Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

Роман Эдуарда Просецкого «Возвращение Посейдона» продолжает серию «Непостижимая Россия» этого известного автора, изданную в 2010–2013 годы издательством «Литературные известия». Серия вызвала активный читательский интерес в России и за рубежом, получила позитивные отзывы в прессе и удостоена литературной премии имени Чехова.
В новом романе Просецкого отражено удручающее духовное обнищание современного российского общества, живущего по законам «дикого капитализма»; деградация, весьма схожая с падением нравов в легендарной Атлантиде, что, по версии автора, и привело ее к гибели.
Главы, посвященные Атлантиде, повествуют о создании великим ваятелем древности Алквидом одного из «чудес света» — грандиозной золотой скульптуры бога морей Посейдона. Она должна занять утраченное место в главном храме державы и вернуть атлантам прежнее покровительство божества. За этим бесценным артефактом, затонувшем в пучине океанских вод, в наши дни тайно охотится на своей роскошной яхте российский олигарх Николай Хохряков, владелец международной киноимперии, производящей «фильмы для взрослых». Его цель вполне утилитарна: поправить свое пошатнувшееся — в связи с распространением Интернета — финансовое положение.
Полностью роман будет опубликован издательством «Литературные известия» в 2015 году.

Редакция



Эдуард ПРОСЕЦКИЙ



ВОЗВРАЩЕНИЕ ПОСЕЙДОНА
(фрагмент)
 
На Азорских островах

Фешенебельная морская яхта «Нереида» Николя Хохрякова пришвартовалась в порту Понта-Делгада, и пассажиры, сошедшие с нее, веселой, возбужденной толпой заструились вверх по главной пешеходной улочке города, утопающей в ароматах субтропического рая. Спустя полчаса звонкоголосые кинозвезды и стриптизерши, пестротой откровенных нарядов не уступающие окружающему буйному цветению кустарников и деревьев, уже громко восхищались купленной, по слухам, за 90 миллионов долларов, белоснежной виллой миллиардера на обрывистом берегу, окруженной пальмами и разнообразно подстриженной декоративной зеленью.
Своих знаменитых актрис «фильмов для взрослых», прибывших из разных стран, и пятерых молоденьких исполнительниц стрип-танца из России киномагнат подобрал в Лиссабоне, где «Нереида» отстаивалась в зимнее время; другие приглашенные прилетели на остров личными самолетами и чартерными рейсами. Наиболее именитые из них были размещены в многочисленных гостевых спальнях виллы, оборудованной внутренним плавательным бассейном, спортзалом, компьютеризированной декоративной подсветкой и вместительным гаражом. Для персон статусом пониже, куда вошли команда дайверов под руководством профессора Дмитрия Ионовича Стратулы, буйные джазмены всемирно известной группы «Red Hat» и русские стриптизерши, были заказаны номера в фешенебельном отеле «Comfort Inn Ponta Delgada», расположенном в центре города, рядом с университетом.
На вилле предполагалось рекламно отметить пятидесятилетие Хохрякова, а позже на яхте должны были состязаться российские финалистки конкурса на самый продолжительный стриптиз, (его первый тур был проведен в Москве), дабы побить мировой рекорд шри-ланкийской танцовщицы, составляющий 19 часов 12 минут. Дело в том, что с развитием сети Интернета денежный поток от кинобизнеса стал заметно мелеть, и Хохрякову пришлось осуществлять новый проект для его пополнения. Женщины из России пользовались на Западе большим спросом — как потенциальные невесты, сексапильные звезды откровенного кино и даже как вполне реальные проститутки. Нынешний конкурс должен был доказать, ко всему прочему, что «русская стриптизерша — самая выносливая стриптизерша в мире». Широкую огласку мероприятия должны были обеспечить купленные Хохряковым телеканалы, радиоэфир и несколько «желтых» газет, поскольку киномагнат давно уже усвоил старую истину: «Without publicity there is no prosperity» (Без рекламы нет процветания).
Среди женщин (а кроме актрис присутствовали еще молодые жены и любовницы толстосумов), бесспорно, выделялась строгой красотой и статью Милена Тоцкая, которая держалась с тем высокомерным достоинством, что безотказно действует на мужчин. В московской элитной тусовке она имела высокий статус «светской львицы», а также «писателя», поскольку была автором романа о женах миллионеров с Рублевки. Милена безбедно жила за счет рекламы и корпоративов, умело выставляя свой безупречный облик в нужное время в нужном месте. К Хохрякову она была откомандирована гламурным журналом «Светская жизнь» — освещать празднование его юбилея и стриптизный марафон, к чему тот отнесся благосклонно, имея в виду интересы коммерции.
Под вечер, несколько утомленные путешествием, гости после размещения в апартаментах собрались в легких блузках и свободных гавайских рубашках на фуршет в обширной гостиной, где экспонировалась уникальная выставка скульптур, картин и археологических артефактов, приобретенных Хохряковым, известным собирателем произведений искусства, на аукционах, у частных лиц и криминальных дельцов «черного рынка». Хозяин вышел к ним в джинсах и маечке; это был его новый стиль. А поначалу, поселившись в самом престижном квартале Бельгравия в Лондоне, он давал повод для насмешек знатным старожилам из России тем, что являлся в свет в самых дорогих костюмах, бриллиантовых запонках и накрахмаленных белых сорочках. Теперь он был прост в одежде, зато располагал куда более весомыми символами богатства.
Убедившись, что гости всем довольны и после осмотра коллекции мирно воркуют, разбившись на группки, Хохряков ощутил желание уединиться (вынужденная публичность, обретенная вместе с богатством, нередко тяготила, поскольку не соответствовала его художественной натуре, склонной к медитации и самоанализу). В этой усадьбе, которую он посещал дважды в год, — весной, когда в Понта Делгада проходил фестиваль цветов, и осенью, в пору фестиваля сардин, у него было излюбленное место — стоящая у самого берегового обрыва с мраморным парапетом ажурная беседка, из которой открывался широкий вид на океан.
Расслабленно откинувшись на спинку скамьи и с удовольствием потягивая виски из хрустального стакана, магнат созерцал косые паруса медлительных яхт на розоватой от близкого заката воде, наслаждаясь редкостными в его беспокойной жизни минутами полного согласия с самим собой.
За спиной раздался цокот каблучков, и прозвучал мелодичный голос Милены Тоцкой:
— Не нарушу вечернюю идиллию?
— Вы лишь добавите ей красоты и безмятежности, — отозвался Хохряков, освобождая место рядом. — Разумеется, если речь не идет об интервью, — шутливо заметил он.
— Обещаю, что не стану работать на журнал, — заверила она, посасывая через соломинку коктейль. — Но сможете удовлетворить мое чисто женское любопытство? Как удается Николаю Хохрякову, пребывающему в цветнике самых знаменитых кинозвезд, сохранять свою «свободу и независимость»?
— Николай Хохряков слишком хорошо усвоил пословицу о бесплатном сыре в мышеловке, — усмехнулся миллиардер, отхлебнув виски из хрустального стакана.
— Современный мужчина пуглив, как лань, — заметила Милена. — Стоит напомнить ему слова Экзюпери об ответственности за тех, кого мы приручили, как он задает стрекача.
— «Задает стрекача»… — с удовольствием повторил Хохряков, прикрыв глаза. — Раньше мечтал стать гражданином мира. А теперь ностальгирую по всему русскому.
— Подлинный русский интеллигент всегда по чему-либо ностальгирует и чего-то опасается. По-моему, он не получает удовольствия даже от секса. Сперва боится, что избранница откажет, потом — что у него не встанет, потом — что рано кончит, потом — что партнерша может наградить его дурной болезнью или забеременеть…
От этих откровений (Тоцкая принадлежала к тому кругу столичной богемы, где не стеснялись в выражениях и даже мат был частью разговорной речи) киномагнат внутренне напрягся, чувствуя тайное посягательство на его свободу.
Словно почувствовав это, Милена сменила тему разговора:
— Там, на вашей яхте… Вы были неотразимы в своей клубной фуражке с кокардой.
— Обожаю лесть, но красивым женщинам не верю.
— Чем же они вас так разочаровали, Николя?
— Дело не в них, а скорее во мне, — признался Хохряков. — Не питаю иллюзий на свой счет. Я полноват и круглолиц, это от мамы; чтобы придать лицу мужественности и скрыть второй подбородок, отрастил шкиперскую бородку. У меня короткие ноги, отсюда завышенные каблуки и тулья фуражки…
— Внешность — далеко не главное для мужчины! — с неожиданной горячностью возразила Милена.
— А что главное — интеллект, образование, талант? Я не понимаю философских романов Томаса Манна, на Достоевского у меня аллергия, одолеть до конца «Улисса» не хватило терпения; не могу слушать музыку Шнитке; не посещаю театр. Образование? В «Художественном училище имени 1905 года» едва дотянул до третьего курса. Талант? Если бы он был — ничто не помешало бы стать подлинным мастером, невзирая ни на что…
— Я понимаю, — лукаво улыбнулась Милена. — Вам очень хочется мне не п???????????онравиться… Но замечу, дорогой Николя, что годами вращаясь в сонме самых раскрепощенных красавиц, вы так и не поняли женскую душу: влюбленная женщина неспособна калькулировать достоинства и недостатки избранника, он входит в ее душу целиком, как впечатление. Анализировать мужчину она начинает лишь после расставания.
— Это наблюдение писательницы?
— И женщины с негативным любовным опытом. Смею предположить… Вы не обидитесь?
— Ни в коем случае!
— Смею предположить, что по-настоящему вас никто еще не любил. А непомерное количество окружающих вас женщин и отсутствие в них тайны не способствует тому, чтобы полюбили вы.
— Сокрушительный диагноз! — рассмеялся Хохряков.
А ведь эта сочинительница с Рублевки, возможно, была в чем-то права: за годы эмиграции магнат вступал в брак дважды, выбирая самых ярких кинодив из окружающей его артистической среды. И оба брака рухнули из-за женских измен, заметно облегчив банковские счета рогоносца.
— Я с огромным интересом осмотрела вашу потрясающую коллекцию, — призналась Тоцкая. — Поняла, почему вас так ценят профессионалы-искусствоведы. И не могу взять в толк, как может сочетаться в одном человеке… вкус к самому высокому и тяга, вы уж извините, к самому низменному?
— Во мне два «Я», два полюса планеты,
Два разных человека, два врага.
Когда один стремится на балеты,
Другой стремится прямо на бега, —
отшутился Хохряков цитатой из Высоцкого.



