Поэт ищет смыслов и слов. Но вынужден жить во времени, слова которого, кажется, пережили весь отпущенный им смысл и срок, и бродят теперь, бессмысленные и потерянные, натыкаясь на себя и не узнавая друг друга… Может ли быть время чудовищнее для поэта? И когда задача его была более грандиозна? — Говорить обесточенными словами в бессмысленном мире, пытаясь выкричать свое неосмысливаемое самоощущение и сумятицу чувств в ушную раковину глухонемого бога?

Кажется последний, кто во всей полноте ощутил это бремя, был Бродский — поэт, чувствовавший язык как живое существо и переживавший умирание этого существа как свое собственное умирание.

Но Бродский мог выразить эту правду времени о себе лишь как поэт (как мог только поэт), то есть через свои предельно личные отношения с языком. Потому, быть может, столь неоднозначно и его влияние. Завороженность им всей "послебродской" поэзии... Завороженность открытой им правдой, бездной, его колоссальной энергетикой… Завороженность, становящаяся наркотической зависимостью, черной дырой, втягивающей в себя весь твой, без остатка,
свет (сам Бродский говорил о поэзии как гигантском ускорителе сознания, и о наркотической зависимости от языка, кстати, тоже). И кто раз испытал, уже не в силах остановиться… И правда жизни оказывается смертельной…

Язык как источник жизни, умирающий язык… Язык, живущий смыслом… Поэт, цепляющийся за язык как последний глоток, последнюю опору… Поэт умирающий вместе с языком… Речь, превращающаяся в невнятное бормотание, предсмертный хрип, в котором (апофеозе бессмысленности) вдруг на мгновение является
вся несказанная квинтэссенция смысла…

И Илья Тюрин, завороженный бездной, Бродским, языком, своей избранностью (возможностью интимных с ним, языком, отношений), и Регина Соболева, ищущая в стихах Ильи Тюрина смысла, правды, языка и своих собственных — интимных — с языком отношений, принадлежат к одному поколению...

Современные художники и поэты представляются мне не столько врачами (врачи давно разбежались), призванными исцелять наши души (пусть даже и путем хирургического вмешательства без наркоза), сколько последними пациентами мировой лечебницы, бродящими среди испуганных теней, мертвых душ и окоченевших тел, потерянных слов и разворованных смыслов…. Ищущими в этой последней "сельва оскура" свой "щенячий отчаянный свет", как пел их последний экзистенциальный герой… Поколение слепых щенят, барахтающихся уже даже не "в вязком как мед вранье" (как приходилось Бродскому) а в старческом маразме пережившего (и пережевавшего) себя мира…

Потому и письмена их странны и, порой, страшны, как бормотание старческого языка во рту новорожденного… Как обреченность едва родившейся жизни (кто-то маленький жить собрался, зеленел, пушился, старался завтра в новом блеснуть плаще), шевелящейся в пережившим свою смерть старике…

Как последний зрак мира, глядящего вверх маслянистой нефтяной лужей (и — небо как кофе, и — вечность пахнет нефтью, — само собой)… Как очаги последнего сопротивления, последних живых клеток организма, переживающего состояние трупного окоченения, но по странной игре судьбы, инерции природы еще живущих (жизнь — рост волос и ногтей — после смерти), еще успевающих прокричать свое последнее "не хочу умирать!"…

Их эссе, стихи, картины — карты призрачных душ, по которым археологи будущего, иных миров, иных цивилизаций (дельфинов? Птиц?) будут, возможно, составлять собственные глубокомысленные исследования и комментарии к ним…

И все-таки из этой вязкой тьмы, уже оставленных духом, но еще не распавшихся до конца связей, из этой почти магической игры — квинтессенции смерти (Бог умер и уже смердит) чувство — прорывается… Это свидетельство живой жизни сквозь лабиринты мертвых камней и тканей… Еще не вещественное, не осознанное, как дыра в стене, как струйка воздуха из нее, припасть к которой (безо всяких слов), но — полной квинтэссенцией смысла! — Прорывается… это ключевое слово и чувство… Словно Благая весть задыхающегося в безвоздушном пространстве мира, словно надежда на воскресение…

Не знаю, получился ли у меня комментарий, который я собирался написать по поводу представленного эссе, написанного по поводу представленных стихов, написанных по поводу очередных безответных вопросов? Во всяком случае, тешу себя надеждой, что мне удалось описать пространство, в котором для меня лично они все еще существуют.