Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»




КОНСТАНТИН ИВАНОВ



СЛУЧАЙ ИЛЬИ



(К 10-летию гибели поэта)

Думая о судьбе Ильи Тюрина, невольно удивляешься и приходишь к мысли, что Жизнь — безжалостно-насмешливый и утонченный игрок: жестокая ирония входит в число ее эстетических приемов. Против девятнадцатилетнего мальчика, Икаром взлетевшего в духовное небо, она выпускает проверенную цепную собаку Хаоса — Смерть, которая использует сумму слепых случайностей и, опираясь на нее, бросается, чтобы порвать если не само явление духа (слава Богу, оно ей не по зубам!), то, по крайней мере, хрупкую оболочку, в которой дух жил на Земле и по которой можно было судить, что дух здесь, что он присутствует. Жуткая насмешка Жизни в том, что более ранний взлет как бы притягивает к себе и более ранний обрыв, словно эта индивидуальная вспышка света привлекает к себе недоброе внимание окружающей нас вечной тьмы…

2

Но… может быть, в этом — часть замысла о нас Жизни? Замысла, входящего в игру сытой кошки Материи, одной лапой подкидывающей мышку Человека в смертельное сальто, а другой — ленивым жестом рисующей в воздухе сомнение: а не отпустить ли его… на волю?.. Проверка? Полусерьезная, полуерническая проверка на прочность? Долготерпение? На… смирение? Доколе, мол, вы можете терпеть над собой такое мое издевательство?!.

Да, вот, — смирение. Слово, над которым стоит подумать. Кажется, что в наш рациональный и научный век в дополнение к церковному смирению появилось еще и смирение научное. Смирительная рубашка приросла…

Еще в позапрошлом веке позитивистские критики церкви, помнится, шибко третировали апостола Павла, полагая, что он строил церковь в угоду своему эгоизму и его фантастическим прихотям, и приводили некоторые места из его посланий как образец извращения логики (которая, подразумевалось, всегда обязана быть рациональной), например, вот это, 1-е Кор., 15, 14: "А если Христос не воскрес, то и проповедь наша тщетна, тщетна и вера ваша." Да, конечно, Павла образцом логического смирения не назовешь, вся его проповедь смахивает, скорее, на вдохновенный вопль эгоизма, побеждающего отчаяние! И как мил он мне этим своим "наглым", по мнению иных критиков, эгоизмом! Этим враньем, если так с рациональной точки зрения называется выражение эгоизма, утверждающего себя вопреки "объективным" законам! Да, Павел врал, как поэт, великолепно врал о любви — помните? 1-е Кор., 13? Одной этой 13-й главой он уже апостол, уже пророк. Все остальное, все подозрения насчет личности и намерений, все пустяки и мелочи, все недостойное великих мыслей и великих заданий.

3

Случай Ильи показывает, что культура живет сама по себе, что внутренний мир человека и человечества, мир метафизический, мир духовный — не пустые слова, не приложение к текучке дня, к политике и куску хлеба, к так называемой нужде, к утилитарным будням, к демократическим заботам; что таинственный двигатель человеческого духа, однажды заведенный для того, чтобы отстоять уникальную непохожесть человеческого вида на все остальное во вселенной, продолжает работать независимо от земно-социальных пертурбаций и катаклизмов; что он самодостаточен и уже явил собою в мире новую форму бытия — факт, который уже не вычеркнуть из книги жизни, даже если сама жизнь на этом земном шаре доживает последние дни перед ядерным апокалипсисом.

Истинная Поэзия, служителем которой был Илья, есть река жизни, текущая на метафизическом плане из глубины веков в эфемерность наших последних секунд; как все живое и желающее себя утверждать в этом негарантированном мире, она полна любви, риска и мужества. Иногда она прорывается на физический план в виде типографских или электронных знаков, но не они ее суть и конечная цель; нет, они всего лишь свидетельство несовершенства взаимодействия внутреннего и внешнего в нас. Чтобы это взаимодействие бесконечно улучшалось, и длится веками вся эта работа духа. В пределе внутреннее и внешнее когда-то гармонично сомкнутся, это и будет бессмертие, или богочеловечество. Иначе все наши усилия бессмысленны — тщетны, говоря словом того же апостола.