Интересы гостей

До юбилея хозяина виллы оставалось два дня, и гости, по замыслу Хохрякова, могли употребить их на ознакомление с островом Сан Мигель, имея в виду его богатейшую природу, историю и архитектуру. Однако местных экскурсоводов, четко явившихся к десяти утра, пришлось отпустить, оплатив их рабочий день: проявив ленивое равнодушие к субтропическому ландшафту и этнографии, олигархи отправились играть в гольф; музыканты, проведшие ночь в местном казино, отсыпались в своих гостиничных номерах, а киноактрисы и стриптизерши (из тех, кто не привык нежиться в постели до полудня), сбившись возле гаража в стайку в ожидании лимузинов, весело щебетали: «шопинг-шопинг-шопинг»…
В Понта Делгада продолжался весенний фестиваль цветов, совпавший с окончанием сезона дождей; балконы домов, витрины магазинчиков и открытые кафе под полосатыми маркизами были украшены гирляндами, корзинками и букетами в разнообразном, буйном цветении. Улицы звучали музыкой и звонкими голосами веселья. Нарядные горожане и туристы теснились на тротуарах, пропуская запряженные лоснящимися лошадьми фаэтоны и повозки с такими же лоснящимися, в перьях и лентах, смуглыми танцовщицами.
— Сперва в монастырь, известный как Церковь Святого Христа! — возбужденно говорила Милена Тоцкая, раскрывая очередную страницу пестрого путеводителя по городу. — Там потрясающая статуя «Христос чудес», он покровитель религиозных праздников на Азорах! Потом дворец Sant Ana, резиденцию здешнего президента, и, конечно же, — Terra Nostra-Парк, это очаровательный пейзаж и мир развлечений!
Все эти достопримечательности Хохряков хорошо знал, неоднократно проводя экскурсии для своих заезжих друзей с их женами и детьми; однако, на этот раз уступил инициативу Милене, которая — в силу профессии — оказалась хорошо подготовленной к поездке на Азорские острова, проштудировав соответствующую литературу. Третьим в их «компании по интересам», ненавязчиво опекаемой телохранителями Хохрякова, оказался спокойный и немногословный профессор Дмитрий Ионович Стратула, само присутствие которого рядом всегда вызывало у магната ощущение надежности и миролюбия.
Из деликатности выслушивая восхищения Тоцкой по поводу всего увиденного, Хохряков не узнавал в ней чопорной светской львицы; веселая и порывистая, она напоминала восторженную студентку, и магнат втайне пожалел, что нет карандаша и бумаги, чтобы запечатлеть эту неожиданную метаморфозу.
У него, закованного в панцирь житейского опыта, давно уже не было такого искреннего интереса к окружающей действительности, и Хохряков впервые, пожалуй, за многие годы почувствовал ностальгию по ушедшей молодости, а грядущее пятидесятилетие представилось синонимом старости.
Когда же Дмитрий Ионович фотографировал их с Миленой перед фасадом музея Карлоса Мачадо, Хохряков поймал себя на том, что встал на ступеньку выше женщины, чтобы оказаться с ней вровень.
После всякой пешей прогулки по достопримечательностям их поджидал в бирюзовом «бентли» из гаража Хохрякова терпеливый шофер и перевозил — в сопровождении джипа охраны — на новое место.
В Terra Nostra-Парке Милена сделала множество снимков озер, ручьев, цветущих вековых деревьев и очень сокрушалась, что не взяла с собой купальника: всего за пять евро можно было занять кабинку для переодевания и получить удовольствие от купания в термальных источниках, богатых железом. Что же касается Хохрякова, заметно располневшего за последние годы, то он избегал обнажать свое рыхлое тело перед посторонними.
К середине для экскурсанты несколько притомились и заняли столик в открытом кафе, где им подали традиционный изыск национальной кухни — мясо с овощами в горшках, выдержанное в горячем песке под угольями кострища.
— А теперь, если мужчины не возражают — на корриду! — возвестила Тоцкая в конце застолья, порозовев щеками от вина. — Это же замечательно! Коррида, где не убивают быка!
На Азорских островах и в самом деле животное не становилось жертвой азартной человеческой жестокости: забава называлась «коррида с канатом».
К тому моменту, когда экскурсанты вышли из автомобиля и приблизились к трибунам присыпанной песком и опилками арены, была поднята вертикальная задвижка высокого, грубо сколоченного ящика, и на волю вырвался под возбужденные выкрики и свист зрителей очередной круторогий бык, волоча за собой толстый канат. Тут же к нему побежал молодой креол из публики, выставив перед собой раскрытый полосатый зонт. Бык устремился навстречу, и в последующие минуты противники, подбадриваемые присутствующими, продемонстрировали поединок, в котором грубый прямолинейный натиск зверя разбивался о ловкость человека, умело уклоняющегося от угрозы под прикрытием полосатого купола. Когда же их столкновение казалось неизбежным — двое дюжих участников представления в джинсовых комбинезонах подтягивали канат, предотвращая наихудшее развитие событий. (Что далеко не всегда удавалось, а потому зрелище оставалось рискованным; на местном католическом кладбище Хохряков видел могилы таких вот «матадоров из толпы», увенчанные бычьими рогами.)
В самом начале этого действа Милена продолжила было свои съемки, но потом забыла о них, с громкими восклицаниями восторга и страха наблюдая за происходящим.
Сопровождаемый нарастающим ревом толпы, смельчак оставил растерянного быка, временно прекратившего сопротивление, и, приветствуя зрителей победительно воздетым над головой зонтиком, поспешил к трибунам.
Когда он приблизился, Хохряков обнаружил, что креол совсем не молод, об этом говорили глубокие носогубные складки и заметно поредевшие курчавые волосы, прилипшие к потному лбу.
Справа нервно переминалась Милена, и Хохряков чувствовал ее беспокойный локоток. Слева молчаливо томился Дмитрий Ионович, не приветствующий подобных зрелищ. Позади глыбились телохранители магната, по случаю жаркого майского дня облаченные в свободные тропические рубашки.
Хохряков следил, как, увязая в песке арены, но от этого не сбавляя хода, бегун с белозубым оскалом улыбки движется вдоль трибун; их взгляды встретились, и магнат — с холодноватым, паническим предчувствием — понял, что спешит победитель именно к нему.
Остальное произошло в считанные секунды.
Проблеснув насмешливыми кофейными глазами, с откровенной издевкой на сухощавом лице, креол протянул зонт Хохрякову и был мгновенно схвачен его секьюрити.
— Отпустите его! — приказал тот.
Сжимая рукоятку зонта, хранящую влажное тепло чужой руки, Хохряков мгновенье (показавшееся вечностью) пребывал в ослепительном состоянии выбора, и ему казалось, что на него в язвительном ожидании устремлены сотни взглядов.
— Николя… — раздался умоляющий голос Милены. — Давайте уйдем…
Хохряков резко сбросил с плеча ее руку и рванулся на арену, сопровождаемый алчным ревом трибун.
(Позже, анализируя свой поступок, он так и не мог понять, что толкнуло его на это явное безрассудство: присутствие красивой женщины, перед которой не хотелось оказаться трусом, или стремление не уронить свой имидж богатого белого господина перед аборигенами.)
Обескураженные телохранители не рискнули сопровождать хозяина, чтобы не выставить посмешищем. Они схватились было за канат, но были решительно отстранены обслугой в униформе.
Бык между тем, похоже, успел зарядиться новой злобой: его налитые кровью глаза устремили на Хохрякова тупой, угрожающий взгляд, рыжая шерсть на загривке вздыбилась, и он бросился на очередного противника, роняя клочья вспененной, тягучей слюны.
Своевременно натянутый канат отвел от Хохрякова угрозу, и кривые рога промелькнули в нескольких сантиметрах от раскрытого зонта.
В ушах магната стоял морской гул голосов, тело его сделалось невесомым, а весь мир свернулся до малости, в которой властвовала угроза смерти в облике мускулистой бурой туши.
Еще дважды ему удалось увернуться от нападения, но на третий раз рог животного с треском вошел в полосатый купол, сокрушая спицы, и в руке Хохрякова оказался лишь жалко обвисший тканью остов зонта, который не мог уже служить ему, пусть хотя бы иллюзорной, защитой.
Зверь понял это. Круто развернувшись, он остановился, тяжело дыша и готовя новую атаку.
У Хохрякова всплеснулась паническая мысль о бегстве, но он тут же отбросил ее. Повернувшись к противнику спиной, он становился особенно уязвим, а при быстром беге животного «униформисты» могли не успеть выбрать канат, чтобы остановить его нападение.
И тут, в момент, когда Хохряков был близок к отчаянию, откуда-то появился тот самый креол в пестрой рубашке и бросил перед мордой быка старую автомобильную покрышку. Зверь стал поддевать ее рогами, подбрасывая высоко в воздух, и это дало возможность магнату благополучно достигнуть трибуны.
— Сумасшедший… Вы просто сумасшедший… — причитала Милена, отирая своим душистым носовым платочком потное лицо Хохрякова. — У меня чуть сердце не выскочило от страха.



