* * *

Корпи, белей, но нет конца тетрадям,

выламывай на рудниках строку —

однажды разберется по понятиям

с тобой судьба за эту чепуху.

Все дремлешь ты с открытыми глазами,

все в рот глядишь бездонному окну.

Чего там до тебя не досказали?

В какие ты там бездны заглянул?

Не хватит ли на медленном огне

вываривать обглоданные мифы? —

жизнь кончилась, стоит звезда в окне,

светившая Орфею и Сизифу.


ОДА НА 860 МОСКВЫ

Пьянство и стихи, стихи и пьянство.

Господи, да это же впервой

появилось в жизни постоянство,

хоть какой-то навык трудовой.

Наконец-то, думаю, осела,

под рукой трепещет ноутбук.

да, тебе не снился, Кампанелла,

мой эпилептический досуг.

Вот моя утопия, в которой

протекут бесцельные года.

Здравствуй, город, там за темной шторой,

город солнца, пьянства и труда.


ОДА ДНЕВНИКУ

Довольно я моментов накопила,

где вскрыто брюхо счастью и тоске —

мой список кораблей в моей руке,

моя легенда на щите Ахилла.

Не виноградарь топчет вязкий сок

и не пастух по склону гонит стадо,

а только за окном наискосок -

психушка и бетонная ограда,

на коей нарисован красной краской

потекший смайл и надпись "жизнь прекрасна".

Доколе симулировать вотще,

что жизнь равна тому что на щите.

И я пишу: "Неправда ли, Орфей,

легенды всюду нужно их увидеть".

И прочищает горло корифей

и хор готов любить и ненавидеть.


* * *

Я пересказываю парк:

там первая строфа невнятна,

в черемуховых душных пятнах,

в спондеях кошек и собак.

Вторая — инфернальный план

обрыва с рифмой полнозвучной

к закату, врезанному в тучу,

реки крутой анжабаман.

На третьей — спад, провал, откос:

песок, шершавый запах мяты,

аллитерация берез,

увы, здесь простыни не смяты.

Но сколько воздуха и света

в текучей песне соловья -

все, что перечисляю я

он выщелкает в три куплета.

"Ток-ток" — два всплеска на реке,

"Фьюить" — натянет ветер нить,

"Ек" — Гамлет с черепом в руке

решает быть или не быть.

Что — Гамлет, воздух и вода?! —

он не поет их никогда,

что он — голосовые связки,

пустяк, он только строит глазки.

ПОЭТ

Закат как ветчина в разрезе

лежит на кровельном железе,

блазнится, жир начет стекать…

Здесь можно вспомнить Веронезе,

а можно и не вспоминать.

Сей сочный окорок небесный,

лежащий на тарелке пресной

в густой прогулочной тиши…

Как раз аллюзия на Гессе

по состоянию души.

Но я о них не вспоминаю,

я словно Будда глух и нем,

лениво Борхеса листаю,

и в памяти перебираю

примеры гауссовых лемм.

* * *

Эта мука и есть превосходство?

Превосходство? кого же над кем?

Эта каторга, это сиротство —

каста? допуск в особый тотем?

Кто меня обязал непрерывно

проворачивать строчки, ключи

подбирать, из судьбы терпеливо

животворные нити сучить?

Кто мне скажет, зачем это бродит,

как болезнь, воспаляясь нутром?

Это что? Из чего происходит?

и куда исчезает потом?

Никогда и нигде не свободна,

навсегда под надзором господним,

в лихорадке от мизерных драм.

Ну так вот — эта боль превосходна.

Я ее никому не отдам.


* * *

Трагично и высокопарно

сходить с ума два раза в год

В тетрадь записывать кошмары

ходить по дому в пеньюаре

и щупать с ужасом живот

И на балконе застекленном

понять что все это не китч

вот эти хохломские клены

и черный внук ассаргадона

укладывающий кирпич


* * *

В душной тесной комнате

спотыкаясь в темноте

от окна идти к стене

ото тьмы идти ко тьме

спотыкаясь и вздыхая

только свет не зажигая

не включать проклятый свет

потому что бога нет


* * *

Никогда таким кошмаром

не казалась мне Москва

никогда бесплотным паром

не были еще слова

Завтра будет все сначала

а теперь глаза сомкнуть

и сырое одеяло

к подбородку подтянуть


* * *

…Но не мои воспоминания

как фильм идут передо мной,

а джунгли тигры и пираньи

и перекачанный герой.

Как мы унижены забиты,

какая всюду нищета,

но входит Рембо, бьет копытом —

и все доступно навсегда.


* * *

Ангел с улыбкою

доброю как дурачок

пальцами липкими

трогает мой мозжечок

Все дело кончено

можно уйти налегке

Штемпель уплочено

рдеет на левой щеке