Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»




РЕГИНА СОБОЛЕВА
Вологда



СВОБОДНОЕ ОЩУЩЕНИЕ В КОНТЕКСТЕ НЕСВОБОДНОГО УМИРАНИЯ


(Творчество Ильи Тюрина — стихопроза)

Настоящего художника — не такого, для которого искусство только профессия, а художника, отмеченного и проклятого своим даром, избранника и жертву, — вы всегда различите в толпе. Чувство отчужденности и неприкаянности, сознание, что он узнан и вызывает любопытство, царственность и в то же время смущение
написаны на его лице.

Т. Манн

Формосущность — что это? Не идея, не дух… О музыке или о человеке? О математической музыке и разумном человеке… Но чистый разум — задача, которая не по плечу никому. Даже самый брутальный Гамлет в конце концов обязан будет сказать последнее прости отравившейся Гертруде. Чувство прорывается!..

Сбой ритма — свобода выбора в тысячах "могу" и "хочется"… Стихи бесконечной линией, вязью смыслов и слов. Вот тут и встает для меня самый важный вопрос: что больше Смысл или Слово? И за чем лучше прятаться? А чем лучше ломать и ломаться? Кровохаркать? Рваться? Стучать в стену? Пытаться успокоить себя разумными измышлениями и одновременно стискивать зубы, чтоб не сойти с ума? Пить вино из луж непониманий и отчеркиваний nota bene в блокноте? Смыслы определяются — они есть — но их могло бы и не быть? — Разговор стелется непринужденно, как волшебный ковер из сказок под ноги по мере шагов…

"Я рифмовал…" — это отношение Тюрина к себе, как к поэту-ремесленнику, не раз заставляло меня задумываться над его строками — а есть ли смысл читать дальше? Будет ли полниться идеей проведенный за чтением вечер? Очень распространенный мотив "безделия в отчаянных тонах" — поддельная небрежность чистого стиха: одна мелодика, одно настроение. Некоторое контекстуальное воспоминание о "частях речи" Бродского. Тут я позволю себе процитировать одно из его (на мой взгляд) самых воинствующе программных произведений:

…и при слове "грядущее" из русского языка
выбегают мыши и всей оравой
отгрызают от лакомого куска
памяти, что твой сыр дырявой.
После стольких зим уже безразлично, что
или кто стоит в углу у окна за шторой,
и в мозгу раздается не неземное "до",
но ее шуршание. Жизнь, которой
как дареной вещи не смотрят в пасть,
обнажает зубы при каждой встрече.
От всего человека вам остается часть
речи. Часть речи вообще. Часть речи.

(Иосиф Бродский, Часть речи)

Поэзия для поэзии, стих для стиха — от этого недалеко и до слова только ради слова — имажинистское чудо наших дней. Мечта о машине по созданию Абсолютного стиха — формосущности Идеи, где она будет отражаться, как в лабиринте зеркал, беспрестанно снова и снова (уберите одно из зеркал — эффект исказится совершенно). Мысли под спудом, под покрывалом слов. И вычлени, попробуй! А если это жизненно необходимо?! Ахматовская "тайнопись стиха"? Блоковский трагический сюрреализм последних лет его творчества? Эпохи чертовски схожи.

Сквозные темы поэзии Тюрина (опять же, как контекстового явления) сводятся к категориям, как времени, так и пространства. Но не равняются им. Ибо то, что нельзя проанализировать на живом, анализируют на мертвом (я имею в виду грубое анатомирование) — так во втором случае речь не идет о симптоматике души и духа или о психологии, как таковой (не за что зацепиться). Только терапевтический, вдумчивый подход в несколько сеансов. Но это в идеале.

Итак, анализ и затем синтез. Все должно быть, как было? Должно ли меняться пусть и впечатление? Умение выходить в глубины рассуждения (как процесса) должно сопровождаться умением свежемыслия при любой степени наивности восприятия (пусть даже и на уровне — "нравится — не нравится")? Тогда и мысль о "настоящем-будущем" должна приходить чаще и вызывать бурю эмоций и сомнений. "Нравится — не нравится" — интуитивное предощущение анализа!

Но вернемся к рассматриваемому. В контексте идеи формосущности слово должно равняться слову (пусть и со множеством смыслов), однако, этого здесь нет. При всей полноте осуществления теории настроения (эпоха, менталитет, одно чувство, одна навязчивая мысль в данном случае играют решающую роль), при всей самопроизвольности слова (которое пишется под давлением чего-то, чему-то подчиняясь в полноте своей, — возможно, сам Тюрин считал это дьявольскими силами, ибо процесс стихотворчества или "рифмования" доставлял ему слишком много боли и страданий), оно не равно себе. Стон и жалоба слышатся нам в строках, может быть, еще и потому, что замысел не соответствовал реальному воплощению: поэт начинает свое, а продолжает уже чужое… Сейчас невозможно ответить на этот вопрос. И тем не менее, ощущение зыбкости и гибкости изменчивого, капризного, решетчатого стиха, слишком сильно, чтобы не принимать это во внимание. Хотя, возможно "суеверие упорно лишь в том, что не имеет ясной формы". И в этом случае не хотелось бы штамповать свободомыслие (почти что вольтерианство) этого поэта и его стиха (как данности и общности). Обращение к Сатане:

…А значит, весь мой слог не подлежит
Хотя бы переводу, мне на радость:
Без слов — дорога вверх, но грустно падать
В твой многообещающий карьер…