Лукуллов пир

Темнокожие джазмены на невысокой эстраде самозабвенно наигрывали импровизации в стиле рэгтайм и тактично замолкали, когда одетый в черную тройку с галстуком-бабочкой, обильно потеющий дворецкий зычным голосом объявлял очередного почетного гостя. Вслед за этим два смуглых лакея в лиловой униформе с золотистыми галунами проворно распахивали перед приглашенным створки высоченных дверей пиршественного зала. В соответствии с разработанным Хохряковым сценарием участники торжества рангом пониже (друзья юбиляра и коллеги по бизнесу, капитан «Нереиды» Свешников, руководитель команды подводников профессор Стратула, а также представители местной городской элиты) были размещены за круглыми столиками. Они играли роль публики в этом домашнем спектакле, где почетное место в застолье определялось исключительно толщиной кошелька.
Первыми прошли мировые знаменитости: продюсер-миллиардер серии эротических фильмов «Убить Магду» Грегори Вайншток, поддержавший Хохрякова в самом начале его карьеры на Западе, — представительный седовласый господин с юной любовницей-мулаткой. Следом продефилировал «певец сексуальной революции», тщедушный белесый очкарик Вилли Джексон, «культовый режиссер» знаменитых «Постельных войн», в сопровождении своей примы Джулии Лары, обладательницы «брендового зада Голливуда», застрахованного на миллионы долларов. Завершила шествие именитых иностранцев, преданно держась за руки, пара молодоженов: итальянский кутюрье Паоло Милетти в свободной голубой блузе и его супруга Адриано, кудрявый блондин с расхлябанной походкой манекенщика.
Пока все это длилось, сидящий рядом с Миленой Тоцкой Дмитрий Ионович Стратула (за время экскурсий по городу они успели подружиться) нервно шаркал под столом ногами, вскидывал худые плечи и страдальчески кривил лицо; когда же дошла очередь до соотечественников, не удержался от комментариев, наклонившись к душистому ушку писательницы, украшенному крупным изумрудом.
— Председатель наблюдательного Совета директоров компании «Роснефтьгаз», кавалер ордена Святой Анны первой степени, его сиятельство князь Непорожний Пётр Кузьмич! — объявил дворецкий.
— O tempora! O mores! — пригасил восклицание ладонью профессор. — Буровик районной инженерно-технологической службы в Башкирии… Начинал бизнес с воровства из нефтепровода, не сел в тюрьму, потому что откупился…
Непорожний, полный мужчина в расстегнутом белом смокинге, вплыл в зал вперед животом, отдуваясь и утирая потный лоб носовым платком. По бокам от него по-пингвиньи переваливались упитанные сыновья-близнецы студенческого возраста.
— Нарушения при покупке нефтяных компаний, — шелестел Стратула. — Махинации в торговле бензином и мазутом. Участие в криминальных финансовых схемах ельцинской «семьи»… Уход от налогообложения…
— Глава компании «Москабель», кавалер ордена Николая Чудотворца первой степени, его сиятельство граф Моторин Игорь Алексеевич! — раздался голос дворецкого.
В команду «младореформаторов» Ельцина «сиятельство» пришел застенчивым экономистом из НИИ. Его программу ускоренного (за 300 дней) капиталистического переустройства страны «царь Борис» одобрил. В процессе «демократических реформ» и сам Моторин сделался олигархом. Рыжие вихры Игоря Алексеевича обрели вид упорядоченной прически с безупречным пробором, а расплывшееся лицо цвета бекона — выражение снисходительного презрения («Человек, не заработавший в России миллиарда, или мудак, или трус», — гуляла в Интернете его знаменитая фраза).
— Участие в махинациях с государственным имуществом, — негромко пояснял Дмитрий Ионович. — Использование властных постов в корыстных целях. Вывоз капитала за рубеж…
Рядом с Моториным уверенно вышагивала, тиская зубами жвачку, эпатажная девица-«готтка» — в черных перчатках по локоть, разрисованная броским синим макияжем и увешанная многочисленным — в носу, ушах и надбровьях — пирсингом. Это была его непутевая дочь Алиса, исключенная из института Международных отношений за неуспеваемость, героиня московских скандальных хроник, не признающая нижнего белья, любительница «езды без правил» на спортивном «порше».
— Владелец холдинга «Промзолото», — возвестил дворецкий, — награжденный руководством Администрации Президента Российской Федерации почетной Шпагой, символом дворянского звания и служения Отечеству, его сиятельство барон Ривкин Оскар Самуилович…
— Для меня это уж слишком, — не выдержал Стратула. — Выйду, подышу свежим воздухом.
Спектакль между тем продолжался, и в зал торжественным шагом вплывали новые и новые русские дворяне. Это были персонажи «Аллеи успешных», щедро оплатившие свои бронзовые бюсты, выставленные в Музеоне (музее под открытым небом) на территории Третьяковской галереи на Крымском валу. При всеобщем российском воровстве изготовители памятников изрядно облапошили нуворишей, подсунув вместо почтенного металла выкрашенный под бронзу гипс. Тем не менее, толстосумы весьма трепетно относились к своим двойникам и регулярно навещали их, чтобы смахнуть городскую копоть, особенно обильно скапливающуюся за ушами.
Стремительно разбогатев по историческому недоразумению, бывшие механики стройуправлений, электрослесари угледобывающих компаний, заводские инженеры по технике безопасности и заведующие институтских лабораторий напоказ выставляли перед всем миром купленные дорогие яхты, средневековые замки и целые острова, но «цивилизованный мир капитала» так и не принимал их за своих.
С появлением виновника торжества звезды мировой эстрады — в блестках и перьях — поднявшись к оркестру, дружно затянули «Happy birth day to you», собравшиеся поддержали восторженными возгласами и аплодисментами, а небо за широкими окнами зала разбукетилось огнями салюта. Расчетливо оголенные стриптизерши, вознесенные над гостями, заколыхались в своем медлительном танце соблазна и порока, и торжество началось.
В отличие от российских подобных застолий, тут не приняты были хвалебные речи в честь юбиляра: само по себе присутствие того или иного высокого гостя на торжестве уже свидетельствовало об уважении к хозяину и принадлежности Хохрякова к «сильным мира сего».
Конечно же, главным событием вечера были джазмены «Red Hat», за выступление которых Хохряков заплатил несколько миллионов долларов. Гости расслаблялись под их виртуозную игру, накачиваясь охлажденной водкой, коньяком, виски, вермутом и коллекционным шампанским по полторы тысячи долларов за бутылку, а также экзотическими коктейлями с текилой и ромом. Не было недостатка и в закусках: пельмени (дань ностальгии хозяина по родине), лососина с соусом из водки и лимонной цедры, блины с черной икрой, суши, элитная салями, тунцы, омары, дыни, маракуйя…
Гости беспечно выпивали, краснея лицами и покрываясь потом. И лишь Милена Тоцкая сохраняла отстраненную белизну лица японской гейши. Затянутая в чешуйчатое изумрудное платье, она улыбчиво, со змеиной грацией перетекала из одной компании в другую, успевая делать снимки на свою цифровую камеру, раздавать комплименты спутницам толстосумов и делать тайные записи разговоров на диктофон.
Веселье набирало ход. Начались танцы. Стриптизерши на своих площадках искусно освобождались от последних лоскутков одежды. В высоких стрельчатых окнах гасли отсветы салюта.
Милена успела сделать лишь несколько невыразительных снимков хозяина виллы: Хохряков то кратко присаживался к именитым гостям, и писательница из соображений такта близко не подходила, а то и вовсе надолго исчезал из зала.
Потом он, в пропотевшей на груди шелковой блузе, устало опустился на кожаный диван в холле, удерживая возле уха мобильный телефон, и тут же был атакован своими полупьяными и полуголыми, весело щебечущими актрисами. Две из них ловко запрыгнули к нему на колени, другие потянулись с объятиями.
— Киски, вы задушите своего папочку! — шутливо уклонялся Хохряков.
— Девочки! — скомандовала Тоцкая, решительно приблизившись. И с легкой издевкой добавила: — Освободите папочку! Мне нужно сделать несколько снимков.
Женщины с возгласами разочарования расступились, и Милена принялась щелкать затвором камеры.
— Вообще-то здесь приказываю я, — негромко заметил магнат.
На меловом лице Тоцкой проступили розовые пятна.
— Извините, Николай Борисович, — проговорила она. — Срывайте и дальше… цветы удовольствий.
И, круто развернувшись на высоких каблуках-«шпильках», удалилась.
Наружный воздух припахивал гарью отгремевшего салюта. Небо было затянуто дымкой, сквозь которую едва угадывался осколок луны.

