КРЕЩЕНИЕ

Зашибись доехали в Петушки:

посреди зимы с головой под лед.

Отмолились Оксе мои стишки.

В одиночку плачет, живет и пьет.

Не читай поэзию... Не Чита —

все одно не ближний, когда на дне.

Не блаженство — именно нищета.

И смешная Окси, и свет над ней.

Спит в газели ласковый Венедикт.

Видит сон, где Окси вдевает нить.

Если что обещано впереди —

смысла нет. И нечего объяснить.


ГЕОРГИЙ ИВАНОВ

каждый шаг отмечая потерей

плешеед ебанько небоскреб

зарешеченный веник артерий

жрет ворованный воздух взахлеб

жрет по жажде и платит по вере

у колючей неправды в дому

где стоит очевидцем в партере

на волошинском месте в Крыму

в небеса обращаясь с Николой

на своем гопоязе вась-вась

резидент поэтической школы

задыхается словно карась

обнаженная родина снится

где седой бородой Гумилев

и финальная жизни страница

собутыльниц полунощный рев


КАССАНДРА

Страх приходил и говорил мне

— беги

Я отвечал (не оборачиваясь)

— изыди

Страх пришил мне 34 ноги

в виде детей и кредитов (оплачено) в виде

тех нелюбимых любимых которым усту-

паешь (да ладно) Они это выбрали сами.

Страх передвинул к постели (разметанной) стул

и (словно доктор) ладонью провел над глазами


* * *

На тростниках оплетки монгольфьера

ты поднимаешь тело, что корзину,

с глубин постельных к запахам кофейным…

Я шевелюсь, голодный клюв разинув,

в бунгало сна, пустом и обветшалом,

твоим теплом очищенный от страха.

Но мне по суше проходить шершаво:

я жил галапагосской черепахой.

И выдохнуть меня — твоя тревога.

Здесь воздух плотен так, что сух на ощупь,

что можно даже музыку потрогать

(ресницами, хотя губами — проще),

и снова вверх (тебе уподобляясь)

без панциря (хитинового) даже

привычным черепашьим баттерфляем

над незнакомым городским пейзажем.

Веди меня — я суетен и шаток.

Воскресный мир перебирай подробно,

где золотистой стайкою стишата

нас обживают, шепчутся под ребра.

Ни за руку, ни обещаньем чуда —

веди меня своим спокойным чтеньем.

Я — черепашьей памятью — почуял

единственное теплое теченье.


* * *

над городом плывут левиафаны

на нитях остановлены машины

слепой ребенок ножницами шарит

ему пообещали элефанта

она пообещала быть инфантой

она пообещала среди женщин

пинать ногою и лететь нагою

над городом плывут аэростаты

и овцы объедают пальцы статуй


* * *

ученик секьюрити восемь глаз

среди книжных полок постель и газ

становиться быдлом с утра и до

говорить себе (потому что дом)

открывать окно закрывать окно

папиросы "Бородино"


* * *

мы валуны одной величины

выкладываем в дерне облученном,

Архангелы, непрочные Чины

(медлительна походка заключенных)…

над нами просыпается рассвет

и никого нет в мире кроме Бога

и две собаки (и еще немного)

и три собаки спящие в листве.


ОКОЛО АВГУСТА

1.

Спичечные дни: коробок облаков полон и ни одной сигареты.

Бедный синоптик, деливший лето между купавами и садоводами.

Кондиционеры в офисах начинают медленную сарабанду.

Вот и мелодия достигает скорости, взрываются лампочки.

И продолжают гореть на полу в лужах сиропа.

Осторожное синее пламя. Даже руки не обжечь.

Автомобили чиркают по потолку, не зажигаясь.

Дни ломаются.

В августе привезут керосин и сухое горючее.

2.

Лестничный марш Ракоци.

Если сбегать вниз, то крошатся пломбы;

вверх — закладывает барабанные.

На каждой паузе распахнутое окно.

Нижнее зарешечено. Несколько человеческих окурков

вполголоса обсуждают своего генерала.

Я жил на последнем этаже.

Между рамами до весны остывало пиво,

до осени митинговали мухи.

После ухода гостей я рисовал на кухонном плафоне

еще один или одного.

За три года — шесть. За семь — девять. На восьмой я уехал.

Игла патефона дошла до края пластинки.

3.

Есть только слух и эхо. Слух и эхо.

Когда выходят в сад и семисвечник

над головой истошно подымают,

небесный свод похож на парашют.

Горгипия, полуночный транзистор,

купи себе другой звукосниматель,

передающий только белый шум.

4.

Интимные раскидистые танцы.

Не заходи в моменты говоренья

по винтовой в проточный ресторан.

Пойдем шептать жасмин пустынным пляжем

по бережным невидимым телам.


* * *

Смотрит ампула плоти в январские ребра моста:

инженерные рельсы, собором осыпалось небо.

На ладонях моих пресноводная береста.

У Бориса и Глеба

прорастают в глазах голоса, золотые круги.

Вдосталь тянется праздник (рождественский? преображенский?)

от медвежьих голов или до голубиных княгинь,

не мужских и не женских.

Я не ведал других (вороненых? червленых?) болот.

Подстаканник не слышит: когда растворяется сахар.

Невесомое тело в ладони одежды орет,

избавляясь от страха.