Их случилось всего три — в последние три месяца земной жизни Ильи. Но по эмоционально-смысловой многокрасочности каждая из них перевесит густословную повесть…

"А знаешь, чем мне представляется роскошный переплет какой-нибудь солидной книги?, — сказал мне в нашу последнюю встречу Илья. — Это как если бы кто-то вздумал выпустить собрание своих измыслий в виде визитных карточек. Он, конечно, все это опубликовал, но пока вез тираж в магазин, визитки еревинигретились и повыливали друг на друга свои тексты, которые не смогли вспомнить свою последовательность и, разозлившись, начали обмениваться афористичными обзывательствами. А вскоре им стало совестно, и они поспешили политкорректно вызолотить свои речевые плащи — они и стали переплетами".

Когда-то у меня родился термин: "эмоциативный зодиагноз": как если бы автор, не утративший веру в медицину и заинтересовавшийся астрологией, пробовал бы использовать их гибрид как помесь газонокосилки и сеялки для прополки клумб, изобилующих сорняками и одновременного высевания пестрых цветов, к тому же дающих клубнично-картофельные плоды. Но поэзо-садовник начал бы не столько избавляться от тех растений, что он не сеял, сколько стал бы подравнивать их под свой канон, расставив вдоль ограды таблички со знаками зодиака, объясняющими: почему данный стебель вырос в не запрограммированном формате.

Именно такую нивелировку и не хотел принимать Илья. Он, как мне показалось, не был склонен к резкой критике кого бы то ни было (в отличие от меня). Когда мы с ним в начале августа 1999-го шли по берегу Москвы-реки близ Новоспасского монастыря, Илья заметил: "Взгляни на колокольню: как темпераментно она напрашивается стать писчим стилом для проходящих! Ее шпиль будто специально заточен для выписывания диагноза “психологическая слепота” всем, кто ленится узнать в этой колокольне лестницу в небеса". Порадовавшись, что из течения нашей беседы вынырнула классическая рок-тема “Stairway To Heaven”, я воскликнул: "Илья, да в твоих очках — настоящие Led-Zeppelin’зы!! А мы с тобою — не столько проходящие, сколько порохо-ходящие!". Илье очень понравились мои неологизмы. Он мгновенно среагировал: "Порох — это кстати: пригодится для штурма бастионов не врубающихся. И к тому же созвучно с посохом: не понявшим есть на что опереться — от слова “оперетта”".

Наша первая встреча с Ильей стряслась в мае 1999-го в Булгаковском Доме. Том самом доме "302-БИС", что стал в 1921 — 23 гг. первым московским адресом М.А.Булгакова. С сентября 1998-го по июль 1999-го я жил в так называемой "нехорошей квартире" №50 — той самой, где разворачивались самые вестерновские сцены "Мастера и Маргариты". В тот период тем местом ведали люди, симпатизировавшие моему творчеству и особенно — моему восприятию булгаковского пространства. Это было время еженедельных "фото-поэзо-присутствий" — так я назвал свой театр "Симбиоз Контрастов", где сочетал свои стихи, написанные/озвучиваемые на различных языках (современных и древних), с авторскими "галлюциногенными" слайд-проекциями.

На одно из таких представлений и пришел Илья — более чем на час раньше. И, как потом выяснилось, намеренно: до того, как некая девушка из прибывавших зрителей, увидев Илью, представила нас друг другу, он всмотрелся в мою фотоэкспозицию, затем обошел все закоулки легендарной квартиры; прислонившись спиной к стене, посидел минут по десять в каждой комнате, не исключая коридор и лестничную клетку. Позже Илья объяснил: "Я должен был для себя найти здесь точку, которая максимально “булгачит”. Пойдем, покажу". И был впечатлен не меньше меня, когда я объяснил: "А знаешь, ты выбрал место с погрешностью лишь в пару метров, где стояли кровать и стол Михаила Афанасьевича!..".