«Дура, — в сердцах заключила Тоцкая, усаживаясь на скамейку под финиковыми пальмами и закуривая. — Идиотка. Кто тянул тебя за язык? И вообще — какое твое собачье дело?!»
Больше всего она не любили себя, когда вдруг поступала по-бабьи.
За годы самостоятельной жизни красивой женщины она выработала своеобразный кодекс поведения, который держался на трех китах: в отношениях с мужчинами никогда не исходить из меркантильных соображений, не брать инициативу в свои руки, а так называемым «подругам» давать лишь ту информацию, которая в дальнейшем может принести выгоду.
Но в эту безупречную, логически выверенную систему (чему способствовал и писательский опыт) вдруг врывалось это самое бабье — глупое, чисто эмоциональное и неконтролируемое.
Возбужденные голоса, раздавшиеся за углом, у парадного входа, говорили о том, что полупьяные гости вывалились из душноватого (при всех кондиционерах) помещения на волю. Вскоре веселый гвалт переместился к бассейну, в который, судя по всему, подвыпившие стали прыгать — с гоготом и визгом — прямо в одежде.
— Я пришел извиниться. — Перед Миленой стоял Хохряков, протягивая бокал с долькой лимона на ободке. — Как я заметил, вы предпочитаете «дайкири».
— Откуда такая наблюдательность?.. — усмехнулась Тоцкая.
— Хозяин дома должен быть внимательным к своим гостям.
— Это я должна извиниться, — проговорила она, принимая напиток.
— За что же?
— Хотя бы за «цветы удовольствий».
— Мои «курочки» — это работа, — заметил магнат, присаживаясь. — Но в своем репортаже можете написать, что все они мои любовницы и считают меня мировым секс-символом… Соперничают из-за места в постели… Ну, и все в таком духе.
— Спасибо за разрешение. Но я имела в виду вовсе не ваших «старлеток». Мой писательский опыт общения с Рублевкой позволяет делать более широкие обобщения. Вот вы, Николай Борисович…
— Вы больше не называете меня «Николя»?
— Вот вы, Николя, по сути «гражданин мира»… Но не станете же отрицать, что до сих пор пуповиной связаны с Россией и за рубежом представляете именно российскую элиту…
— Пожалуй, — согласился Хохряков. — «Грозой оторванный листок»…
— А российская элита, по моим наблюдениям, неоднородна и состоит, как минимум, из двух слоев. «Элита господства» — бюрократическая верхушка государства. Эти умники «просекли», что в современной России именно власть дает неограниченные возможности обогащения. Они вкалывают до седьмого пота, рискуют потерять здоровье и даже жизнь, шельмуют народ, предают друг друга, зная — все это окупится…
Оркестранты, сопровождаемые гостями, переместились на широкую террасу, где и возобновились танцы.
— Люди развлекаются, — заметила Тоцкая. — Вам не утомительны мои откровения?
— «И познаете истину, и истина сделает вас свободными», — сказано в Библии.
— Второй слой я называю «элитой богатства и потребления». Эти господа сказочно разбогатели на российской реформаторской неразберихе. И теперь заслуженно, как им кажется, «срывают цветы удовольствия» в гонке за новыми ощущениями.
— Ваш намек достаточно прозрачен, — усмехнулся Хохряков. — Но классификация неполна. Третий слой я бы назвал «selfmade», — люди, которые «сделали себя сами». А что касается «цветов удовольствия»… Во всем нужна мера, которую, увы, далеко не всегда мы способны соблюдать Даже деньги приносят удовольствие до тех пор, пока не стали капиталом.
«Ох, уж эти пишущие дамочки с их наблюдениями и рассуждениями!» — иронично размышлял магнат, возвращаясь к гостям.
Когда позже он пригласил Тоцкую на танец, она уже успела распустить по плечам роскошные смоляные локоны и сменить свой «змеиный наряд» на нечто просторное и полупрозрачное, играющее цветом от бирюзы до ультрамарина. Деликатно выдерживая предложенную женщиной дистанцию, он, тем не менее, невольно касался ее груди и литых бедер; потайной флирт их разгоряченных выпивкой и движением тел неизбежно уплотнялся, потом Хохряков окунулся вдруг в ее непомерной синевы, искрящийся озорством взгляд и обнаружил, что они с Миленой одного роста. «Да она же переобулась! — дошло до него. — Переобулась умышленно!»
Привычное чувство опасности заставило его даже слегка отстраниться от партнерши. В свои апартаменты на втором этаже он поднялся далеко за полночь. «И все же я перебрал», — отметил он, закрывая двери на ключ. И позже, освобождаясь от одежды и разбрасывая ее в прихожей, позвал:
— Джессика, девочка! Твой козлик вернулся! Молчишь… Золотая, золотая ты у меня женщина… — бормотал Хохряков, пробираясь в спальню. — Ни одного скандала… Ни одного упрека… Дай же я тебя обниму!
Он распахнул дверцу платяного шкафа, и в объятия его упала пышная надувная блондинка с широко раскрытым чувственным ртом.
— Ты… лучше всех, — благодарственно признавался магнат, рухнув с нею в постель. — Все умеешь и ничего не требуешь взамен.
В ответ Джессика томно стонала и хлопала стекляшками васильковых глаз.



