…и сражение роз неизбежно, и злой лепесток
в трансильванскую глушь заскучавшими пальцами сослан,
и неспешно галеры сквозь сердце идут на восток,
погружая в остывшую кровь деревянные весла.

Здесь, где кожа подобна пергаменту, падают ниц
даже зимние звезды и мята вина не остудит,
бормочу, отражая зрачками осколки зарниц:
будь что будет…

Так ли больно тебе, как тебе не умеется знать
об искусстве любви, безыскусный мой, бедный Овидий?
Одиночество пить, как вино, и вином запивать
одиночество в чашках аптекарских взломанных мидий.

Говори мне: кому — я? Зачем я на этих весах?
Кто меня уравняет с другими в похмельной отчизне?
…а прекрасный восток оживает в прекрасных глазах
слишком поздно для жизни.

Привычно доедать до последней крошки,
привычно доживать до финальных титров.
Сценарий жизни старой подвальной кошки
достоин девяти уссурийских тигров.

Сценарий лжи. Леплю куличи из ила,
тяну больное, путаясь в алфавите.
Честней, пока не поздно, разлить чернила,
и кинуть грош Харону, и встать, и выйти;

и вновь — по темноте за бессонным стражем,
в окраинном кинозале, в луче экранном,
где мир, подобно мне — короткометражен,
а я — всего лишь пепел над океаном.

Рогатый череп бога. По рогам
расселись птицы. В горло по горам
проникла осень. Стиснула. Сковала.
«Ты станешь нем. Ты слышишь, мой поэт»?
Молчание — осенний пируэт
бельканто. Каллиграфия вокала.

Опять учусь безмолвию. Опять
боюсь, что не успею опоздать
не к танцу, но к усталости от танца.
Белеет кость. Кончается коньяк.
Вот только эта осень все никак
не кончится. «Я ухожу». «Останься».

Июнь. Зима. Проходит немота,
слова не уплывают мимо рта,
и снова голос ясен и певуч. Но —
кому теперь нужны мои слова?
Я крикну. Хлопнув крыльями, сова
взлетит и расхохочется. Беззвучно.

Когда прекращается ветер, становится пылью —
бессмысленно теплой, как пиво в заплечной холстине
к полудню, встаю, забираюсь на спину кобылью
и еду к базедовой горке на горле пустыни,
к торговцу оружием и лотерейным картоном,
где каждый квадрат — воплощение вялой надежды
на рюмку текилы, а, может, и домик, в котором
роились когда-то в углах наглецы да невежды,
а нынче все чисто, проветрено, вымыто с мылом
и щелочью, и занавески с большими цветами
на маленьких окнах, и мир, и улыбка на милом
волшебном лице, и любовь по ночам, и цунами
восторга друг другом, и клекота в легких, и глобус
качнулся, и — шепотом: «тише, любимый», и дети
за стенкой на новых кроватях, и школьный автобус
с утра у дороги, и жизнь бесконечна, и эти
кусты под кирпичной стеной, и белье на веревке,
картофельный суп, кисловатые ягоды в чашке,
и дети растут на глазах, а при должной сноровке —
и внуки, и правнуки. Старость и книги. Ромашки
для Девы. Билет. Лотерея. Охрипшую сойку
уносит вернувшийся ветер. Качается вера.
И бог с ней. Бросаю бумажное счастье на стойку,
плачу за патроны. А чертовы слезы — от ветра.

Сроки не названы, гости не званы.
Время из меди и черного дерева.
Холм. На холме — облака и развалины.
Белая башня. Древняя дева.

Август. Колеса надеты на оси.
Тоньше и призрачней переживания.
Шпилька в прическе шестнадцатой осени —
белая башня сторожевая.

В шелковом небе, легка и блаженна,
быстрая девочка, нежная барышня,
чудо мое, молчаливая женщина.
Белая башня.

…и осторожно, ощупью — ответ
под утро, перечитывая Джойса.
Ах, девочка, не трогай этот свет
холодными руками — обожжешься!

Улиссу что — две пригоршни монет,
больные звезды дублинских окраин,
да темный эль, да черный силуэт
в чаду и грае над кабацким раем.

И тянет за рукав приблудный друг,
случившийся из глубины трактира,
с лицом, похожим на неровный круг
овечьего спрессованного сыра.

Он смотрит мне в глаза, он пьет вино,
он требует подробного рассказа,
он засыпает — жалко и смешно —
как пьяный грек, на середине фразы.

Но он еще напишет, он еще
погибнет, как положено поэту.
Ах, девочка, не я тобой прощен,
а я прощу тебя и кану в Лету.

Мой шаг размерен, мой ритмичен взмах
расслабленной руки, моя чужая —
так лестница взбирается впотьмах,
за шагом шаг себя опережая,

так медленно: за каждым шагом год,
за каждым годом — век, за каждым веком —
слепое яблоко, пустой прозрачный лед,
возможный только дублинцам да грекам.

Теперь — прощай. Ах, девочка, строка
что молодость — мудрено, да не мудро.
Еще живи, еще ищи, пока
еще не время засыпать под утро…

Мелодия. Усталая, немая.
Вчерашний дом, заброшенный этаж.
Шагни в окно и падай, обнимая
холодный лист. Печальный пилотаж
в непрочном небе. Сломанная фраза.
Вторая тень в оставленном окне.
И отголоски медленного джаза
в осенних листьях. В пламени. Во мне.

Дождя не будет. Не сезон.
Задвинутый за спинку стула
пиратский треснувший вазон
с пучком подсолнухов из дула,
клинки календулы.
                                        Уснуть,
уйти во сне по чайной чаще,
за шагом шаг — размытый путь
вдоль долгой трещины на чашке,
вдоль чуткой пропасти. Прости.
Коснись губами. Я сегодня,
как мальчик маленький, в горсти
у этой ночи новогодней.

Ах, альма-мачеха, чума,
креолка в рваненькой футболке,
вечнозеленая тюрьма,
вечнопустая барахолка,
спасибо за несладкий чай.
Скучай.

Мне жизни нет. И смерти тоже нет.
И слишком медленно сползает свет
по стеночке, по выщербленной кладке…
А время — врет, разглаживая складки,
и слепо улыбается вослед.

Песок струится сверху вниз, за мной,
смотри: за мной песок идет стеной,
стеной идет, обгладывая ветки,
не разрешая ни следа, ни метки
на треснувшей поверхности земной.

Такая дрожь расшатывает плот,
плывущий по барханам, так поет
рапсод о той ночной, невыносимой,
смертельной жажде окровавить рот
стихом и с бедер замершей любимой
губами собирать любовный пот,

такая тьма египетская, что
я жил и умер, не успев за сто
прошедших лет очнуться от желаний
и замереть на стыке мирозданий,
лицо упрятав в отворот пальто.