Показывая свои "эшеро-магриттовские" арт-слайды, я, как обычно, не задерживался на каждом их них дольше 20 секунд: этого хватало на стихо-озвучивание проецируемой композиции. Но Илья меня вскоре притормозил: "Вилли, ты прогоняешь свои фото-полотна так быстро, словно чекисты гонятся не за ватагой Воланда, а за тобой! Такие многомерные диапозитивы нужно держать не меньше пяти минут, иначе возникает ощущение: едва научился плавать, а бассейн уже спускают! Дай же полночувственно понырять в твои слайд-миры!". А несколько моих фото-картин (я запомнил, какие) Илья оценил симбиотично: вынув из сумки несколько листов своей графики, он подошел к стене и начал водить листом по площади слайд-проекции. Казалось, его рисунки, расцветая в фото-пространстве, обживают его, насыщая новыми интонационно-смысловыми прочтениями. "Илья, да это же — оригинальный совместный проект в редком жанре “rhythm’n’poetry”!" —вырвалось у меня. "Сделаем!" — улыбнулся Илья. — "Вот только экзамены сдам да песню о них напишу…"

После фото-поэзо-перформа мы с Ильей долго сидели на кухне "Нехорошей квартиры", пили чай и "Изабеллу". Наш разговор то и дело пытался протаранить какими-то историко-экскурсными невпопадами некий смазливый юноша бардо-готского вида. Меня это начинало тихо злить, но Илья заметил: "Воспринимай таких людей как архитектурные сооружения, возведенные архитекторами переменной талантливости. Как считаешь: в каком стиле выстроили этого непрошенного собеседника?" "Со-бес-въедника?" — уточнил я. "Вилли, обещай, что дашь мне мастер-класс по неологистике — той, что ты называешь “муфтолингва”, — взял с меня слово Илья. — Но как насчет стиля сего дарования?" "Если шпиль одной из московских высоток использовать как шампур для шашлыка из трактатов академика Фоменко, то выйдет обложка для соответствующей истории болезни!" — выпалил я.

После этого мы с Ильей долго не могли унять хохот и не заметили, как исчез герой нашего консилиума. Илья поведал, что собирается стать врачом. Я обрадовался: "Да у нас сегодня — медицинский триумвират: Булгаков по специальности — медик; я по образованию — ветеринар, но Афганская война доквалифицировала меня до врача двуногих…" "А знаешь, — заметил Илья, — термин “двуногие” для меня — не всегда синоним “людей”. Иногда мне думается, что прямохождение человека — это его самоотмазка перед ленью иногда нагнуться-заглянуть в цокольный этаж подтекстов. Это особенно видно в цеху переводчиков поэзии. Большинство их стремится восседать на строке, свесив ножки в подстрочник, а тот иногда обижается на такое пренебрежение…" "…Пренебрежeсть!", — не удержался я от муфтолингвы. "Ну, ты — снайпер! — одобрил Илья. — Так вот, подстрочник обижается и, устав ожидаться литературной обработки, берется обрабатывать сидящего на строке стиха, который так и остается на языке оригинала. Такой незадачливый переводчик подобен собаководу, гуляющему с бойцовым псом: непонятно, кто кого выгуливает…"

В тот вечер я проводил Илью до метро "Маяковская". Мы стояли у входа и не могли наговориться. Я откровенно сказал ему: "Ты — прирожденный диагностик: виртуозно определяешь истинные имена людей и понятий. Более того: хоть ты календарно на восемнадцать лет младше меня, но мне ощущается, что ты опередил меня с рождением лет на тридцать!.." Илья вбурил в меня свой взгляд сквозь "перископы" (так он называл очки) и медленно проговорил: "А ты неплохо рентгенишь! Меня самого иногда пугает мой раздрай между возрастами календарным и психологическим. Но это — между нами!"