Разрыв

— Ненавижу! — срываясь на визг, сквозь слезы выкрикивала Диона. — Ненавижу твою проклятую мастерскую! Твои скульптуры! Запах твоего тела, пропитанного мраморной пылью! — Она опрокинула лицо в ладони и в отчаянии затопала под столом ногами.
Обычно истерики случались с нею по вечерам, когда Алквид, закончив работу, возвращался в дом. Сегодня это произошло во время завтрака, и Ваятель, уже привыкший оправдываться перед женой, которая, увы, по-своему чаще всего бывала права, — вдруг отчетливо ощутил, что может ее ударить. Чтобы избежать этого, он в слепой ярости хватил об пол керамической чашкой, разбрызгивая ее осколки по комнате. Перед его глазами на мгновение отпечаталось остановившееся в испуге, побелевшее лицо Дионы, и Алквид, с трудом укрощая гнев и перебарывая одышку, проговорил как можно спокойнее:
— Женщина, чего ты хочешь от меня? И в чем мои грехи? Может, они в том, что я с утра до ночи тружусь?
— А что толку? Что толку от твоих трудов?! — снова возвысила голос жена. — Ты возомнил себя гением, а мы живем в нищете! В этой убогой халупе! Я задолжала молочнице, ткачихе и зеленщику, я не могу пойти с подругами в одеон, потому что не имею ни одного нового наряда. Если бы не помощь моего отца, у нашего сына не было бы даже детской кроватки… Ну почему ты плывешь против течения, Алквид? Те, кто учился вместе с тобой у Феопола, уже отстроили себе виллы в Верхнем городе и украшают своими творениями алтари в храме Посейдона. Почему ты не хочешь… как все?
— «Как все»… — с издевкой повторил Ваятель. — Это значит — бесконечно размножать в камне, металле и дереве одно и то же, однажды освоенное; за пестротой раскраски скульптур и позолотой украшений на них скрывать убожество замысла и исполнения. Льстить толстосуму-заказчику, изображая его величественным и мудрым…
— Гордыня говорит в тебе, Алквид. Потому ты и не хочешь быть, как все.
— А кто они такие, эти твои «как все»? Алчные бездари! Едва освоив азы ваяния, они включились в бешеную гонку за богатством! В угоду моде возводят башни обсерваторий в своих претенциозных домах, но наблюдают с их высоты не за звездами, а за тем, что происходит в спальнях соседей! В своих речах на торжествах в честь царственных потомков Посейдона они провозглашают семью как незыблемый оплот Атлантиды, а после отправляются в термы, где покупают мальчиков для утех! Они вещают о милосердии и сострадании, а в домашних зверинцах устраивают жестокие и бессмысленные леопардовые бои…
— Но их работы востребованы, — жестко парировала Диона. — И приносят благополучие им и их семьям.
— Да, к сожалению, востребованы, — с горечью признал Ваятель. — И это признак грядущей гибели Атлантиды. Великие Учителя и Наставники когда-то явились в наш мир, чтобы помочь нам на пути от зверочеловека к богочеловеку. Таков был план Логоса на земле, как учили нас жрецы. Но мы отошли от их заповедей, вообразив, что превратив дикого тапира в домашнюю свинью и постигнув сокровенные тайны растений и металлов, сами стали богами… И теперь поклоняемся самим себе.
— О боги! — воскликнула Диона. — Я знаю, Алквид, что ты очень умный. Но я устала… Устала от твоего ума, который не дает надежды на улучшение нашей жизни. И от твоего упрямства, которое еще хуже, чем твой ум…
— Так чего же ты хочешь?! — воскликнул Алквид, чувствуя, как накатывает новая волна гнева. — Чтобы я отказался от своих убеждений?!
— Я хочу, чтобы у моего сына было будущее! — отозвалась жена.
— Я хочу того же.
— Твое «хочу» — одни лишь обещания и несбыточные надежды. Ты говорил, что твоя «Нереида» принесет тебе славу и достаток. А что вышло?
— Великий Феопол считает, что я истинный служитель Аполлона.
— Так почему же твой Аполлон держит тебя в нищете и безвестности?
— Не кощунствуй, женщина. Людям не дано знать замыслы богов. И помни, что сказал мудрый Автохтон: «Страдание есть главный учитель человечества».
— Ну и страдай, раз это твой путь! — выкрикнула Диона. Но почему вместе с тобой должны страдать мы?!
От звука ее голоса проснулся пятилетний Ликаон и вышел из детской в смятой ночной рубашке, потирая кулачками глаза.
— Иди ко мне, моя деточка! — Диона подхватила его на руки и принялась покрывать лицо поцелуями, демонстрируя (как это случалось при размолвках с мужем) явно преувеличенную нежность к ребенку.
— Феопол считает мою «Нереиду» совершенством, — примирительно проговорил Ваятель.
— Да ему-то что?! — выкрикнула Диона. — Он богат и знаменит, обласкан самим Тиррением, живет в свое удовольствие! Он может сказать тебе, что угодно! Сам-то он так раскрасил и увешал драгоценностями свое последнее изваяние императора, что в глазах рябит! А тебя поощряет… изображать голых натурщиц.
— Женщина, не смей судить о том, в чем не смыслишь! — ударил кулаком по столу Алквид.
Ликаон испуганно заплакал и прижался к матери.
— Все! С меня хватит! — Диона порывисто встала из-за стола. — Мы от тебя уходим!
— Сына я не отдам! — вскипел Ваятель.
А это не твой сын! — отрезала Диона, презрительно сузив глаза.