(Илья Тюрин, Четыре сюжета для прозы)

Такая степень открытости, что "перевод" ускользает и от автора — тогда стихи становятся самопознанием и самолечением, самокопанием и самоуничтожением, как бы нелепо и абсурдно это ни звучало. Что бы не говорили современные критики, стремление к абсурду — не есть удел одних лишь концептуалистов и "глубоких постмодернистов" (я называю так тех, кто ограничивает свой художественный кругозор одними лишь ироничными пародиями, сатирическим гротесками и эпатажем) — это удел порывистых и странных с "печатью проклятости и избранности", то есть почти всех разгульных, огульных, противоречивых и рвущихся поэтов нашего времени. Так что прав был и Бродский с его "теорией слезы-обманщицы", чистого стиха и проникновенности эпохи (что равно — в эпоху).

Тема Смерти и Сатаны очень хорошо показывает кризисность обрыва поэта. На обрыве — вниз или вверх, или опять и снова заставлять себя, внутренне истекая болью? Что есть смерть — долгожданный гость или враг, от которого надо убегать в жуткой панике? Все же, как характерно для русского сознания всяческое падение в крайности — это падение как с обрыва, но последствия видны не так явно, их предосуществление растягивается во времени. Итак — объективно мы все — "бредущие по горло в смерти" — об этом не нужно забывать, но нельзя и превращать в навязчивую идею… Верить-то можно и в смерть, как данность и общность (опять же):

…Строки
Переживут меня, и потому —
Они слабей, хоть менее жестоки.
Я верую, что только одному
Лишь мне их удается ненавидеть:
Другие просто предпочтут не видеть
Того, чем успокаиваюсь я…

(Илья Тюрин, Четыре сюжета для прозы)

Ненавидит, но успокаивается. Именно тот покой, который наступает вслед за тем, как полностью выговоришься, он и ненавидит. Нет, не простая рифмовка. Сильное напряжение, борьба за строку и за возможность этой строки не писать (одновременно!!!)… "Рядиться в слова" и презирать себя за это, позволять себе чуть слышные стоны — и еще больше самоуничтожаться…

Мало кто из художников способен на такое идеальное прочувствование стиха — формосмысла (как человеко-бога). Терзать себя за сбои в ритме (в широком смысле этого слова) уж точно так сам себя никогда не будет. Да это и не нужно! Ведь есть опасность тотальной усталости (очередной акт творения уже не помогает), разочарованности — затем опасность забросить стих и мысль о нем (ведь это уже смерть для поэта!) — что может быть страшнее того времени, когда не пишется даже под нажимом, когда из себя просто нечего выжать…

Когда Тюрин писал, он писал, потому что так надо было, чтобы не сойти с ума от тишины, от решетчатого стиха и решеток кресел, диванов, столов, зеркал, стен:

Давно готов размер — лишь дайте тему.
И тишина выдерживает стены,
Как подвиг на себе, и всякий шум
В такой тиши — как голос божества
Незваного, неправильного. Плотно
Пигмей меня объял и неохотно,
Как кошелек я достаю слова…

(Илья Тюрин, К полуночи я дважды изможден…)

Как замкнуто, клаустрофобично-замкнуто внутреннее пространство стихов поэта! Это и страшно… Замкнутые системы неустойчивы, подвержены влиянию любых катастрофных факторов — это верно для любых экологических систем… И эта случившаяся смерть только подхлестывает ум...

Мое отношение к этому поэту так же противоречиво, как и все его творчество. С одной стороны мне не импонирует тотальная слабость уже почти сдавшегося человека, уже почти сошедшего с ума (вот он — обрыв), с другой — я вижу и ценю (на свой манер, конечно) силу проникновенности и вдумчивости стиха и строчки Тюрина. Я люблю его произведения на уровне анализа и ненавижу на уровне синтеза (по глубине ощущений). Я люблю интеллектуальные игры по чтению, актерской игре и рациональному разбору мнимосухого стиха. Я не люблю чувство глобального одиночества и непреходящей боли душевного надрыва вкупе с неспособностью сделать решительный шаг (извечная проблема русской интеллигенции). Мне кажется, старческий инфантилизм не может быть приятен ни одному здравомыслящему, умеющему сочетать слово и дело, человеку.

Тем не менее, сочетание силы и слабости (а это есть у каждого, не так ли?) — это единственное, в чем он погрешил против своего максимализма единого — также не может не нравиться (и даже в определенных случаях способно вызывать чувство творческой зависти). И даже в непрекращающемся воспевании безнадежности и страха есть своя прелесть (которой лучше не прельщаться).

Итак — не формосущность! Я утверждаю, что в полноте этого у Тюрина нет. Подражание Бродскому хоть и сыграло свою роль в этом спектакле, но не могло оккупировать все известные роли пьесы, ибо драматург специально заранее позаботился о том, что на сцене одновременно всегда находилось несколько актеров. Есть противоречивость в связке тугого узла стойких равновесно-колких противоречий. А это уже не просто надрыв, не просто сухой разум сухого поэта. Чувство прорывается!.. И ничего с этим не поделаешь.



Учится на отделении журналистики ВГПУ. Пишет со школы, посещает лито "Лист" ("Ступени"). Автор двух книг: поэтическая – "Черно-белый альбом"(2007), прозаическая - "Милосердие" (2008). Финалист Илья-премии\\\\\\\\´2008 (номинация "эссе").