4

Мы все стремимся к славе, и это правильно. Ибо слава — это отблеск истины. Есть слава социальная, то есть слава как выражение души коллектива, есть и индивидуальная, летящая напрямую из души человека к душе человечества.

Случай Ильи в том, что он решительно не дает никаких оснований считать его полет социальным, его славу замешанной на социальном тесте. Эксперимент Ильи чист. Он не был великим мира сего, вельможей или сановным бюрократом при дворе; не устраивал скандалов, не фрондировал и не фраппировал в элитарных кругах общества, не дрался на дуэлях; не делился на партийные лагеря, никого не сбрасывал с корабля современности, не служил Молоху революций и реакций; наконец, он не создавал журналов, союзов писателей, не организовывал литературного пространства. Он чист. Общественности не за что быть ему благодарной: он выражал не ее душу. Ее бронза — не для него.

5

Слава Ильи — не на уровне разборок, которыми кишит и дышит интернет. Его слава — в возвышении типа человека, в эволюции лица.

Нравится нам это или нет, но уже сто лет как Ницше, послышавшийся в моей фразе, мощно поставил вопрос именно в этом — индивидуальном — разрезе. Время, в которое он работал, нарастало чудовищным комом социальности и катилось к пропасти ХХ века.
Достоевский показал это в "Бесах". Оба сделали мощный прорыв к индивидуальности, но Достоевский свою могучую диалектику божественного и человеческого компенсировал "Дневником писателя", а Ницше сорвался в утверждение архаически традиционного социума и в клевету на Христа. Тем не менее, хотя его социальные выводы часто бывали отвратительны, внутренне он продолжал освободительное дело Назарянина, хотя снаружи он Иисуса, облаченного в церковные одежды, немилосердно гнал, смешивая эти одежды с глубиной Гонимого. Ненависть к исторической церкви ослепила его к лику нового Адама. Ратуя за интеллектуальную честность, Ницше, однако, охваченный своим пафосом переоценки ценностей и своими идиосинкразиями, не заметил, как оторвал христианство от общечеловеческой жизни. Чтобы быть безупречно честным, он обязан был проклясть не только христианство, но и, прежде всего, всю мировую религиозность, всю историческую заинтересованность человечества в культе и жречестве. Ибо христианство с внешней, церковной, стороны есть лишь наследие многотысячелетнего язычества в виде обряда и храма вкупе с технологиями наказания и воздаяния, суда и загробного мира с бессмертными душами в нем; внутренняя же сторона христианства, которая держится личностью Христа, и вовсе исчезла из внимания Ницше, который просто свел его явление к еще одному призыву уйти в нирвану. Встав на путь упрощения, а следовательно и выхолащивания истории человеческого духа, он свел все действия и все значение жречества к воле к власти, оказав развитию нашего самосознания более чем сомнительную услугу, примерно такую же, какую оказало подобное же выпрямление истории духа марксизмом. Общим для обоих течений мысли была нечувствительность к проблематике смерти — то есть к сердцевине экзистенциально-гуманитарного мышления, породившего некогда все религии, а к ХIX веку оттесненного непомерно возросшим самомнением социума, затмившим на время собою весь человеческий горизонт. Социум стал вещать от имени человека и за человека, между человеческим и социальным был поставлен знак равенства, причем не в пользу человека: человек стал выводиться из социума, объявлен был его следствием. На практике это значило, что реальность человеческой жизни стала складываться из межчеловеческих действий, поставленных над субъектами действий как их первопричина. Человек лишался права быть источником и причиной действия, он ставился в зависимость от случайностей межчеловеческой игры, то есть социально-политических треволнений.

Катастрофы ХХ века стали чудовищно ярко иллюстрацией того, к чему приводит гипертрофия социального самомнения, разрывающего естественное единство человека и человечества… И в то же время, заплатив эту роковую цену за прорыв к индивидуальности, Ницше резче и выпуклей ее обрисовал, как бы вырвав ее из контекста времени и социальности и приподняв для обозрения…

Социальное человечество, или, что то же самое, общественное мнение эпохи, не умея подняться на духовную высоту прорыва гениев, охотно подхватывает их срывы и компромиссы с временем. Так Достоевский легко становится знаменем шовинизма и мракобесия, а Ницше — фашистским штандартом.

