В "Записках из Мертвого дома", несмотря на многочисленные переиздания, при всех пояснениях и примечаниях, остаются неясные слова и выражения, и первая причина в том, что произведение изобилует простонародной речью с коверканиями, которые не всегда поддаются расшифровке даже после сверки с "Сибирской тетрадью" Ф. М. Достоевского, после поисков в "Толковом словаре" В. И. Даля и в исследованиях русского просторечия и тайноречия.
Какие-то слова коверкались тем или иным арестантом по невежеству, кем-то и намеренно — об этом сообщает автор, когда представляет читателям каторжника Скуратова — того, что москвич и сыздетства на бродяжестве испытан. Скуратов — из добровольных весельчаков, или, лучше, шутов, которые как будто ставили себе в обязанность развеселять своих угрюмых товарищей:
"— Я и вправду, братцы, изнеженный человек, — отвечал с легким вздохом Скуратов, как будто раскаиваясь в своей изнеженности и обращаясь ко всем вообще и ни к кому в особенности, — с самого сызмалетства на черносливе да на пампрусских булках испытан (то есть воспитан. Скуратов нарочно коверкал слова), родимые же братцы мои и теперь еще в Москве свою лавку имеют, в прохожем ряду ветром торгуют, купцы богатеющие".

Что за пампрусские булки? Это искажение, идущее от французского pains russes.
В коверкании, в первой его части, сразу узнается французское pain — его основное значение хлеб. В сочетании с разными определениями pain используется для называния многих хлебобулочных изделий, сдобы и пирожных. Petitpain — буквально маленький хлеб, а по сути, это булочка. Во французских кулинарных книгах вы найдете рецепты, как готовить pains russes, то есть русские булочки, с объяснением, что это сладкая сдоба с изюмом (petits pains aux raisins).
Это и есть ответ на поставленный вопрос: пампрусский — искажение французского словосочетания pain russe. Скуратов, скорее всего, прочитал в кондитерской написанное русскими буквами панрюс или что-то в этом роде, как сейчас мы читаем на упаковках и ярлыках английские названия, просто переданные кириллицей: чипсы, наггетсы, леггинсы, слаксы, при этом в ценниках, написанных от руки, встречаются какие угодно переосмысления, например, фрукт помело называют и памелом и памелой.
Предвижу вопрос: в коверкании пампрусский, во второй его части, четче вырисовывается прусский, нежели русский. Ответ: у нас русский и прусский созвучны и складно рифмуются, во французском такой складности нет: там прусский — prussien. Коверкание в таком случае было бы скорее пампруссьенские булки. Потом, словосочетание painsprussiens (прусские булочки) во французском не встречается.
В качестве дополнения: если читать "Записки из Мертвого дома" во французском издании 1886 года, мы обращаем внимание, что в сцене с калачами переводчик Шарль Нейруд (Charles Neyroud) один раз передает калачи латинскими буквами (kalatchi), потом использует pains (булки), petitspains (булочки), painsblancs (белые булки), давая понять французскому читателю, что идет речь о некой сдобе.
В оригинале:
"Внесли калачи. Молодой арестант нес целую связку и распродавал ее по острогу. Калашница уступала ему десятый калач .
— Калачи, калачи! — кричал он, входя в кухню, — московские, горячие!"
По-французски (не совсем соблюдается порядок слов оригинала):
"— Des pains blancs! des pains blancs! étrennez le marchand!
Un jeune détenu apportait en effet, passée dans une ficelle, toute une charge de kalatchi . Sur dix pains vendus, la marchande lui en abandonnait un pour sa peine .
— Des petits pains! des petits pains!— criait-il en entrant dans la cuisine.— Des petits pains de Moscou tout chauds!"
Мы имеем подтверждение тому, что pain — употребительное и емкое слово.
А как Нейруд справился с пампрусскими булками? Он догадался, что прилагательное пампрусский имеет в основе французское pain, и в его переводе каторжник Скуратов (Skouratoff) бахвалится, будто всю жизнь лакомился сладкой сдобой — если буквально, мягкими булочками (pains délicats):
"Dés ma plus tendre enfance, je été élevé dans le luxe, nourri de prunes et de pains délicats".
В английском издании 1881 года мы находим, что переводчица Мари фон Тило (Marie von Thilo) объяснимо усмотрела в слове пампрусский прилагательное прусский, и в ее варианте Скуратов воспитан на прусских булочках:
"Ever since I was a baby I have been fed on prunes and Prussian rolls".
Своего рода подсказкой для переводчицы служило то, что в Англии, в отличие от Франции и России, в старых кулинарных книгах прусские булочки, точнее пирожные, встречались: PrussianCakes — с миндалем и тертой лимонной цедрой.

