"Турист, говоришь?.. Был тут один такой... тоже — турист... Заели до смерти, гады. Чтоб им..." Он сидит на скамье, он сам, как скамья — огромный кусок дерева. Возможно, если его ударить по голове молотком, он не заметит этого, а так и останется в грозной треугольной позе.

"Они знают, поди, кого им есть... Как им, гадам, не знать..." Ему 85 лет, и 80 из них он убивал комаров. К его руке приросло первобытное оружие, отталкивающих размеров дубина. Он — единственная мебель в своей избушке.

"Они и сахар со стола тащат. Я и приспособился. Бывало, сядет, а ты его — по хребтине..." Заросший какими-то мхами ватник на нем — чистое недоразумение. Он даже несколько нелеп в одежде. Но ватник — живой, он вздувается от дыхания и оброс волосами.

"Найдешь целую стаю и топчешь ногами... А то — разлетятся, твари — лови их тогда..." Возможно, он бессмертен. Возможно, он и есть тот самый бог, которого все ищут. С другой стороны, он — титанический комар, застывший в треугольной позе. Когда-нибудь, через сотни лет к нему незаметно подойдут сзади. Посмотрят, как он жует сушеные грибы, подождут, пока он сядет... И — по хребтине...

Он проснулся. Ну да, это должно было произойти; каждый спящий просыпается, если он не из тех, кто заснул навсегда. Счастливые люди... За окном во всю стену был поздний вечер, как обычно — день отменили давно, особым решением правительства. Все протестовали и стояли с плакатами: "Руки прочь от дня". Он не стоял, он любил ночь. Он подошел к окну и посмотрел на небо — на все, что у него было, кроме старенького телевизора довоенной сборки.

Он любил ночь за это фиолетовое небо, всегда равнодушное и всегда одинаковое, но лучшее, что осталось от прежней Земли. О той — прежней — он знал немного (последние, помнившие те времена, давно умерли) — лишь то, что там хотелось жить. Здесь — ему хотелось спать, потому что когда он спал — он мечтал. Но на сон правительство отводило по три часа в сутки с льготами ударникам труда (ими
считались те, кто разучился думать, или находился на пути к этому).

"Для развития у граждан здорового обмена веществ" всем пополудни предписывалось выходить на прогулку. Как он хотел когда-нибудь выйти к этому фиолетовому небу, подышать фиолетовым воздухом и спросить у бездны: "Как же так?!.." Но "улица" находилась под землей, а окно было защищено бронированными стеклами.

Он еще раз посмотрел на небо и открыл люк. Из люка послышалась глухая, звериная песня тех, кто уже вышел на прогулку... Ну как же все просто и банально! Он просто не пойдет на улицу и останется здесь, со своим фиолетовым небом, не увидит черной земли, черных лиц, ударников труда. А потом придут и заберут его в зону для несознательных. Там это фиолетовое небо будет у него прямо над головой... да и потом там быстро умирают... Он, пораженный простотой и гениальностью своей мысли, сел на закрытый люк и тут же заснул. Фиолетовое небо, от которого повеяло теплом, обняло его и поглотило своей неподвижной громадой...

Очень скоро за ним пришли. Двое, или трое — они наклонились и тут же отпрянули, — никогда ничего подобного они не видели: спящий улыбался. Потому что был счастлив. Первый раз в жизни.

Отдельные товарищи полагают, будто любая дверь обязательно должна приносить пользу: либо вести куда-нибудь, либо ограждать нечто от нежелательных взоров, либо вечно стоять на страже чьего-то спокойствия... Послушать их, так покажется, что дверь — это род военнообязанного: постоянно — будьготоввсегдаготовшагоммаршстой — раз — два!..