Последняя реплика Ильи в тот вечер, а точнее — в ту ночь (до закрытия метро оставалось минут пятнадцать), была адресована памятнику Маяковскому. Илья промолвил: "Он — оскульптуренный набросок нашего с тобою знакомства: в его фамилии звучит “май”, а сегодня — 22 мая. Далее — кузнечная тема: ковка! Сегодня мы с тобою начали ковать нечто совместное — вроде Кольца Властелинов!". Я подхватил: "Так вглядись в свою фамилию! “Тюрин” — это же нечто среднее между “too ring” — “вкольцованный” и “tuning” — “настройка”. Можно еще вспомнить основателя теории компьютеров Алана Тьюринга!..". "Ты что-то не договариваешь!" — догадался Илья. "Как скажешь! — сдался я. — В тибетском слово “tyu” означает “внезапность”; в тангуте “rinn” — “прибытие”. Илья, ты — вдруг прибывший из времен, которые сам же и создал". Илья расцвел: "Так и знал: ты — мой однопланетянин!". Честно говоря, до того я не слышал ничего более лестного…

Вторая моя встреча с Ильею Тюриным случилась в Чеховском литературном салоне в середине июня на вечере закрытия сезона. Мы с Ильей опознали друг друга по реакции на вещаемое со сцены: оба начали синхронно дремать. Илья заметил меня первым — и его "перископство" меня разбудило. "Налейте мне Ильяду!.." — воскликнул я. "…Полечить латентную Ильязву?" — замкнул Илья неожиданный фразо-диптих.

После этого мы переместились в буфет и продолжили наш совместный, начатый в Булгаковском Доме бортжурнал. Илья предложил назвать его муфто-сплавом наших имен: "Виллья". Мы договорились, что это будет антология чередующихся миниатюр-пар: один разворот — его графика плюс мой поэзо-текст, следующий — наоборот. Илья уточнил: "Составные этих тандемов не должны отзеркаливать друг друга. Их смысловое сцепление может не быть заметным на первый взгляд. Да и вообще: непременно его туда вживить — не наша задача. Пусть непохожести взаимно оттеняются". Я спросил: "А как тебе наша с тобою непохожесть?" Илья усмехнулся: "Ты как будто провоцируешь меня на предисловие… Смею предполагать, что наше с тобою поэтическое несходство намного менее разительно, чем то, что существует между одеянием вон той девушки с рюмкою коньяка и содержанием ее стихов!". И Илья кивнул в сторону юной пышнотелой поэтки в ультракоротком и предельно открытом зеленом платье. Мы специально дождались ее выступления, вдоволь позабавившись, насколько пафосное целомудрие возглашаемых стихов контрастировало с одеянием авторессы — и насколько для мужской части зала вслушивание в ее поэзию блокировалось всматриванием в саму читающую…

"Словно некая плэйбоевская cover girl пришла в буфет заброшенного космодрома и принялась читать лекцию об ацтекской поэзии эпохи декаданса!", — опортретил я свое впечатление. — "И вообще: есть поэзия, а есть поэзизм, который — светская власть плюс эклектификация всей страны". "Точно! Наверное, так литературный салон и мутирует в салун эпохи Дикого Запада, — подытожил Илья. — Так и жди пожара от окурка, который кто-то уронил в лужу пролитого крепкого виски". "Так давай лучше пройдемся по городу, посочиняем соло для пожарного крана!", — предложил я. Илья в ответ как-то настороженно посмотрел на меня и произнес: "А где ты мог слушать нашу команду?" И, встретив мой недоуменный взгляд, пояснил: "Рок-группа, в которой я играл и писал песни, называется “Пожарный Кран”. Это говорит о стремлении бороться не с творческим огнем, а с карикатурою на него — с торфяным тлением. Так что ты снова прочитал несказанное!"