Тоска

Лишь на другой день, отойдя от гнева, он понял, что произошло. Неприкаянно блуждая по мертвому дому и мастерской, где еще вчера звенели голоса жены и сына, Алквид чувствовал, как под сердцем змеиным клубком свивается тоска одиночества. Нужно было спасаться работой, но инструменты валились из рук.
Нарушая собственное правило (утро для труда, а не для праздности), он уселся под финиковой пальмой во внутреннем дворике и поставил на стол кувшин вина. Чем больше Ваятель пьянел, тем горше становилась его обида на предавшую жену и тем очевиднее он укреплялся в неутешительной истине: ослепленный любовью, он раньше просто не замечал, что его избранница — всего лишь глупая женщина, живущая не разумом, а чувствами и настроениями в своем крохотном мирке простых понятий и материальных предметов. Конечно, вместе с подругами она участвовала в мистериях и соблюдала религиозные ритуалы. Но это никак не меняло состава ее души и не приближало к постижению мудрости богов.
Когда вино подходило к концу, Алквид сделал ошеломляющее открытие: оказывается, он продолжал любить Диону мучительной, преданной любовью, уже зная, что она всего лишь глупая женщина…
В золотом веке атланты были почти столь же совершенны, как и боги, покровительствующие им. Люди питались дикими плодами и медом, не знали забот, не болели и не старели. Телесное общение между мужчинами и женщинами не приносило сердечных мук и совершалось лишь для удовольствия и продления рода. Примером этого являлся сам светоносный Зевс, лишь в супругах которого пребывали в разные времена Метида, Фемида, Диона, Мнемосина, Евринома, Деметра, Лето и Гера, а уж наперсниц из числа смертных и богинь было великое множество. Постепенно отходя от заповедей богов, люди изобрели оружие, стали есть мясо и сменили почтительную любовь к богам любовью друг к другу.
Сидя перед кувшином, захмелевший Алквид тяжко вздыхал и кручинился неразрешимой загадкой: была ли эта любовь единственным достижением атлантов на пути духовного измельчания или же — карой богов за отступничество?..
Соседи-«доброжелатели» донесли ему, что Диона ушла к рыжему Клеону, капитану военного корабля и участнику знаменитого Гесперийского похода императора. Это подтверждало давние слухи об их любовной связи, в которую Ваятель раньше старался не верить, отгоняя сомнения изнурительной самозабвенной работой. Рождение долгожданного сына поначалу явилось для него бурной радостью, но с годами жесткие, цвета меди, волосы на голове взрослеющего мальчика стали зарождать в душе Ваятеля мучительные подозрения… Утешил его после очередного совместного возлияния великий Феопол: «Мы, творцы, — избранники Аполлона! — возвестил он. — Аполлон ограждает нас от низменного плотского воспроизводства, чтобы наша энергия уходила на создание лишь возвышенного и вечного!» Алквид полюбил рыжеволосого сорванца, потому что видел в нем черты Дионы, водил его на мистерии, ипподром и в зоопарк, а также обучил делать из глины забавных человечков, птиц и животных.
Сейчас ему, как никогда, требовалось сочувствие близкого, понимающего человека, но Ваятель с горечью обнаружил, что такого человека у него нет. Друзья, с которыми обучался он у Феопола, отошли от него, как только преуспели в коммерческом искусстве, стремительно разбогатев. Своими учениками Алквид не обзавелся, поскольку не имел широкой известности как мастер. Старый Феопол теперь почти постоянно предавался утехам Диониса и сделался в Портополисе героем язвительных сплетен. Жаловаться на Диону ее отцу было попросту стыдно: разве Эвемон не предупреждал влюбленного юношу о легкомысленном нраве дочери, когда тот просил ее руки?
Мать Алквида умерла несколько лет назад, и с тех пор Ваятель, одержимый своим творчеством, с отцом почти не общался, хотя жил в его усадьбе и между их домами было меньше стадия. Следствием их взаимного отторжения являлось, пожалуй, то, что они были очень схожи в ортодоксальном упрямстве: Алквид до сих пор не простил отцу жестокого воспитания побоями, а Тимей затаил многолетнюю обиду на сына, отказавшегося продолжить его гончарное дело, не признавал его творчества и называл «Нереиду», возвращенную в мастерскую после выставки в Музеоне, «голой девкой».
Сейчас, неспешно поглощая терпкую винную влагу, Ваятель отчетливо уловил мысленный призыв отца (атланты еще не до конца утратили божественный дар телепатии) и в нынешнем состоянии душевного упадка с благодарностью послал ответный сигнал: «Я иду, иду к тебе, Тимей!»
В отцовском дворе молодая рабыня смуглянка Фрина в свободной хламиде и аккуратно подобранными на затылке смоляными волосами кормила домашних индеек и кур, широко рассыпая перед ними пшеничные зерна.
— Хозяин уже вторую неделю не встает с постели. И каждый день говорит о тебе, — сообщила она, как всегда, краснея под взглядом Ваятеля.
После смерти жены отец не только сделал ее своей сожительницей (что было не в диковину между господином и его собственностью), но и наперекор традиции возвел в статус жены, посещая с Фриной храмовые службы и городские мероприятия. Гражданин Атлантиды был волен избирать для любовных утех замужних матрон, продажных гетер и даже мальчиков, однако женитьба на рабыне (чье низкое звание оставалось клеймом на всю жизнь) влекла за собой общественное порицание, вплоть до остракизма. Коллеги осудили Хромого Тимея и вывели из городского Сообщества гончарных мастеров. С тех пор дела его пошли под уклон, а сейчас Алквид и вовсе заметил на подворье родителя признаки производственного угасания: каменные печи для обжига посуды были погашены, скудные запасы в дровянике давно не пополнялись, а в стеллаже под навесом пылилась невостребованная покупателями керамика.
Отец лежал в затемненной спальне; в изголовье его курились палочки благовоний. Солнце мутноватым пятном просвечивало сквозь оконные занавеси, но даже их легкий красноватый отсвет, лежащий на больном, не скрывал восковой бледности его исхудавшего, заострившегося лица.
— Я тут вспомнил строки великого Автохтона, — немощным голосом проговорил отец вместо приветствия.
Еще вчера я был младенцем,
Встречающим утро жизни.
А сегодня в моем окне закат старости.
Так может Гермес, властитель загробного мира,
Подскажет мне, что есть жизнь? — процитировал он.
— Раз ты еще помнишь Автохтона, значит, не так плох, — попробовал подбодрить его Алквид, осторожно присаживаясь на ложе отца.
— Плох я или хорош — все одно; надо собираться в дальний путь. Но я вызвал тебя вовсе не для сопливого прощания. Хочу предупредить, чтобы не делал того, что задумал.
— Ты считаешь… не нужно пытаться вернуть Диону?
— Никогда не отвоевывай изменившую женщину, если она тебе дорога. Вступая в противоборство с соперником, ты становишься жалок.
— Но разве боги не сражались за женщин?
— Боги неуязвимы в своих чувствах. А мы, смертные, — страдальцы любви. Я очень любил твою мать, а она не была мне верна… Быть может, потому я был тебе плохим отцом… От нее все терпел, чтобы не потерять, а на тебе срывал зло…
Для Ваятеля это стало ошеломляющим открытием, и он на время потерял дар речи.
— Только с Фриной, на закате лет, я обрел покой. Идеальной женой может быть лишь рабыня, которая ловит каждое твое желание и никогда тебе не изменит. — Он начал задыхаться и потянулся к питью, стоящему на столике.
— Постараюсь учесть твои добрые советы, отец, — отозвался, наконец, Алквид.
— Постарайся, — заключил Тимей, пряча под покрывало руки в багровых пятнах. — Не так уж много сделал я тебе добра в жизни, — криво усмехнулся он в попытке пошутить. — Но скоро помогу тебе по-настоящему.