На вопрос, за что его отправили на каторгу, Скуратов отвечает:
"— А не ходи в карантин, не пей шпунтов, не играй на белендрясе, так что я не успел, братцы, настоящим образом в Москве разбогатеть. А оченно, оченно, оченно того хотел, чтоб богатым быть".
Фраза со шпунтами, в отличие от пампрусских булок, в примечаниях к "Запискам из Мертвого дома" обсуждалась и объяснялась. Приведу наиболее известное толкование в академическом Собрании сочинений Ф. М. Достоевского (в 15 томах):
"Карантин — огороженное здание, где содержались арестанты, изолированные по каким-либо причинам от остальных; шпунты (нем. Spund) — затычки, которыми закрывали бочки с неперебродившим вином, пить шпунты — пить прямо из бочки; играть на белендрясе — играть пальцами на губах, в переносном смысле — пустословить".
Объяснение отдельных составляющих, однако, не объясняет выражения в целом. Возможно, фраза имеет тайный воровской смысл. То, что Скуратов знаком с байковым языком, понятно из его предыдущего высказывания о родимых братцах в Москве: они в прохожем ряду ветром торгуют, то есть бродяжничают, существуя, очевидно, на милостыню и на доходы от мелкого мошенничества. Мы привлекаем в свидетели М. И. Михельсона, который в своем толково-фразеологическом словаре объясняет выражение торговать пылью:
"Пылью торговать (иноск. иронич.) — о ничего не делающем человеке. Ср. Он купец в прохладном (проходном) ряду пылью (ветром) торгует".
Слово купец обыгрывается в народных рифмованных приговорках для обозначения темной личности, например: "Знатный купец — карманный тяглец".
Бродяга вряд ли будет щепетилен в вопросе об употреблении вина: не пей прямо из бочки! Скуратов вообще не имеет в виду какие-либо затычки. Шпунт встречается в фольклорном сборнике Матвея Номиса (М. Т. Симонова): под номером 10380 — следующая фраза, записанная в среде малороссийских простолюдинов: "Оттак, хлоп, ми всю нiченьку прогуляли! и нагулялись як! Так пани чаi та шпунти пъють, а ми в пригрубнику знай люльки плюндримо".
Паны шпунты пъють — они пьют прямо из бочек? — пока мужики у истопника трубки посасывают...
Шпунт — коверкание слова пунш, заимствованного из немецкого языка, где Punsch. В свое время Борис Гринченко счел нужным внести шпунт в свой словарь украинского языка со ссылкой и примером из указанного симоновского сборника:
"Шпунт, -та, м. Пуншъ. Сим. 143. Там пани чаї та шпунти п’ють".
Мое уточнение не проясняет, однако, реплику каторжника Скуратова в целом. Если понимать его высказывание в прямом смысле, то ни бродяга, ни любой другой человек, будь он в здравом уме, и без чужих советов никогда не пойдет в карантин — пусть это хоть огороженное здание для изоляции каких-либо арестантов, или же заведение для больных заразной болезнью; и какая опасность грозит тому, кто выпьет-таки пунша?
Можно предположить, что Достоевский написал карантин в своей каторжной тетрадке, тогда как на самом деле прозвучало карантир, что на офенском языке соответствует трактиру. Если так, подойдет следующее прямое объяснение: Скуратов советует себе подобным не посещать питейные заведения, не шиковать там (не распивать пунши) и поменьше болтать, трепаться (лясы точить) — всем этим бродяга привлекает к себе внимание и рано или поздно оказывается в полиции.