Поскольку было не очень поздно и не очень далеко, мы с Ильей решили дойти до Булгаковского дома, где и познакомились тремя неделями раньше. Перейдя на сторону Тверского бульвара, мы стали свидетелями опереточно-душевыворачивающей сцены: эффектная эмо-девочка порывалась вспорхнуть со скамейки, а юноша чингисхановской наружности изо всех сил удерживал ее за невесомое платьице, рискуя в любой момент сдернуть его, и горестно восклицал: "Зачем бегищь? Куда??". Илья с улыбкой откомментировал: "Эпизод из серии “Багира, ты куды?!”". Тут настала моя очередь насторожиться: "А где ты слышал ее записи?" "Чьи?", — не понял Илья. "У нас с тобою — поистине симметричная телепатия!", — поразился я. И рассказал Илье о некогда жившей в Москве девушке Лене Коваленко, более известной как Багира — уникальной блюз-рок-певице, собравшей в начале девяностых группу “Куды?”. Они успели записать лишь один магнито-альбом, единственная мастер-копия которого сохранилась, похоже, только у меня. Жизнь Лены-Багиры складывалась более чем не радужно, и 9 сентября 1995 года при недовыясненных обстоятельствах она сорвалась с восьмого этажа — с подоконника одной из квартир Дома Композиторов в Брюсовом переулке, где "вписывалась" у приятеля. Ее было 26. Илья взял с меня обещание: переписать ему кассету Багиры. И уточнил: "Но не раньше осени. Иначе я сходу погружусь в новую для меня музыку и отвлекусь от главных дел…"

За разговорами мы приблизились к дому "302-БИС". Когда проходили во двор через арку, Илья заметил: "Из “Чеховки” мы выходили через приземистую арку, а завершаем путь аркою высокорослой. Мы вроде почтальонов: доставили эхо-письмо от одного свода к другому. Прямо тема для песни!". "К тому же, мы с тобою — поэтические переводчики!, — добавил я. — Ведь каждая арка сочиняет стихи на своем языке". И рассказал Илье, что пишу свой авторский путеводитель по апокрифическим тропам Москвы и некоторых других городов. Глава “Мифология деревьев” почти закончена; за нею последуют “Мифология арок”, “Мифология железных дорог”... "Потрясающе! — воскликнул Илья. — Как-нибудь возьмем распечатку уже написанного и пройдем по твоим маршрутам. Осенью найдется время…"

Мы зашли в "Нехорошую Квартиру", сымпровизировали ужин: получилась пицца неведомого сорта. Я взялся за приготовление теста, а Илья объявил: "Назначаю себя ответственным за вкус смысловой начинки! Тем более что ты наверняка замесишь не просто тесто, но “тексто”!". И начал колдовать над всем овощным, что обнаружилось в холодильнике. В результате такой вегетарианской алхимии у Ильи получился маслино-помидоро-смородино-луко-репо-грибо-банано-тыквенный коллаж, фактуру, палитру и вкус которого одобрил бы сам Джузеппе Арчимбольдо! Его именем мы с Ильей и договорились назвать нововыведенную породу пиццы. "А вот в чем различие поэта и поэтствующего?", — за ужином вопросил Илья. И тут же сам ответил: "Первому будет достаточно ветки дерева за окном: он окунет ее в ближайшую лужу и изысканно опишет прямо на стене: как со стола смахивают хлебные крошки. А второй, даже имея златоперый “Parker” и стопку бумаги “вержэ”, в лучшем случае накропает пару четверостиший на рифмовых связках вроде “крошки-плошки” или “аппетит-мне влетит”. И будет считать это критерием виртуозного стихотворства!". "Зато сформируется новый жанр: свихосварение!", — подлил я оптимизма. И спросил: "Илья, а ты сам осознаешь, что временами говоришь спонтанным верлибром?". Илья просиял: "Правда? Ну, теперь я знаю, что изрекаю не только прозу!.."

Разговаривая дальше, мы сделали воистину не прозаическое открытие. У Ильи была манера исследователя: расспрашивая о чем-то, он ненавязчиво превращал собеседника в гида по интересующей теме, и тот, сам того не сознавая, выкладывал все, что знал. Так и у меня Илья выспрашивал: когда и что меня впервые привело в Булгаковский дом?

