Я, в общем, и не помню ничего:
Аппиева дорога и телега,
Немного солнца, смёрзшегося снега,
Дорожных герм земное статус кво.

Привычная латынь, прямая речь,
Возничий с сыном в долгом разговоре
С надеждой летом побывать у моря:
Осталось шесть денариев сберечь.

Но главное - отсутствие лица,
Скороговоркой голос, и сквозь зиму,
Как бы из Рима, а возможно, к Риму,
Дорога без начала и конца.

И свет, холодный небывалый свет,
Который уравнял спустя столетья
Тех, кто тогда не проживал на свете -
И тех, кого с тех пор на свете нет.

Как приятно обнять тебя сзади, прекрасная дама,
Твои гладкие груди прохладны, и белые плечи -
Обработанный мрамор, что кажется более вечен,
Если "более" употребимо в сравнении данном.

От сомнительной пары, от робости двух одиночеств
Если чувства рождаются - больше над ними ты властна,
Чем живая натура: ни слова, ни взгляда, ни ласки
От тебя не дождаться. Свидание близится к ночи,

Но по-прежнему ты неподвижна, и комната, где я
Постигаю безумие, жаждет вместить твое тело,
Стоит только однажды вздохнуть, если б ты захотела,
Или если бы я за тебя это смог, Галатея.

Здесь религия то, что искусством обычно считают,
И твой мускусный запах подмышек - в желании, данном
Словно с пляжей футбольных неведомой Копакабаны,
Словно с первых пассажей "Каприса", что в вечности
тают.

Нет, ничего не осталось от звона
Чашки с тарелкой в кафе угловом,
Шумной "тойоты", проехавшей вон
В том направлении. Слева с балкона
Мыльный пузырь, умножаем на сто,
Падает в синюю бездну и кто-то
Это заметил: студент с бутербодом
В худи холщовом, мужчина в пальто,
Женщина вдоль тротуара с бульдогом,
Что, задирая глаза в высоту,
Дальше идёт, наблюдая как в ту
Бездну пузырь улетает. Недолго.

Мимо, зевая, прошёл пожилой
Чёрный священник и скрылся за дверью
Чьей-то прихожей - при ней в виде зверя
Лев, что изваян, почти как живой.
Собственно, лев со вчера и остался
Блекнуть в витрине, но больше из тех
Нет никого, кто бродил в виде тел,
Кто так активно вчера отражался.
Нету летящего вверх пузыря,
Странного шарика, что разукрасил
Несколько сразу фасадов - напрасен
Был этот праздник и, в общем-то, зря.

В лавке по-прежнему пыльно и тесно:
Медь, гобелены, случайный корсет,
Греческой вазы известный сюжет
С чёрной царапиной вместо Гермеса.

Повторение в зеркале есть тот сакральный миг
И его отраженье - по образу и подобью,
Скажем, Слова, создавшего сей иллюзорный мир
От зачатья его и до надписи на надгробье.

Как из люрекса, ткань, опускаясь века, блестит,
Опадает, должно быть, как занавес в освещённом
Театральном пространстве - и зрителя не спасти,
Ибо падают вслед потолок, бельэтаж, колонны.

Остаются в грядущем подобья; их без конца
Будет луч повторять по слогам, подобрав детали,
Чтобы так сохранить все черты твоего лица,
Чтобы где-нибудь там мы друг друга с тобой узнали.

Тих заоконный звук
В утреннем декабре -
Что-то одно из двух:
Речь, или чаще бред,

То есть, невнятный хор
Веток и в них лучей
Солнца, что с давних пор,
Но не понять, зачем?

То есть, дрожит, слоист,
Воздух с дорогой в нём;
Краток и не речист
Там, за окном объём,
Чей заунывный спич,
В честь, видно, декабря,
Зрителю не постичь,
Да и не разобрать.

Странно, что говоришь
В рифму, в размер, в строку:
Можно вписать "Париж",
Сразу вписав "Баку",
Странствовать в речи, в ней
Верить в свои слова,
И, без других, верней
Свой повторять словарь.

И как его же часть,
Временный результат,
Можно затем молчать,
Словно навек устав,
Ибо затем, потом,
Как бы язык ни мог,
Речь - продолженье в том,
В чём и здесь одинок.

Из осенних примет: здесь опавшие листья не жгут,
Их увозят в бумажных мешках на расстрел на рассвете -
Это всё же гуманней - и веткам оставленным ветер
Дым костров не доносит, и слово хорошее "гуд"
Вместе с "бай" получаешь, но лет через десять, в конверте.

Нет здесь дворников, то есть никто никуда не метёт,
А зимой не помашет сугробу широкой лопатой,
И последний листок, в ноябре обещавший не падать,
Здесь готов, провисев, повстречать наступающий год,
Если б время ни вышло всеобщей любви и распада.