О, разумный обитатель! Будь снисходителен к сим обделенным: не ведают, что говорят, ибо рассудок их угас. Вспомни, что есть целый род людей, приставленных к дверям единственно для охраны их покоя, и блюдущих дом свой денно и нощно, но отыщи хотя бы одну дверь, столь ревностно оберегающую человеческие судьбы! В конце концов, над всеми нами стоит дверь, и мы не в силах изменить такое главенство. Если же кто сомневается в том, то пусть бежит от здравого смысла, пусть мчится — в добрый час! Но, Боже мой, как скорбен будет крик его, когда в конце пути он упрется вытянутыми руками в самую банальную дверь, даже без медных накладок... Может быть, даже вот в эту самую...

Дверь! Возможно, самая старая из всех существующих; возможно, не самая, но в любом случае, побегавшая взад-вперед достаточно, чтобы позволить себе, наконец, десяток-другой спокойных лет. Ничего не известно о том, что скрывает за собой она. Можно даже со смелостью утверждать, что никто никогда и не пытался разузнать ее предназначение. Между тем, немногим приходило в голову оспаривать ее право на существование и даже на некоторые привилегии перед обычными, прозаически одетыми скверной кожей, дверями. Каждый, кто оказывался случайно рядом с этой дверью, непременно понимал, что перед ним — властитель дверей, причем, в его власти — обласкать нежданного посетителя или наслать вокруг мор, лихорадку, смерч, а то просто вышвырнуть вон! И стоял он, подобный паломнику, стоял долго, а когда отходил, то долго еще хранил в памяти странную дверь. На любого действовала она неизгладимо, рассказывали даже про одного служителя культа, будто он, шедши мимо двери, вдруг обернулся да и пустился бежать, крича немилосердно "силы небесные!", причем, изорвал одеяние, упавши.

Лгут, конечно, языки, да только в двери и вправду было нечто замечательное: за древностию лет вся видимая сторона ее была покрыта разнообразными трещинами, расщелинами (среди коих иной раз попадались целые каньоны), щелями и щелками; и все они, в свою очередь, образовывали множество лиц (да, натурально, тех лиц, которые во всякий день можно видеть на улицах и в зеркалах), лиц самых разных размеров и выражений, словом, целую толпу!

Различить их, за исключением самых мелких, было нетрудно, но с самого первого взгляда выделялись несколько крупнейших. Обладатель одного из них, если и жил когда-то, то, несомненно, был блестящим актером: деревянное зеркало не умертвило лица его, оно продолжало жить и вдали от хозяина, жить и играть роли. Возможно, скажут иные, это как-нибудь так повернулся свет или же сам созерцатель, оживив на миг маску, но только я берусь настаивать, что тот артист был именно живой, а свет тут ни при чем...

Впрочем, неподалеку от первого персонажа был и другой, и, казалось, никакое движение и никакой свет не могли поменять его черт. Это было глубочайшее равнодушие ко всему, кроме кривляний актера: по отношению к последнему нигилист выражал непомерное удивление, было явно, что эти двое не сошлись характерами. Насилу отведя взор от немой борьбы, можно было увидеть два блестящих глаза. Таких глаз не встретишь даже в безумном доме, даже у чрезвычайно разгневанного человека: только власть может породить такой взгляд! Заметив в первую очередь глаза, все через некоторое время отыскивали также и нос, и обширные усы, и губы, возможно, произносящие огненную речь, но все это были уже детали, придатки к бесконечно сильным глазам. Вкруг повелителя трещин почти не было. Само время боялось бороздить пространство рядом с таким своим порождением.

Остальные лики приходилось подолгу различать из общей круговерти, тем более что многие из них были двойные или даже тройные: скажем, увесистый нос какого-нибудь торговца вполне мог быть еще и курительной трубкой в зубах моряка, образуя при этом также весьма утонченную дамскую головку. Народец плодился и размножался буквально на глазах, он воевал между собой, тут же и устраивал великие пиры, избирал начальников, утопал в особенно глубоких рытвинах двери, совершал праведные деяния и страдал за веру. А с самого верха великолепного иконостаса блаженно тянулась, исчезая внизу, священная борода, свитая из мельчайших щелочек. Это являл себя своему миру сам Дверной Бог, которого не принято изображать полностью: таков уж чин!..