В главе "Госпиталь" Достоевский вставляет в текст медицинский термин febris catarhalis. Если придираться, написание второго слова должно быть catarrhalis. Важнее уточнить смысл: в сноске, сделанной, похоже, самим Достоевским, febris catarhalis объясняется как катаральная лихорадка, и читателю, по крайней мере современному, предоставлено домысливать что угодно, вплоть до неизлечимых болезней. А это простуда, в худшем случае грипп. Даже из текста понятно, что идет речь о чем-то пустяковом:
"Наш ординатор обыкновенно останавливался перед каждым больным, серьезно и чрезвычайно осматривал его и опрашивал, назначал лекарства, порции. Иногда он и сам замечал, что больной ничем не болен; но так как арестант пришел отдохнуть от работы или полежать на тюфяке, вместо голых досок, и, наконец, все-таки в теплой комнате, а не в сырой кордегардии , то наш ординатор спокойно записывал им какую-нибудь febris catarhalis и оставлял лежать иногда даже на неделю. Над этой febris catarhalis все смеялись у нас. Знали очень хорошо, что это принятая у нас, по какому-то обоюдному согласию между доктором и больным, формула для обозначения притворной болезни".

По поводу польского арестанта Жоховского мы читаем в примечаниях к "Мертвому дому", что он "профессор математики Варшавского университета". Видимо, объяснение дается со слов Горянчикова, главного литературного героя, и строится на предположении, что профессора математики следует искать не иначе как в Варшаве.
Горянчиков сообщает: "Старик Ж-кий, бывший прежде где-то профессором математики, — старик добрый, хороший, большой чудак и, несмотря на образование, кажется, крайне ограниченный человек".
Автор в художественном произведении имеет право что угодно написать. Для правильного редакторского пояснения стоит обратить внимание на другие слова Горянчикова: Жоховский вечно молился, он по целым дням молился на коленях богу:
"Этот Ж-кий был тот самый вечно молившийся богу старик . Это был человек, конечно, честный, но несколько странный. Свой предмет, математику, он, кажется, знал. Помню, он все мне силился растолковать на своем полурусском языке какую-то особенную, им самим выдуманную астрономическую систему. Мне говорили, что он это когда-то напечатал, но над ним в ученом мире только посмеялись. Мне кажется, он был несколько поврежден рассудком. По целым дням он молился на коленях богу..."
Юзеф Жоховский был не просто ревностным католиком, он принадлежал к пиаристам — к особенному католическому монашескому ордену. Название пиаристы идет от латинского piarum — это прилагательное pius (набожный, благочестивый) в женском роде и в родительном падеже множественного числа.
Он учился когда-то на богословском отделении Варшавского университета и, возможно, собирался стать священнослужителем. Некоторые польские источники называют его ксендзом (ksiądz Józef Żochowski) — может быть, принимая его принадлежность к означенному ордену (Zakon pijarów) за священнический сан.
Жоховский перешел с богословского отделения Варшавского университета на отделение философии и права. После университета был учителем истории и иностранных языков (nauczyciel historii i języków obcych), преподавал и естествознание — в провинциальных школах. Кроме философских работ он написал пособие по физике в двух томах. Астрономическая система Жоховского, им самим выдуманная, видимо, совмещала в себе богословие, философию и физику; возможно, старик Ж-кий пересказывал Достоевскому что-либо из своего религиозно-философского труда "Filozofia serca czyli mądrość praktyczna" (1845). Но профессором математики Варшавского университета Жоховский точно не был.