Под дождём все похожи, и если считать по зонтам,
Остаётся, смотря на толпу, повторять: "Были б живы!"
Каждый третий - второму всё больше и больше чужими,
Говоря на одном языке, к этой осени стал.
Даже буквами, Чёрным по Белому морю, сложились.

Часах в шести от нас метель заносит
Почти по подоконники дома:
Выносит осень зиму на подносе -
Диковинным изделием зима.

Там снег идёт, часами покрывая
Кленовый лист, и он в ночи блестит,
Как бы навек из мрамора изваян.
Но это там, от нас часах в шести.

У нас же ноября благодаренье,
И красный с жёлтым, отправляясь в путь,
Ещё живут мечтой о воскресенье
В далёком марте, иль когда-нибудь.

Ты в бесконечности, где не сквозит сквозняк
И не смолкает эхо
Вечность от мысли о том, что совсем на днях
В гости могла приехать.

В тех параллельных мирах, что похожи на
Ночи и дни, незримо
Нас разделяет всезвёздная пыль, стена,
Из некролога снимок.

Чтобы преграду снести, чтобы к ней прийти
Только рукой коснуться -
Надо лишь веки прикрыть, считать до пяти,
Крепко уснуть. Не проснуться.

Если так повезло, что родился, привычно дрожи:
Первый признак живого - биение пульса в утробе,
То, что можно затем у виска осторожно потрогать,
И что кто-то в запястья с рожденья до смерти вложил,

Что затем соразмерно дыханию: выдох и вдох
К океану души (он внутри, а в дальнейшем - снаружи
Относительно тела), как время прилива для суши,
Что на смену отливу; как "от" чередуется с "до".

Зренье знает пределы пространства, с его глубиной,
Измеряемой эхом, забытым мгновеньем, походкой,
Скрипом ржавых уключин, когда появляется лодка,
Оснащённая вечностью, проще сказать - тишиной.

Обязательность жизни - вставать по утрам и идти;
Открывая глаза, непременно глядеть на предметы;
И дышать, и писать, сочиняя хоть эти куплеты,
Хоть другие, которыми всё же себя не спасти.

Искупления нет и вины. Вещь, теряя объём,
Исчезая в одном, в сообщённом возникнет сосуде,
Закричит и заплачет, как будто взывая о чуде
В первый раз, не поняв, что бессрочно находится в нём.

Если только готова представить, представь, что в какой-то
провинции Янь
Я за плошку варёного риса на рисовых чеках пашу всю
неделю,
Что циновка, как спальное место, твердеет под утро, и в
праздники дрянь -
Чашка рисовой водки под жалкую песню о вечном
отсутствии денег.
Там и крыши, и стены из палок бамбука, что где-то,
возможно, дизайн,
И сквозь щели на хижины наших соседей глядят день
деньской наши дети,
А из всех новостей лишь рождения, свадьбы и смерть,
остальное - деза,
Чтоб враги не узнали, как невыносимо на этом живётся
нам свете.

Если только ты в силах представить, представь, как живя в
заповедной глуши
Где-нибудь под Донецком, Луганском, в спокойной
провинции, в тьму-таракани,
Ты проснёшься с утра от чужих голосов и грохочущей
массы машин,
Сразу зная, что жуткое время пошло, и мир прежний в
забвение канет.
И чужие сорвут с петель дверь и, соря матерком, сразу
ввалятся в дом,
С неприятной ухмылкой распросят о жизни, о самых
ненужных деталях,
Но уже их не выгнать, не вычеркнуть, как и грядущее
знанье о том,
Что на них ты с годами сама, да и люди в округе похожими
стали.

Если только ты можешь представить, представь
беспощадное солнце и зной,
Вереницу телег и толпу убегающих беженцев в белые
горы,
Тучи пыли пока вдалеке - это значит, что и за тобой, и за
мной
Вышло верное войско Аллаха и, судя по выстрелам, будет
здесь скоро.
Нас преследуют, но если всё же удастся семьей от погони
уйти,
Мы узнаем потом - и в бессонных кошмарах нам видеться
будут их души,
Все сожженные заживо близкие, наши родные, которых
спасти
Не смогли, не успели их вытащить из пламенеющей ямы
наружу.

Время не возвращается, а потому и не лечит - ему всё-
равно,
Что с пространством и с нами, и как острова опускаются в
чёрное море,
И по ком звонит колокол, и почему он так часто звонит, и
оно
Почему нескончаемое льётся, веками течёт нескончаемо -
горе.
Разных судеб, страданий и страхов поток завершает
падение в Стикс,
А что дальше, и с кем предстоит, и расплата какая за лист
прегрешений?
Получается, слепо и не расплескав, можно долю свою
пронести,
Ну, а то, что другим ещё хуже бывает, не худшее из
утешений.