Соблазны и пороки

Театральное представление в одеоне началось с гимна всемогущему Тиррению; славословие исполнялось, как всегда, мощным мужским хором. Зрители размещались на плоских подушечках в рядах амфитеатра, которые выдолблены были в известняке на склоне холма, а шатровая крыша была затянута плотной тканью. Сам император, окруженный свитой, восседал в своей раззолоченной ложе на самом верхнем ярусе.
Алквид, задержавшийся у винной бочки при входе в театр, несколько опоздал к прологу и пытался найти свободное место под неодобрительные замечания соседей.
Пьеса родилась под бойким стилом придворного поэта Павсания и посвящалась великой победе императора в Гесперийском походе. Восхваляя доблести Тиррения, автор противопоставил ему злобного, кровожадного и трусливого бога войны Ареса. Спущенный на веревках на сцену со своими неизменными атрибутами — копьем и горящим факелом, он в патетических монологах обещал Тиррению свое покровительство, а на деле во время битвы прятался за спиной отважного императора, сокрушающего врагов. Первый акт завершился героическим ранением Тиррения, и когда служители бога врачевания Асклепия вместе с ним унесли императора в походную палатку для оказания помощи, был объявлен антракт.
По традиции в перерывах спектаклей трагедий и комедий в одеоне демонстрировались весьма откровенные сценки акробатических соитий, причем, в этом жанре были исполнители, не менее популярные, чем серьезные артисты. При общем падении нравов в Атлантиде на излете Бронзового века это был безотказный способ, потворствуя животному началу в человеке, заместившему его изначальную божественную природу, заманить зрителя в театр и тем пополнить его казну.
Сегодня, как обычно, эротическое представление открыл знаменитый Кекропс (чье нагое изображение было даже запечатлено на стене в центральной таверне Портополиса), — одетый в клочковатую шкуру фавна великан, который, цокая копытами и покачивая огромным фаллосом, объявил содержание предстоящего действа.
Потом восхищенно и одобрительно гогочущая публика стала свидетельницей самых изощренных телесных сплетений действующих лиц, разыгрывающих нехитрые сюжеты сельской жизни. Некоторые разгоряченные зрители последовали их примеру прямо на своих местах. От всего этого Алквид воспламенился плотью и со второго акта героической пьесы ушел. (Ее содержание за многократные посещения одеона он знал наизусть и приходил в театр не ради пафосного спектакля и фривольных антрактов. Просто спасаясь от тоски, он каждый день выходил в л???юди, поскольку после ухода Дионы им овладела мучительная фобия: Ваятель не мог находиться в одиночестве в привычной обстановке осиротевшего дома, где раньше был счастлив с женой и сыном.)
На выходе из театра он основательно загрузился вином (в последние месяцы это состояние стало для него привычным) и, покачиваясь, знакомой дорогой двинулся в бани, чертог соблазна и порока.
После обычного пребывания в термах и бассейне, когда тело его обрело разнеженную легкость, темнокожий раб в массажной умастил его тело ароматным, чуть горчащим маслом, возбудившем ток крови и низкие желания.
Потом, как всегда, он очутился на широком овальном ложе посреди комнаты, наполненной запахами благовоний и приглушенным красноватым светом. Рядом, на круглом столике, стояли кувшины с вином и подносы, полные фруктов. Две напольные чаши для омовений пестрели лепестками роз, плавающими в воде. Между ними возвышался большой мраморный фаллос, чье изваяние по представлениям атлантов приносило удачу и счастье. Стены были украшены изображениями разнообразных совокуплений как людей, так и животных.
Последние месяцы Алквид стал завсегдатаем этого заведения, куда посетители приходили удовлетворять свои пороки; он же укрывался здесь, чтобы забыться.
Самым дорогим удовольствием тут были мальчики и юные девственницы; однако, служители чертога вожделения уже хорошо изучили вкусы Ваятеля и знали, что он предпочитает женщин с широким тазом, сильными бедрами и развитой грудью, — именно таких изображал он в своих скульптурах.
И сейчас они явились, когда с помощью вина Алквиду удалось отчасти насытить свернувшуюся под сердцем змею тоски, и она на время притихла. Одна из гетер была светловолоса и голубоглаза, другая смугла, что выдавало ее происхождение от предков из некогда враждебного, а ныне усмиренного Гадира.
Белянка коснулась чуткими пальчиками струн лиры, и женщины закружились в зазывном эротическом танце, колыхая прозрачными одеждами, под которыми извивались их совершенные, сильные тела.
Потом, уже обнаженные, они скользнули на ложе, одаривая друг друга вкрадчивыми лесбийскими ласками и постепенно вовлекая в эти ласки Ваятеля.
В сплетении чутких тел, дарящих и ответно получающих наслаждение, в рваной сумятице покорных женских стонов Алквид — на грани опьяненного, почти меркнущего сознания — ощутил сладостный восторг обладания, наконец-то полностью отрешился от своей человеческой смертной природы и кратко почувствовал себя богом…
Вслед за последовавшими за этим обильными возлияниями наступил замутненный провал сознания и погружение в тяжелый, без чувств и видений, сон.
Пробудился он в тихом ликовании обретения, сознавая, что, как раньше, обнимает лежащую к нему спиной Диону, и ее смоляной локон щекочет ему шею.
Слова благодарственной нежности уже готовы были слететь с его губ, но, перевернув женщину на спину, он в оторопи отшатнулся: это была вчерашняя танцовщица — с оплывшим, почти безобразным лицом под грубыми румянами и белилами.



На яхте

— Вы не обижайтесь, профессор, — мягко проговорил Хохряков. — Но я бизнесмен и привык просчитывать все риски. — Вы уверены… что «Нереида» идет верным курсом и под нами сейчас Атлантида?
— Абсолютно убежден! — горячо отозвался Дмитрий Ионович, положив сухую загорелую руку на карту океана, расстеленную на столе в его каюте.
Разговор был строго конфиденциальный, и, чтобы никто не нарушил их уединения, Стратула запер изнутри дверь на ключ.
Утром, когда «Нереида» покидала гостеприимный Понта-Делгада, в порту собралась целая толпа репортеров: финальный конкурс российских танцовщиц стриптиза был усилиями многочисленных сотрудников Хохрякова широко разрекламирован, его участницы в купальных костюмах выстроились на верхней палубе, чтобы быть запечатленными на теле- и фотокамеры. Сам же Хохряков дал вездесущим журналистам пространное интервью, в котором пояснил, что состязание, приуроченное к его пятидесятилетию, будет судить международное жюри, соревнующимся девушкам на яхте предоставлены отдельные комфортабельные каюты, бесплатное питание, тренажерный зал, а также помощь массажистов и врачей во время выступления. Конкурс следует рассматривать как торжество демократии в России, вступившей в общий европейский рынок и готовой к мировой глобализации.
Самые почетные гости Хохрякова, мировые знаменитости, привыкшие ценить время, разлетелись на своих личных самолетах наутро после банкета; друг самого Уго Чавеса Пётр Непорожний, оставив сыновей, отправился таким же путем в Венесуэлу, где его фирма имела выгодный контракт на добычу нефти. На яхте, которая после многодневной морской прогулки должна была вернуться в Лиссабон, остались граф Моторин, решивший провести отпуск на морской рыбалке; вожделеющий предстоящего конкурса стриптиза барон Ривкин, официально находящийся в служебной командировке, а также две стареющие кинозвезды империи Хохрякова, надеющиеся на продолжение карьеры.
— Тому есть ряд убедительных доказательств, — продолжил профессор тайную беседу с шефом. — В середине восьмидесятых прошлого века знаменитый академический корабль «Михаил Ломоносов» изучал подводную гору Аргон, куда мы следуем. На глубине сто десять метров ее южного склона были обнаружены древние стены, прямоугольники домов, каменная лестница… Даже известковые конкреции в форме тарелок, которые могли образоваться только на суше… Между прочим, им двенадцать тысяч лет, что совпадает с возрастом тридцатиметрового слоя донного ила. А главное… — профессор проворно достал из сейфа потрепанный фолиант и толстую коленкоровую тетрадь своих архивных записей. — Главное, все это совпадает с описанием Платона в его «Тимее»: «После этого море в тех местах стало вплоть до сего дня несудоходным и недоступным по причине обмеления, вызванного огромным количеством ила, который оставил после себя осевший остров», — зачитал он.
— Удастся ли под такой толщей обнаружить артефакт, — с сомнением проговорил Хохряков. — Если он вообще существует…
— Во-первых, мой «Эльф», как вам известно, оснащен самым совершенным локатором, — пояснил профессор. — Что же касается самой скульптуры… В «Музах» Геродота есть первое упоминание о «боговдохновенном» Алквиде, творившем в эпоху упадка Атлантиды. Скульптор назван основоположником «новой школы» ваятелей и автором грандиозной статуи Посейдона, совершеннейшей по форме и уникальной по своим магическим свойствам, известной как «чудо света».
— Она что… действительно, из золота? — понизил голос магнат.
— Ни Геродот, ни Платон об этом не говорят. — Стратула полистал свои записи. — Но есть упоминание в древнеегипетском папирусе «Змеиный остров»: «Роста статуя Бога Морей имела не менее двух ксилонов и была изваяна из чистого золота и украшена слоновой костью. И гнев ее был так велик, что пошел огненный дождь из камней, выпал пепел, скалы и деревья повалились на землю. И стрелы небесные поразили сирот и старцев, вдовцов и вдов, которые не имели сил выжить. И их погребли на песчаном берегу. И тогда примчались страшные потоки воды. И с огромной змеей небо обрушилось вниз, и земля потонула» …
— Ксилон — это сколько? — поинтересовался Хохряков.
— Более полутора метров. Точнее, один метр пятьдесят семь сантиметров.
Магнат в явном волнении закурил сигару.
В иллюминаторе сверкало бирюзовое море. Яхта бойко резала волну, с которой свежий пассат срывал пенные завихрения.
— Посейдон работы Алквида будет бесценным бриллиантом в вашей уникальной коллекции артефактов, — заметил Стратула.



