И некому выйти во поле,/ и бросить зерно в борозду».

Прежней сакральной Руси, ее вкусным земледельческим плодам противопоставляется жестокость и бездушие «железного века», звучит тоска по взращиванию хлеба насущного — земного и небесного. Выпав из христианского измерения, современная Россия отказалась от Небесного покровительства и ослабла. Как следствие —

И пошла в металлолом
Целая эпоха…
Разгулялися ветра
Вдоль по белу свету…
Родина была вчера,
А сегодня — нету…

Вывод прост — железо рано или поздно попадает в металлолом, а земля существует вечно, питая корни человечества. Железо само по себе смертоносно, если не сочетается с чем-то живым (к примеру, деревянным). В книге Дмитрия Мизгулина железо не в почете: «Был построен на песке/ замок наш железный…», «Но мир, беспощадно железный…». Но с какой любовью говорится о родной земле, о деревьях! Деревья будто мелькают в окне бегущего поезда, и от них веет «живой жизнью»: «Пылится вечная дорога, шумят чуть слышно дерева…», «Что ж теперь? Теперь — сажать деревья…», «Дерево, посаженное мной»…
Звучит здесь и вечный русский вопрос «Что делать?». От железного века не отказаться — человеку без него уже не обойтись, но и уход от живых веществ, от живой души будет смертельным. Наверное, выход — в крестообразном соединении этих кардинальных оппозиций. В связи с этим возникает ассоциация с закладом, который Раскольников понес старухе. Находим в «Преступлении и наказании»: «Этот заклад был, впрочем, вовсе не заклад, а просто деревянная, гладко обструганная дощечка <…> Потом уже он прибавил к дощечке гладкую и тоненькую железную полоску <…> Сложив обе дощечки, из коих железная была меньше деревянной, он связал их вместе накрепко, крест-накрест, ниткой; потом аккуратно и щеголевато увертел их в чистую бумагу и обвязал тоненькою тесемочкой, тоже накрест»… Не забыть бы только совсем о крестообразном знамении, о чем сетует поэт:

Гром греми!
Пора креститься.
Да забыли, как…

И все же муза Дмитрия Мизгулина оптимистична — несмотря на все невзгоды, и над сегодняшним русским небом сияют все те же Святые Небеса, о чем говорится в следующих строчках:

И пусть наши думы — о хлебе,
И в душах царит непогодь,
Но в русском блистательном небе
Живет милосердный Господь.

Наталья РОМАНОВА,
кандидат филологических наук