Мы же обязаны перешагнуть через все эти побочности и внешние недоразумения и прикоснуться к сердцу великих открытий прошлого. В глубине время уже тогда, полтораста лет назад, поставило вопрос об индивидуальности, лице, личности. И все самое чуткое и тонкое, высокое и благородное в творческих сознаниях устремилось с тех пор именно в эту сторону, желая послужить дальнейшему выделению лица из родовой слитности и становлению Личности как высшей формы человека, которую ждет от нас Грядущее.

6

Все было бы проще, если бы единичный человек и человеческие массы освобождались в прямом смысле одновременно. Тогда, например, революционное освобождение масс хоть французских в 1789, хоть русских в 1917 было бы равнозначно превращению всех до последнего индивидов в Личность. Видимо, такое чудесное превращение и снилось иным романтикам-идеалистам революций…

Увы, реальность идет другими путями, чем наши сны. В результате всех освобождений XIX — XX веков дороги личностей и масс сильно разошлись. Кто более свободен? Трудно и сказать. Именно в силу того, что дороги разошлись (да они толком и не сходились), нельзя сравнивать: сами формы свободы разные. Грубо говоря, Христа и экономику на одни весы не поставить: их материя неоднородна.

Можно, однако, констатировать: снаружи мир ныне стал более приспособленным для масс: это удобство называется демократией. Так как демократия стала фоном и воздухом нашей жизни, возникает
опасность сегодняшней эпохи для человека как личности: принять свойства особи, то есть уникальные качества индивида, за личность, подменить второе первым.

Human rights гарантируют особь, но не личность (на всякий случай еще раз кратко определю их: особь — человек биологический, физический, личность — сверхбиологический, метафизический). Напротив, под давлением толпы атомов личности угрожает полное исчезновение. "Высшие ценности" начинают восприниматься именно как параметры особи, как пути осуществления всех ее вожделений. Если в центре общественного внимания человек, а человек есть вот этот бедный качествами атом толпы, то эти его бедные качества и принимаются за высшие ценности, начинают ублажаться и воспеваться.

7

И тогда пародией на слова Христа начинают блаженствовать и верховодить нищие духом, нищие именно в том искаженном смысле, который возникает, когда христово "нищие духом" не различается, смешивается и подменяется "нищими умом, интеллектом", создавая атмосферу потакания простоте, которая хуже воровства, продолжая, к примеру, на Руси таким утонченным способом вековую темную, косноязычную традицию народопоклонства, понимающую под "народом" "святую тьму", а в масштабах Земного шара потворствуя любому этническому самолюбованию.

Именно нищета ума, довольная собой, приводит в итоге к "сытости духа", то есть гордыне, тому самодостаточному, замкнутому состоянию сознания, которое отрицает, уничтожает, порабощает все, отличное от себя.

Поэтому еще и еще раз приходится острить внимание на том, что "нищие духом" Нагорной проповеди это те, кто противоположен "сытым духом", то есть самодовольному надмению и спесивой гордыне. Евангельские нищие духом это не духовные босяки и уроды, не дауны святости; "блаженны нищие духом" — это о подлинном смирении, а не об интеллектуальном упрощении и убожестве. В Писании же сказано: будьте чисты как голуби и дети и мудры как змии. "Нищие духом" — это нельзя понимать как призыв к умственной нищете, к антиинтеллектуализму; напротив, скудные, обедненные состояния человеческого разума суть умаление и оскорбление образа Божьего в нас. Змиева же мудрость не сама по себе плоха, но в сочетании с нечистотой. Как часто наблюдаем мы в истории, как тот или иной герой ее, наделенный недюжинными умом и волей, утюжит легионами планету, победно шествуя, влекомый своим высоким моральным духом, то есть духом организованного им социума, но кончает катастрофой, ибо при нехватке личностной нравственной высоты, того элемента, что произрастает в нас из нашей детской чистоты, неизбежно попадает в западню собственной гордыни.