День первый

Сезон дождей и штормов в Атлантике закончился, и путешествие «Нереиды» продолжилось при солнечной погоде, когда блеск океана казался праздничным, а легкий пассат — голубоватым. Капитан Свешников, — сорокалетний крепыш в рыжей, с проседью, бороде, дабы лишний раз подтвердить прессе свой имидж матерого «морского волка», под вспышками фотоаппаратов и треском телекамер повел яхту сам (обычно у штурвала стояли вахтенные рулевые), и она двинулась к юго-западу медлительно и величаво, преодолевая теплое течение Гольфстрим, одна из струй которого ответвлялась от главного потока к побережью Пиренейского полуострова. Перед выходом из порта он сообщил хозяину заранее полученную информацию, что на ближайшую декаду синоптики предсказали ясное небо и близкое к штилю состояние атмосферы, что вполне совпадало с обнародованными и тайными планами Хохрякова: волнение океана могло помешать как предстоящим выступлениям стриптизерш, так и подводным изысканиям команды профессора Стратулы.
Проектом «Русский стриптиз», продуманным до мельчайших деталей, магнат «убивал двух зайцев»: камуфлировал поиски бесценного артефакта древних атлантов и заодно намеревался поправить свои финансовые дела за счет рекламных мировых турне победительниц конкурса.
Очередное интервью Милена Тоцкая, сопровождаемая Хохряковым, взяла в фитнес-салоне яхты у конкурсанток, которые, не теряя времени, приступили к работе на тренажерах под присмотром сухопарой, неопрятно выкрашенной под седину, наставницы Изабеллы Азатовны.
— Что побудило вас участвовать в этом труднейшем марафоне? — задавала писательница каждой из девушек стандартный вопрос.
Несколько помявшись, те отвечали однозначно:
— Ну… типа испытать себя… И, конечно, подзаработать.
И лишь одна из них, юная тоненькая блондинка с нежным улыбчивым лицом, которая представилась как Эммануэль, заявила, хлопая кукольными голубыми глазами:
— Должен же кто-то защищать честь России. Мой дедушка участвовал в конкурсе пианистов имени Чайковского вместе с Ваном Клиберном.
— Она у нас умничка, — голосом курильщицы одобрила Изабелла Азатовна, потрепав девушку по плечу.
— Они еще совсем дети! — посочувствовала Милена, поднимаясь с порномагнатом по крутому трапу. — Даже не понимают, что им предстоит.
На верхней палубе пассажирки в широкополых соломенных шляпках, приобретенных в сувенирных киосках порта, с возгласами восхищения наблюдали за сопровождающей судно стремительной стаей дельфинов, то и дело по крутой сверкающей дуге взмывающих в воздух.
— Гринт-дельфины, — пояснил Хохряков, вставая с женщиной у бортового леера. — Местное название «горшкоголовые». Сейчас они охотятся на кальмаров.
Милена внезапно повернулась к нему и негромко спросила:
— Скажите, Николя… Вам совсем не жалко их?
— Кого, — не понял Хохряков. — Кальмаров?
— Этих несчастных девочек. Которых вы… словом, используете.
Ядовитая отповедь дерзкой «светской львице» уже готова была сорваться с его языка, но тут мимо продефилировал голый до пояса полупьяный барон Ривкин в обнимку с обеими порнозвездами (они вошли в состав жюри предстоящего конкурса). Его конопатое тело, не воспринимающее загара, имело цвет ветчины, лысая голова блестела потом, а в заматерелых складках атлетической шеи было что-то от носорога.
— Николя, — гоготнул он. — Сколько стоит час съемки этих очаровашек?
— Об этом договаривайся с очаровашками, — усмехнулся Хохряков, смягчаясь от комичного вида новоявленного Казановы. — И все же, давая тайный отпор Тоцкой, жестко произнес: — К сожалению, вынужден вас покинуть, Милена. Дела.
Она все поняла и торопливо отозвалась, покраснев:
— Да, да. Извините.
По природе Хохряков был нетерпелив и вспыльчив. Первый недостаток своей натуры магнат сумел обуздать многолетними напряжениями воли; что касается второго, то одолеть его до конца так и не удавалось, и неуправляемые эмоциональные взрывы нередко сопровождались последующими рефлексиями и чувством вины.
Так было и в этот раз.
Милену отыскал он в баре на второй палубе. Уединившись за столиком, она что-то напряженно писала в блокнот и время от времени потягивала через соломинку коктейль. В дальнем углу от нее тихо пили виски темнокожие джазмены и имели печальный вид «отмокающих» после необузданной ночной пьянки. За барной стойкой флегматично накачивалось спиртным, тайком покуривая «травку» (сигарету они бережно передавали друг другу), уже примелькавшееся неразлучное трио: Алиса Моторина, похожая на вороненка, и рыхлые, щекастые братья-близнецы Непорожние. Улетая в Венесуэлу, отец оставил их насладиться заслуженным морским отдыхом: Кузьма и Дмитрий (сыновья были наречены в честь Минина и Пожарского) экстерном сдали экзамены в коммерческом колледже (преподаватели ездили к ним на Рублевку принимать экзамены), «откосили» от армии за полмиллиона рублей и осенью должны были продолжить обучение в Англии.
— Именно в такой обстановке любил писать Хемингуэй, — шутливо заметил Хохряков, присаживаясь к писательнице.
— Да, да, — подтвердила она, щедро осветив магната приветливым бирюзовым взглядом. — «Там, где чисто, светло». Его рассказы значительно сильнее его романов.
— Чем же слабы его романы? — оживился он, обрадованный тем, что прощен.
— Я не сказала, что они слабы. Но Хемингуэй не понимал, а точнее не чувствовал женской натуры. Все, связанное с женщинами, у него приблизительно.
— Но он имел очевидный успех на любовном фронте… — начал было Хохряков.
— Четыре жены — это скорее неуспех, — улыбнулась Милена. — Женщина никогда не бросит мужчину, если он сильный любовник.
Бармен, давно изучивший вкусы хозяина, принес магнату виски со льдом.
— И кто же, по вашему, сильный любовник? — поинтересовался Хохряков, когда несколько глотков спиртного согрели его мягким, приятно дурманящим теплом.
— Тот, кто способен унизить и подавить женщину на самом примитивном, биологическом уровне. Как делает это лев, вцепляясь львице в холку во время спаривания. Потому-то женщины так часто влюбляются в подонков и изменяют достойным мужьям.
— Хорошо быть подонком, — усмехнулся Хохряков.
Тоцкая посмотрела на него с мягким, почти материнским сочувствием:
— У вас не получится.
Покачиваясь на нестойких ногах, музыканты покинули бар. Алиса с кавалерами пересели за столик, сгруппировавшись вокруг бутылки мартини.
Магнат молча потягивал виски, обнаружив вдруг в последней фразе женщины некий тайный, уязвляющий его подтекст.
— А мне все по барабану! — громко заявила Алиса Моторина, проворно взбираясь на стол и задирая подол мини-юбки, под которой, как всегда, не было белья. — Я сама могу показать им стриптиз!
— Гуляй, Россия, и плач, Европа,
А у меня самая, самая красивая жо.а, — пропела она дурным голосом.
Осоловелые от спиртного и «косяка» братья никак не отреагировали на эпатаж готтки.
— Самое страшное в этих детках то, — негромко заметила Тоцкая, — что у них все есть и они ничего не хотят.