Над площадью звезда ночная зажжена…
Как пусто, холодно, как ветрено и сиро!
Лишь на вокзалах так обнажена
трагическая бесприютность мира.

Над снежным разливом,
по дамбам пустынным
чуть подсвечивая облака,
летят фонари журавлиным клином,
острым клином без вожака.
Прищурься — их крылья из радуг сотканы
околосолнечных ярких тонов.
Летите, мои неподвижные соколы,
ночные светила пустых городов…
Мне так одиноко у этих старинных
провинциальных русских кремлей.
с холма озирающих сон на равнинах,
где прячутся избы в толпу тополей.
Здесь храмы светлы, как святое писание,
и тени столетий мелькают в ночи,
и настоящее — неосязаемо,
а прошлое дышит в затылок, кричит.

Слезами и кровью узорная кладка
замешана —
руки и ныне болят.

У прошлого цепкая, мертвая хватка
и немигающий пристальный взгляд.
Увы! — белокаменным нашим былинам
несладко — смотреться в его зеркала.
…Летят фонари журавлиным клином,
и ни двора у них, ни кола…

В огромной стране,
где любимым присловьем
было: "Я — человек маленький..."
он выбрал себе высокое имя:
Велимир,
Председатель Земного Шара.
Но это — поздней.
А начало — в Казани.
Нищий, странный студент
естественного факультета
вдруг почувствовал силу расщепленного слова,
транc-УРА!-новых,
разлетающихся кузнечиками понятий,
и склонился, и разглядел мгновение,
"крылышкующее золотописьмом"...
Потом:
— Сумасшедший!
— Гений!
— Антихрист! —
гремели проклятья и славословья.
Солдатчина дух на плацу выколачивала.
Мял в медвежьих объятьях Бурлюк.
Рождались и лопались школы и школки…
...Гуль-мулла, заклинатель трав,
косноязыкий язычник Хлебников
как глухарь —
два крыла шинеленки драной,
свое токовал, толковал свое.
Вечно голодный, худой, как вобла,
он бродил по огромной, простреливаемой земле,
тревожа умы — Пророк Запредельного,
необъяснимый, как Тунгусский метеорит.

Путь его светится и не гаснет.
И Слово — излучает тревогу.
Так поступает с людьми Природа,
когда молчать ей невмоготу.

Пришла Гора к Магомету,
а его, как всегда, дома нету.
Видно, ходит, ислам проповедует...
Рассердилась Гора, как следует!
Возвращаясь, стерла с лица земли
города, что по камешку мы возвели.
Две державы в священную ввергла войну,
а одну, островную — пустила ко дну…
Было это иль не было —
нынче уже не поймешь.
Но — пятнадцать столетий
пугаются девушки грома...

Магомет, дорогой, если в гости зовешь,
будь и сам —
не в гостях, не в разъездах,
а дома!

Американец, осмотрев Царь-колокол,
сказал: — Вы, русские, народ необъяснимый.
При современной технологии — пустяк! —
хороший сварщик заварил бы эту трещину,
осколок — точно к месту присадил...
Поднять на колокольню, закрепить...
И пусть гудит — три века промолчавший!..
Но вы боитесь этот голос услыхать.
И может, здесь вы, как ни странно, правы!

Храм, верней — его скелет, останки.
Хлам совхозный. Но однако — храм.
Он всегда был выше нашей пьянки.
Не свалил его минувший хам.
В нем цемент хранили и запчасти,
кирпичи, комбикорма, ячмень...
Вот и сберегли от злой напасти.
И настал для храма светлый день.
Побелили, крест — позолотили,
тонкую затеплили свечу...
А грехов своих не оплатили
и на грош…
Silentium. Молчу.

Я не хочу перо приравнивать к штыку.
Штыком — чему научишь человека?
Поэзия — подобна роднику
с живой водой:
— Приди, испей, калека…

Как задумал царь Иван Васильевич
русскую Историю писать,
повелел холопам расторопным
летописи по Руси собрать.
И, прочтя все то, чем володели
святорусские монастыри,
в гнев пришел:
— Ишь мелют, пустомели!
Только смуты, распри? Черта с три!
Вольность новгородскую, пскопскую
вспомнили! Нашли о чем жалеть,
о базаре вечевом тоскуют!
Господи, да это ж — ошалеть!
И узнала летопись впервые
правку, злой редакторский смешок.
Царь два свитка исчеркал в порыве,
но — устал, остыл, и оба — сжег.
И писать Историю раздумал:
тут, мол, хватит рабского ума,
холуя пограмотней найду, мол,
и пойдет, напишется сама!

