ТЫ — БАБОЧКА

Весенний день не краток и не долог,
К тому же, все равны перед закатом,
И каждый пустоте принадлежит.
Нас видит бог — печальный энтомолог —
И может, пожалел уже сто крат он,
Что снова изучает этот вид.
Заволокло. Просвечивает реже.
Несмелыми "о боже, дай мне силы!"
Пространство окончательно засей.
Ты — бабочка, и это неизбежно:
В конце концов, мы все чешуекрылы,
Да и теплолюбивы тоже все.
В парении бесшумных махаонов,
В бессмысленных метаньях мотыльковых
Суть воплощенья — каждому свое.
Их видит бог, и знает только он их
По именам... А небо на засовах,
И вечер где-то около снует.
Вечерний чай вальсирует в стаканах,
От страха сбилось облачное стадо,
И солнце обволакивает кляр.
Так мало, непродуманно и странно:
От куколки до первых листопадов.
Ты — бабочка. Последний экземпляр.


ОДИНОЧЕСТВО КОШКИ И КОМНАТНОГО ЦВЕТКА

Непочатый блокнот, пропадает привычка ткать
Вечерами из рифмы. Внутри начинает зреть
Одиночество кошки и комнатного цветка
На пустом подоконнике в будущем сентябре.
Облака наливные, нарезаны из лекал,
Заоконный эскиз по-лубочному простоват.
Предвкушенная в августе осень нелепа, как
Птица феникс, навеки уставшая восставать.
Все и сухо, и сладко — стихи, курага, урюк,
Даже горе — не горе... И видится в полутьме,
Как его музыкально ажурные кисти рук,
Уточняют узор, так что даже не стоит сметь,
Добавлять от себя, да и нити не так чисты,
Как, бывало, весной, когда бойко идет игла.
А внутри — седина, а снаружи — боязнь простыть,
А бега по утрам — потому что привык седлать.
Желтизна побеждает в масштабах дворовых лип,
С ней не хочется спорить, а хочется посчитать
Кардиоидные листья и каждый дождливый всхлип,
Чтоб владеть листопадом... Но радость уже не та
От грядущего бабьего лета, и все не то,
Как кубышка физалиса, станешь пустым на треть,
Только вспомнится: старая кошка, окно, цветок
И пустая квартира в предсказанном сентябре.


А ДЛЯ ТЕПЛА

А для тепла произнеси три раза слово "шарф",
И три полученных шарфа пригреешь на груди,
Оконное стекло — цветник дикорастущих арф,
С прискучившим полукрестом из рамы посреди.
По-бакалейному звенит наш дом. Остекленел,
И все брюзжит, что стар, и что погода не ахти,
Что неспокойно нынче все и внутренне, и вне...
А мы возьмем сейчас с тобой и чай закипятим.
Как все статично и светло, в такой уютный снег
Грешно бы было погрузить неголые ступни,
Не день, а белый шоколад с начинкой пралине,
Чай черен. Мы с тобой вдвоем, и, ergo, не одни.
Пролистан будет на словах большой фотоальбом —
Воспоминаний дорогих ревнивый антиквар.
И в настроении таком размыто голубом
Гармония восполнит нам нехватку торжества.
И вот когда на дом сойдет не тишь, а тишина,
Тишинный вечер подойдет не ближе, чем на пядь,
Мы станем первыми, никто не будет раньше нас
Друг друга с прибываньем дня негромко поздравлять.


МЕЖСЕЗОНЬЕ

Переборы и рулады, отопрев мурлычет лира,
Липнет лоск обмякших тропок к торопящейся подошве,
Многолюдье, безвременье, в перепутья путь затоптан,
Что-то странное творится с полуобновленным миром,
Потонувшим в талой тюли, не порвавшим связи с прошлым,
Вместо рифм — один монорим за стихом ведет охоту.
А за городом горами громоздится и сгорает
Снег пожухший, снег сопревший, снег абсурдный и ненужный,
Колесо торопит трассу и постукивает в тон ей,
Иней на оконной раме притулился, а за рамой,
Ветер западно-восточный, иногда северо-южный,
Ох, не вовремя пришло ты, межсезонье, межсезонье...


В НАШИХ МЕСТАХ

В наших местах холода — синева-синевой.
Даже снежинки замерзнув сбиваются в стаи.
В наших местах одиноко. И сколько ни вой,
Все не извыть неизбывное и не оттаять.
Меркнут границы на пост-самолетной меже.
Строки слились, этот стих безнадежно разлажен.
Если тебя у тебя не осталось уже,
Просто смотри на пейзаж и сливайся с пейзажем.
Татьяна дружинина ТЫ — БАБОЧКА


ПО ПИСЬМУ ПРОШЛОГОДНЕМУ

По письму прошлогоднему, взглядом по литерам,
До последней, нарочно продленной излучины,
Потеряться в озябшем растянутом свитере
Всем обветренным сердцем, бессонием мучимым.
Раздвоить свои сны, чтоб сбываться раздельно им,
Окружить себя матовым, теплым и глиняным...
Кто просил вечера быть такими метельными?
Мы разбиты, потеряны, ополовинены.
С самых крайних краев все стремится к центральному —
Так плетется коса, так меняются душами.
Взгляд пресыщен, и иней заменит хрусталь ему...
Как же трудно в душе отжитое высушивать!
Нынче бог слишком близко — молитвы неслышимы,
Да и бог так обижен, что тоже неслышим.
Видно, прошлыми письмами только и дышим мы,
Только прошлыми письмами. Только и дышим...

КОМУ ЧТО СНИТСЯ

Снятся огромному городу белые-белые чащи,
Снега — несчетно, и вычурна даже его белизна.
Кто-то обозы со временем медленно-медленно тащит,
И не торопится — незачем. Знает — ему ли не знать...
Тихо. Шаги прошлогодние слышатся где-то под слоем
Снега, которого уймами — город заснежен с лихвой.
Город, который не нюхивал запах несрубленной хвои,
Да и надышится разве он запахом срубленных хвой.
Так беспокойно качаются ветки под собственным весом,
Сколько в них крови березовой пинт, декалитров и кварт?..
Падает снег во мне, падает, снится мне даже не лес, а
Странное что-то, и чудится в странности спрятанный март.
В воздухе след замороженный совьих ночных перелетов,
Эхо гуляет и множится, слышится сразу по три.
Тащит обозы со временем медленно-медленно кто-то.
Тронь — и испортится что-нибудь в мире, в пейзаже, внутри.