Вспомним, как Достоевский описывает утренние занятия в казарме, после того как в остроге пробили зорю — то есть сыграли побудку, или, как мы сейчас говорим, объявили подъем:
"В кордегардии у острожных ворот барабан пробил зорю, и минут через десять караульный унтер-офицер начал отпирать казармы. У ведер с водой столпились арестанты; они по очереди брали ковш, набирали в рот воды и умывали себе руки и лицо изо рта. Из-за ковша, который был один, начались немедленно ссоры.
— Куда лезешь, язевый лоб! — ворчал один угрюмый высокий арестант, сухощавый и смуглый, с какими-то странными выпуклостями на своем бритом черепе..."
В известных мне изданиях "Мертвого дома", в том числе академических, язевый толкуется как клейменый. Исходя из этого объяснения, угрюмый арестант, сам, возможно, неклейменый, видит клеймо на лбу у второго каторжника, поэтому и награждает его уместным прозвищем. Но вспомним "Сибирскую тетрадь", в которую Достоевский тайком записывал для памяти словечки и фразы из каторжного лексикона. Эту "Тетрадь" непременно вспоминают при переизданиях "Мертвого дома", но, похоже, ее невнимательно читают при составлении примечаний.
Язевый лоб в "Записках" восходит к разговору двух арестантов, записанному в "Сибирской тетради" под номером 75:
"Ах ты язевой лоб! — Да ты не Сибиряк-ли? — Да есть мало-мало! А что? — Да ничего".
Услышав язевой лоб, второй каторжник догадывается или, по крайней мере, предполагает, что к нему обращается сибирский житель. По этой подсказке мы берем любой словарь сибирских говоров и читаем объяснение: язевый лоб — дурак, дурачина. Вполне доверяя в этом вопросе сибирским исследователям и изданиям, сошлюсь, однако, на петербургский академический источник: в 17-м выпуске "Словаря русских народных говоров" (1981) на 93-й странице в подробнейшей статье, посвященной существительному лоб, напечатано буквально следующее:
"Вязовый лоб: об упрямом, тупом человеке".
Мне возразят: вязовый — не язевый, не нужно притягивать! Я не притягиваю, я еще не договорил. Чуть ниже в том же столбце на той же странице находим: "Язевый лоб: то же, что вязовый лоб". Помета сообщает, что это употребление было записано в 1865 году. Где? В Енисейской губернии. Язевый лоб — сибирский вариант вязового лба. В "Мертвом доме" Достоевского один каторжник, родом из Сибири или давний сибирский житель, обзывает другого дурачиной.

В "Записках из Мертвого дома" есть сцена, где один арестант (лет пятидесяти, мускулист и сухощав, в лице что-то лукавое и вместе веселое), явившись на кухню, заводит разговоры с обедающими, напрашиваясь на угощение:
"— Ну, здорово ночевали! Что ж не здороваетесь? Нашим курским! — прибавил он, усаживаясь подле обедавших свое кушанье, — хлеб да соль! Встречайте гостя.
— Да мы, брат, не курские.
— Аль тамбовские?
— Да и не тамбовские. С нас, брат, тебе нечего взять. Ты ступай к богатому мужику, там проси".
Гостя отваживают, с ним не хотят делиться своей едой: пусть ест казенную. А он, лукавый и веселый, продолжает — лукаво и весело — приставать:
"— В брюхе-то у меня, братцы, сегодня Иван Таскун да Марья Икотишна; а где он, богатый мужик, живет?
— Да вон Газин богатый мужик; к нему и ступай.
— Кутит, братцы, сегодня Газин, запил; весь кошель пропивает. Что ж, не примете гостя? Ну, так похлебаем и казенного".
Что значит Иван Таскун да Марья Икотишна? Это значит: у человека в брюхе волки воют, у него живот подвело — так сильно он проголодался. Достоевский перенес эту фразу в произведение из своей "Сибирской тетради" — где было написание Марья Еготишна. В фольклорных сборниках мы обнаруживаем сходную пермскую приговорку о голоде: "В брюхе Иван Постный да Марья Икотишна (или Леготишна)". Есть также "В одном кармане Иван Тощий (или Иван Постный), в другом Марья Леготишна" — так в народе отзывались о бедняке, у которого ветер в карманах гуляет.
Однако в собраниях сочинений Ф. М. Достоевского слова лукавого каторжника объясняются иначе, со следующей ссылкой на этнографа С. В. Максимова:
"Этнограф С. Максимов писал, что так называли в арестантской среде болезни, зависящие от дурной и преимущественно сухой, без приварка, пищи" (Максимов С. В. Сибирь и каторга. 3-е изд. СПб., 1900, с. 161).
Объяснение Максимова, никем не перепроверенное, никакими другими источниками не подтвержденное, до сих пор уверенно повторяется литературоведами. И по этому объяснению, веселый и лукавый каторжник, явившись на общую кухню, не бесплатный обед себе выклянчивает, а жалуется товарищам по каторге — не с удрученным, а веселым и лукавым видом: в брюхе у меня сегодня Иван Таскун да Марья Икотишна — желудочные болезни, зависящие от дурной нашей пищи без приварка!
Может быть, в Сибири, при посещении того или иного острога, этнограф Максимов услышал нечто про желудочные колики от какого-нибудь лекаря, или арестанты, хитро перемигиваясь, наплели чего-нибудь приезжему профессору, или он услышал одно, записал несколько другое, потом, сидя уютно в своем кабинете в Москве, домыслил что-то третье... В любом случае ссылка на Максимова неуместна применительно к обсуждаемой сцене из "Мертвого дома".
Приведу довод, который, на мой взгляд, очень убедителен. Когда "Записки из Мертвого дома" переводились впервые на французский язык, Шарль Нейруд, не ведая о будущем научном объяснении Максимова, передал фразу лукавого арестанта следующим образом:
"— J’ai aujourd’hui Ivane Taskoune et Maria Ikotichna (hikote, le hoquet) dans le ventre, autrement dit je créve de faim".
В переводе фраза получилась длиннее — за счет объяснения в круглых скобках, что значит русское икота (hikote). После чего французским читателям разъясняется смысл всего русского речения. Jecrévedefaimзначит я помираю с голоду, даже сильнее: околеваю от голода (см. французское creverdefaim со значением dépérirdefaim). Так что в обратном переводе мы имеем: "У меня сегодня Иван Таскун и Марья Икотишна (икота) в животе, иными словами, я помираю с голоду".
В английском издании 1881 года русскую фразеологию не стали воспроизводить, арестант высказывается просто — у него в брюхе пусто сегодня:
"Well, brothers, my belly feels rather empty today".
Этот пример с переводами ставит точку в вопросе об Иване Таскуне с Марьей Икотишной. Вопрос, собственно, возник из-за придуманных сложностей для открывания незапертого ларчика. Даже иностранцам было понятно из текста: человек жалуется на голод. А позже явилось объяснение Максимова, которое само по себе имеет право на существование, но которое не имеет отношения к обсуждаемой сцене в произведении Достоевского. И это мнение лучше вывести совсем из примечаний к "Мертвому дому" за ненужностью.