Я с удовольствием вспомнил 1988 — 90-й годы, когда приходил сюда к моим знакомым музыкантам и художникам, приспособившим под жилье и мастерские две раселенные коммуналки. А в 1995 — 96-м в 11-й квартире жил кинорежиссер Артур Аристокисян и снимал свой первый художественный фильм "Место на земле" — о жизни последних московских хиппи. Актерами стали молодые люди и девушки, по сути игравшие самих себя. Съемочная площадка вскоре превратилась в прибежище-сквот, и мы с Артуром решили устроить там нечто вроде "Хиппи-Академии". Образовался беспрецедентный культурологический арт-клуб, где несколько созвучно мыслящих людей (среди них — Артур и я) проводили авторские семинары по ими же изобретенным наукам — в жанре "вольного трепа на заданную тему". Так, Артур "читал" курс “Мифы и притчи”; серия моих устных эссе называлась “Апокрифы и стихоглифы”. Нашими слушателями становились далеко не одни прихиппованные школьники и студенты; нередко приходили мэтры искусств и наук. И вот, по мере моего рассказа выяснилось: мы с Ильею могли познакомиться тремя годами раньше! Оказалось, что он, еще 16-летний, пару раз заглядывал к нам в "Хиппи-Академию", но на мои дни, увы, не попал…

Около одиннадцати вечера Илья засобирался уходить, усмехнувшись: "Хочу еще успеть повидаться с одной “принцессой”!..". Я спустился с ним к входной двери. "В этом подъезде — запредельная лестница, — оглянулся Илья. — Поднимаешься — ощущаешь себя припоздавшим виновником какого-то торжества, когда все уже собрались. Спустился — будто уносишь с собою некую недовысказанность. Впрочем, это и неплохо: уходишь с желанием вернуться. И — с уверенностью, что вернешься".

Третья и последняя наша с Ильею встреча (с которой начаты эти воспоминания) произошла все так же случайно: в первых днях августа мы столкнулись в метро на пересадке между станциями “Таганскими” — кольцевой и радиальной. Выяснив, что у каждого из нас есть в запасе по паре часов, решили пройтись по городу. Илья предложил: "Давай просто сплавимся по улицам, как по каналам". Мы вышли на улицу Большие Каменщики и добрели до Ново-Спасского монастыря. При виде его звонницы мне вспомнилось: в первый год после возвращения с Афганской войны я невольно воспринимал колокольни храмов как штык-ножи к “калашникову” или как разностильно декорированные баллистические ракеты, которыми был вооружен наш дивизион. И тут же рассказал об этом Илье. Он заинтересовался: "И как ты справился с тем состоянием?" "Я приручил его: вообразил себя Мюнхгаузеном, оседлавшим пушечное ядро, но от себя добавил уздечку". "Обязательно тоже стану дрессировщиком стрессов, — убежденно сказал Илья. — Как же иногда достают эти зверюги!"

Затем мы вышли на Новоспасский мост и остановились на его середине. Илья несколько минут изучающее смотрел на Москву-реку, затем загадочно промолвил: "А знаешь, какая евангельская сцена вызывает у меня чувство жуткого дискомфорта? Когда Иисус идет по воде, "аки по суху". Когда это вспоминаю, тут же хочется выпить чего-то сильно газированного: и невесть откуда возникшую жажду утолить, и из этих газовых микро-пузырьков скафандр водолазный скроить!.."

После мы прошли по Кожевнической улице до Садового Кольца и почти всю дорогу молчали. Расстались у входа на станцию метро “Павелецкая”: мне нужно было успеть на какую-то встречу неподалеку, а Илья направился к эскалатору, но вдруг окликнул меня и поспешно вернулся: "Вилли, я чуть не забыл: у меня тут на днях образовалась английская ручка с портретом твоего тезки. Возьми в качестве оберега!". И протянул мне пружинную шариковую ручку, на красном пластиковом корпусе которой виднелся серебристый лик Шекспира. Эта ручка с тех пор лежит у меня в столе — не то как переговорное устройство с тем измерением, где сейчас (я в этом уверен!) продолжает жить Илья, не то, как просто фактор его присутствия: у меня так и не получилось думать об Илье в прошедшем времени.

А шекспировскою ручкой от Ильи я воспользовался всего один раз: ею написался именной акростих, с которого и начато это повествование.