8

И вот в нашу развратную демократическую стратосферу, где все молекулы ежесекундно совращают нас в сытость духа и высокомерную самодостаточность, влетает, сгорая, Илья, как некий астероид ("звездоподобный"), посланник неизвестного мира, возможно, Будущего, своей молниеносной вспышкой как бы намекая о нашей высшей роли в мире, о смысле, о назначении, которые не нуждаются в большей части того, что творится сегодня на Земле, в ее тяжелых, отравленных долинах…

Ибо Личность — вся в будущем, мы же, Илья и подобные ему, — только предвестники ее…

9

О личности разглагольствуют и глашатаи социальных истин, оформляющие позывы и судороги масс в рациональные формулы или втискивающие в них же отзвуки экзистенциальных прозрений творцов-одиночек, подобных Илье. Но разница между нами, прямыми творцами личности, и ими лежит даже на поверхности, заметна невооруженному глазу. Это разница между профи и мастером. Их встреча всегда драматична, если не трагична. Вот, вспоминается, к примеру, славный роман "Мастер и Маргарита".

Здесь яркий профи — Берлиоз, личное в нем навеки вытеснено социальным; то место в сознании человека, где у личности находятся естественные мысли и чувства, у него занято идеологией, то есть рационально сфабрикованной матрицей, в форме которой социум только и способен иметь подобие сознания, которое он всегда стремится внушить своим двуногим атомам как "истину". Знаменитое "что есть истина?", высказанное римским функционером социума из глубины самых недр функционерства, звучит как невольная самоирония социума, для которого нет и не может быть единой и абсолютной истины как "пути жизни", ибо историческая ротация идеологий, эта смена общественных истин-перчаток, делает внутри социума разговор об Истине сомнительным, если не лишним.

Но слова Пилата суть простодушные слова силовика, церковные же деятели как утонченные гуманитарии не могли позволить себе подобной откровенности. Они, фарисеи, были профессионалы религии и продавали свои услуги на социальном рынке; и идеологический товар, в котором "истина" промаркирована в соответствии с конъюнктурой и курсом валют, был у них наготове.

Иисус же — Мастер, он пришел не продавать, а творить. Сделать и продать — это социуму понятно; делать и не тащить на базар — это социуму непонятно, это отдает юродством.

В книге нуминозный лицедей Воланд, своеобразно подражающий нуминозному Мастеру, разделывается с социальной марионеткой, и наше нравственное чувство удовлетворяется, когда отрезанная голова Берлиоза катится по мостовой. В жизни же берлиозы чаще всего убивают простых, пусть даже если и гениальных, мастеров. Ибо в жизни подлинная встреча личности и социума всегда пахнет кровью, которой из этих двух наделена только личность.

Знаю, возразят, — а вот Пушкин, однако, был профессионал и так далее… А вы приглядитесь-ка к его жизни! И увидите, что профи из него был неважный, жил и помер в долгах, да еще каких! Куда интереснее он как мастер. То же — и с другими "успешными" гениями…

10

Случай Ильи снова с умноженной силой возвращает нас к нашему высшему долгу, к императиву: победить Смерть! Нельзя человеку существовать под условием вечной глумливой насмешки. Природа плюет на все наши усилия, презирает все наши потуги — ответим же ей тем же! По меньшей мере, отнесемся к ней как к бездушному материалу, из которого мы создадим новый мир.

Понимаю, что по видимости чуть ли не оскорбляю чувства зеленых, экологов и так далее. Но во всех этих благородных течениях защитников природы под почти религиозной внешностью таится вполне утилитарная забота: не рубить сук, на котором сидим. Кто ж спорит? Согласен. Но все это не мешает нам параллельно благой охране природы воссоздать тот же сук в лаборатории.

Если мы действительно любим наших талантливых предков в лице древних греков, то на их грандиозный теоретический и символический проект Космоса как преобразованного и побежденного разумом и красотой Хаоса мы обязаны ответить реальным практическим преобразованием Хаосоматерии в Человекокосмос, то есть способствовать тому целостному преображению мира, которое отцы церкви в свое время назвали: АПОКАТАСТАСИС.

Новосибирск

17 сентября — 22 ноября 2008



КОНСТАНТИН ИВАНОВ - поэт, критик, философ. Окончил Новосибирский университет. Участник трех выпусков калифорнийского "Альманаха поэзии" (2000, 2001, 2003). Принимал участие во множестве коллективных изданий, в том числе – в сборнике стихов "Приют неизвестных поэтов. Дикороссы" (Москва, 2002). Автор двухтомника "Избранные стихотворения" и книги "Третье дыхание" (Москва, 2008). Член Общественного совета Илья-премии. Живет в Новосибирске.