Вернемся к спору и ссоре между двумя арестантами. Высокий и угрюмый сибиряк назвал второго язевым лбом. Второй, весельчак Скуратов, любитель словесных коверканий, обращаясь к собравшимся, объявил, что у его соперника нет никакой фартикультяпности — то есть невоспитанный он человек, неотесанный, некультурный. Высокий не остался в долгу: а Скуратов, толстый и приземистый, — бирюлина корова, то бишь свинья!
"Высокий арестант посмотрел на него с глубочайшим презрением.
— Бирюлина корова! — проговорил он как бы про себя, — ишь, отъелся на острожном чистяке! Рад, что к разговенью двенадцать поросят принесет.
Толстяк наконец рассердился.
— Да ты что за птица такая? — вскричал он вдруг, раскрасневшись.
— То и есть, что птица!
— Какая?
— Такая.
— Какая такая?
— Да уж одно слово такая.
— Да какая?
Оба впились глазами друг в друга. Толстяк ждал ответа и сжал кулаки, как будто хотел тотчас же кинуться в драку.
Высокий арестант стоял спокойно и величаво. Он чувствовал, что на него смотрят и ждут, осрамится ли он или нет своим ответом; что надо было поддерживать себя, доказать, что он действительно птица, и показать, какая именно птица. С невыразимым презрением скосил он глаза на своего противника, стараясь, для большей обиды, посмотреть на него как-то через плечо, сверху вниз, как будто он разглядывал его как букашку, и медленно и внятно произнес:
— Каган!..
То есть что он птица каган. Громкий залп хохота приветствовал находчивость арестанта".
В "Примечаниях", тех, например, что в Собрании сочинений Достоевского в 15 томах, мы читаем (в конце третьего тома): "Птица каган. — По народным поверьям — вещая, в просторечном языке арестантов омского острога — важная птица".
А по каким именно поверьям? В поверьях какого народа фигурирует сия птица? Все сказки, поверья и былины в XIX веке были собраны, описаны и изданы. И почему вещая птица стала вдруг важной в понимании только того народа, который попал в омский острог?
Загадка... Вот именно что загадка.
В 1876 году вышла книга Д. Н. Садовникова "Загадки русского народа"... Но прежде чем открыть ее, обратим внимание на то, что высокий арестант не сразу нашелся, что ответить. Его ответ был находчивым, и арестанты громким хохотом эту находчивость оценили. Стали бы каторжники смеяться, если бы один из них объявил себя вещей птицей, важной птицей? В поверьях фигурировали Жар-птица, Алконост, Гамаюн, Сирин... Что там еще?
В "Загадках русского народа" Д. Н. Садовникова (на стр. 175 под № 1421) мы читаем следующее:

В наше время не каждый догадается, что это стрела. Вот еще, в рубрике "Пуля":

Это пуля? Такие были замысловатые загадки — именно народные, не для городских образованных умов. Иногда загадываемому предмету давалось произвольное имя — чтобы рифмованный вышел стишок, да и труднее чтобы было отгадать.

Записано в Самарской губернии. Тоже пуля? Похоже, что пуля, но Садовников приводит эту загадку в рубрике "Ружье". Следом за птицей Сидодон загадка, записанная, обратите внимание, в Нерчинском округе — в одном из самых каторжных сибирских мест:

Гагана следует произносить с ударением на последнем слоге — чтобы пусть с натяжкой, но рифмовалось с осетром. Почему ружье назвали Гаганой? По той же причине, почему в Самарской губернии оно Сидодон, — произвольное имя. Почему у Достоевского каган, а не Гагана? Скорее всего, Достоевский неточно записал со слуха. Возможно, в Нерчинском округе был вариант и буквально с Каганом. По сборнику Садовникова можно утверждать, что у большинства загадок не было канонического варианта, и в народе не следили за правильной грамматикой: в одном варианте на конце хвоста человечья смерть, в другом — по конец хвоста человечью смерть. Есть вариант, где человечья смерть поперек хвоста.
А сам Достоевский, включивший птицу каган в сцену с перепалкой двух арестантов, понял ее смысл? Арестанты своим хохотом проявили понимание: как ловко сибиряк вышел из положения, какую смешную вещь сказал, ввернув словечко из загадки, им знакомой! Думаю, что Достоевский не догадался, о чем идет речь. В другом произведении, а именно в "Записках из подполья", он делает птицу Каган вестником счастья:
"Тогда-то, — это все вы говорите, — настанут новые экономические отношения, совсем уж готовые и тоже вычисленные с математическою точностью, так что в один миг исчезнут всевозможные вопросы, собственно потому, что на них получатся всевозможные ответы. Тогда выстроится хрустальный дворец. Тогда... Ну, одним словом, тогда прилетит птица Каган".
В примечаниях к этому месту мы находим предсказуемое толкование, подогнанное под смысл авторского текста:
"прилетит птица Каган... — по народному преданию, эта легендарная птица приносит людям счастье".
И снова вопрос: из какого это предания, из какой легенды? Судя по всему, из другой легенды, не из той, где Каган был птицей вещей.