Весенний, молодой, бездумный ветерок.
А мне сегодня не дает покоя
державинский полузабытый слог,
сквозь два столетья долетевший вздох:
"Как время катится в Казани золотое..."

Приду в музей.
В покое, в тишине,
в рабочей комнате лицо твое простое
смущенно расцветет навстречу мне:
— Вот видишь — и весна уже в окне...
"Как время катится в Казани золотое..."
— Ты скоро?
— Скоро... Поброди пока…

Вверх поднимусь,
по лестнице — направо,
минуя каменные, темные века,
я сразу — в золотой,
где лапти и соха,
портрет какого-то насупленного графа,
и в уголке — державинская арфа,
что так растрогала когда-то старика.
Но струны, видно, оборвала смерть,
иль времена, когда трясли устои.
Поглажу стертой позолоты след.
Вернусь к тебе. И улыбнусь в ответ:
"Как время катится в Казани золотое..."

Куда спешить? Я молча посижу.
Не торопись, любимая, пустое!
Мне хорошо, спокойно — я с тобою.
Чего еще желать?
Глаза прикрою,
и суеверно, бережно твержу:
"Как время катится в Казани золотое..."

На пыльном тротуаре куры квохчут.
В окне — холеный кот, аршинные усы.
Степенные гусыни здесь полощут
в зеленых лужах красные носы.
Здесь бродишь, словно что-то вспоминая,
несуществующие слышишь голоса...
И вздрогнешь вдруг
от бешеного лая
и хрипа в щель
ощеренного пса…
В одном из этих рубленых домишек
в сенях доныне сохранился крюк,
петлею, выпущенной из усталых рук,
такое жадное дыхание смиривший
души,
принявшей в жизни столько мук!
Души, умевшей плакать и смеяться
с неженской силой песенной строки
в такой неподходящей ситуации,
когда сшибают лбы материки.
И взгляд отводит даже друг твой лучший,
и ты за Камой, словно за чертой,
и пострашней удушья —
равнодушье
чугунной опускается плитой.

А остальные вовсе — вскользь и мимо.
И в окнах лица падают в герань.
И боль бесчеловечна, нестерпима,
и — дерзко, как в поэзии — пора! —
она шагнула неостановимо
за грань.
Сама.

...Крестясь, ей вслед Елабуга глядела.
И так по-русски — всхлипами колес,
телега тело легкое отпела.
Но крюк торчит, как ввинченный вопрос.
А если сверху, с кручи —
вид отличный:
домишки, купола, над крышами — дымок...
Патриархально-чинный и приличный
районного значенья городок.

Я себя в бутылку запечатаю,
брошусь в Клязьму, проплыву Оку,
в Нижнем — Волгой-матушкой покатою
закачаюсь, лежа на боку.
А перед Казанью пробку высажу,
выйду, одурев, на бережок.
И в кустах ивовых палку вырежу,
подходящий посох-посошок.
Побреду — с улыбкой покаянною
в город мой, где молодость прошла,
промотала утречко туманное,
солнцем сердце глупое сожгла.
Ты другой, мой город, думать нечего —
все твои кварталы обозреть…
Тих, задумчив час людского вечера.
Ночь глуха, необъяснима Смерть.
Но, пока мы живы — над разгадкою
думаем, за мертвых и живых.
Теплится в душе огонь — лампадкою
в темном, теплом Храме Всех Святых.

Не всем, не все на свете удается,
но удалось, и словно с плеч — гора.
Сосна росла, как в каменном колодце —
внизу, на дне глубокого двора.
Когда-то и она от солнца слепла,
но город рос, и таял древний бор…
Каким клочком ей заменили небо,
каким гвоздем пришили к ней забор!
Опутали ее домохозяйки
надежною веревкой бельевой.
Все повидала — и гульбу, и драки…
Живúцей светлою залечивала знаки,
которые оставил нож тупой.
Сарай и тот стоял к сосне спиной.
Вот так и не жила, а вековала.
И не ждала уже иной поры.
Но каждый год Весна атаковала
потоком солнца — души и дворы.
Мучительно оттаивали корни…
И было страшно в эту ночь, когда
она по стеклам била хвоей черной,
какой-то новой силой налита.

А утром в окна чистые ломился
языческий Ярило — бог Весны.
Я рано встал. И мало удивился,
не обнаружив во дворе сосны.

Она — ушла.
(— Вы бредите, Беляев!)
Ушла, по лужам волоча белье.
Она ушла.
Хоть так и не бывает.
Ушла и все!
Я счастлив за нее.