Каторжане обзывают Александра Петровича Горянчикова железным носом и муходавом. По поводу железных носов в примечаниях к "Мертвому дому" и в специальных работах высказываются не только предположения и догадки, есть и однозначные утверждения. В свое время с подачи В. Ф. Трахтенберга, составившего "Блатную музыку" (1908), железный нос стали понимать как политический преступник. Почему литературоведы приняли на веру утверждение Трахтенберга? Потому что он сам сидел в тюрьме — значит, вживую познакомился с байковым языком, не из книжек вычитал. И потом, редактором оного жаргона тюрьмы выступил И. А. Бодуэн де Куртенэ, известнейший лингвист! — как не поверить. Трахтенберг подкреплял свое толкование единственным примером — произведением Ф. М. Достоевского:
"Железоклюй — следственный или осужденный политически. В крайних местах заключения и поселения Сибири эта категория преступников звалась железными носами (См. Достоевского "Записки из Мертвого Дома")".
Обратившись к "Запискам", мы видим, что ругань каторжан ничего политического не подразумевает. Кстати, у Достоевского главный герой попал в острог вовсе не за политику, а за убийство жены. Когда поднялась каторга, когда заключенные решили всем миром сказать претензию, то есть пожаловаться начальству на плохую еду, Горянчиков, не понимая, в чем дело, примкнул к толпе.
"Совершенно не зная ничего, и я вышел строиться . Я заметил, что многие посмотрели на меня с чрезвычайным удивлением, но молча отворотились. Им было, видимо, странно, что я с ними построился. Они, очевидно, не верили, чтоб и я тоже показывал претензию .
— В самом деле, что тебе здесь стоять? Ступай в казарму, — проговорил один молодой парень . — Не твоего ума это дело.
— Да ведь строятся, — отвечал я ему, — я думал, поверка.
— Ишь, тоже выполз, — крикнул один.
— Железный нос, — проговорил другой.
— Муходавы! — проговорил третий с невыразимым презрением. Это новое прозвище вызвало всеобщий хохот.
— При милости на кухне состоит, — прибавил еще кто-то.
— Им везде рай. Тут каторга, а они калачи едят да поросят покупают. Ты ведь собственное ешь; чего ж сюда лезешь..."
Горянчикова отвергают, обзывают, выгоняют — просто потому, что он чужой, не свой, иного происхождения... Вроде бы подходит объяснение, что в массе своей каторжане — простолюдины, а Горянчиков (как и сам Достоевский в остроге) был из дворян. Хорошо, но почему все же железный нос? В Собрании сочинений Ф. М. Достоевского следующее объяснение:
"Железные носы или железноклюи — прозвище арестантов из дворян, возникшее от формы древнерусских железных шлемов с наносником (клювом), являвшихся привилегией знатных, именитых воинов".
Вряд ли в народе знали о такой привилегии древнерусских знатных воинов — железном шлеме с наносником... Но не вызывает сомнения, что в среде неграмотного населения имели хождение, запоминались и устно передавались высказывания вроде этого: "Ни зверь, ни птица, в носу спица". Это народная загадка с отгадкой комар. У В. И. Даля есть вариант, где комары представлены прямо-таки исполинскими чудищами:
"Крылья орловы, хоботы слоновы, груди кониные, ноги львиные, голос медный, носы железные; мы их бить, а они нашу кровь лить".
Здесь вроде бы и ответ на вопрос о железном носе: с точки зрения простолюдинов, все представители привилегированного класса — кровососы, они пьют народную кровь, подобно этим комарам с железными носами.
В следующем отрывке из "Записок", однако, глагол заклевали подсказывает нам, что сравнение следует проводить не с кровопийцами из насекомых, а с хищниками из мира пернатых:
"Ненависть, которую я, в качестве дворянина, испытывал постоянно в продолжение первых лет от арестантов, становилась для меня невыносимой, отравляла всю жизнь мою ядом. В эти первые годы я часто уходил, безо всякой болезни, лежать в госпиталь, единственно для того, чтоб не быть в остроге, чтоб только избавиться от этой упорной, ничем не смиряемой всеобщей ненависти. — Вы — железные носы, вы нас заклевали! — говорили нам арестанты, и как я завидовал, бывало, простонародью, приходившему в острог! Те сразу делались со всеми товарищами".
Простонародье называет дворян железными носами без усилий и без запинки — судя по всему, это было вполне расхожим именованием, легко слетающим с губ, а не изрекаемым устами какого-либо книгочея. Логично предположить, что клюющие железные носы — из того же кладезя устного народного творчества, откуда зачитанные нами загадки про комара.
В фольклоре если не всех, то многих народов издревле присутствует птица с железным клювом и медными когтями. Она нападает, забивает, рвет... В былине "Первая поездка Ильи Муромца в Киев" мы читаем о сыновьях Соловья-разбойника, которые задумывали отомстить за отца:

Это из сборника Кирши Данилова, а второй пример — из сказки "Золотая гора" в собрании А. Н. Афанасьева:
"Вдруг прилетают черные вороны, носы железные, ухватили падаль и ну клевать..."
Простые люди, особенно пострадавшие от властей, видели в дворянине угнетателя — живоглота, муходава, железноклюя, и весь правящий класс был для них сродни сказочно-былинным пернатым хищникам: это черные вороны со темя носы железными.