Когда-нибудь, с "Критикой чистого разума" Канта
Под мышкой, ты мимо не сможешь пройти, узнав
Меня в окружении уличных музыкантов,
Поющую там в состоянии полусна:
Зеленая донизу юбочка с узким кантом
Да пальцы, натертые струнами докрасна.
С достоинством преуспевающего ваганта
К тебе подойдет, аская, один из нас.

А ты шелохнуться не сможешь, застыв, не веря
Глазам своим, несколько раз протерев очки.
Тебе будет слышно лишь то, как шумят деревья
И как разрывается голос мой на клочки
(Когда же, заметив тебя, я глотнула вермут,
В груди — в эпицентре — подземные шли толчки).
Я прочь побегу, чтобы спрятаться там, за дверью,
Но мысли о встрече закрутятся, как волчки.

Стою, напевая, — как будто бы в солнечном блике.
Тугие слова вдруг ложатся на пульс, как жгут.
Увидев тебя, я глотаю воздух на вскрике —
И он застревает в легких на пять минут.
Пока наши взгляды нелепо играют в крикет,
Ты мне представляешься: "Робин Гуд.
О, дева с чертами прекрасной арийки,
Ответь мне, красавица, как же тебя зовут?"

Знать бы, куда эти ноги меня несут.
В какие далекие дали, кому на суд?
Я переполненный молодостью сосуд.
Я переплавленный жизнью, раздет, разут.

Дней прожил меньше я, чем прочитал страниц.
Буду я принц или сам буду падать ниц?
Чую свободу отпущенных в небо синиц.
В смысле, свободу как поиск её границ.

Дождь окропляет йодом картофель неба —
Сумерки дышат туманом крахмально-синим.
Я никогда не видела столько гнева
насильно.

Это бывает редко, но все же снится.
Память беззвучно взрывается на стоп-кадры.
Сердце стучится в реальность, дрожат ресницы
стаккато.

Учишься слизывать слезы со вкусом клюквы
Или брусничные, с блеском литых заглавий.
Кажется, будто глотаешь острые буквы
и гравий.

В горле першит — и, ворочаясь, ключ скрипичный
Звук издает, открывая замок гортани.
Вместо рычания — стон, как стена, кирпичный,
картавый.

Это рождается музыка сверхзвуковою.
Это рождается слово глухим глаголом.
Смазывай голое горло с зудящим воем
люголем.
И Бог с тобою.

Потеплел Петербург и расплылся в декабрьской улыбке,
Словно слепок из лавы, опущенный в талую воду.
За витринами — шарики, как пузырьки или рыбки;
Мишура и гирлянды замкнулись в цепи хороводов.

Сизый город шипит, остывают оконные угли.
Есть едва уловимое сходство с рождественской лавкой.
И качается строчка, как веточка, голой и смуглой,
Вдрызг обглоданной костью, безжизненной птичьей лапкой.

А когда-то ты пел в дуэте со —
Столь счастливой и юной — мной.
Мы встречались в отеле "Radisson",
Выпивали, пока темно,
А к утру уходили в комнаты.
Ты все время меня стерег.
И в ушах у меня проколотых
Не висело уже серег.

Мы могли с тобой спотыкаться и
Вместе падать, смеясь вдвойне.
Будто звезды, цвели акации
В посиневшем моем окне.
На заливе выл пассакалией
Надвигавшийся с юга шторм.
Между нами была тоска или…
Мы не знали. Не знали, что.

И теперь вот в пальтишке драповом
Я к тому подхожу окну,
Вижу солнечный диск в царапинах —
Небу хочется здесь всплакнуть.
И колотится сердце бешено —
На заливе вовеки штиль.
Я глазами, чуть покрасневшими,
Вспоминаю, как ты шутил.

Деревья дерутся, друг друга листвой тараня,
Ветвистые, кажутся креслами из ротанга.
В сухих облаках — бездомных, в какой-то рвани —
Слышно эхо ханга.

Бессмысленная какофония птичьих трелей.
Тебя заливает опять разноцветной краской
Горячая боль и внезапно горчит — острее
Итальянской пасты.

Неделями маешься, ищешь попутный ветер,
Покуда один из них душу не выгибает,
Как парус, и ты поддаешься, ломаешь сети,
Как сухой гербарий.

Как будто кто-то тебя пригласил на танец
И подал руку, но взялся довольно крепко, —
Покорно встаешь, и он тащит тебя, шатаясь,
В ледяную реку.

И там, где люди похожи на лебедей и
Где горы похожи на швы на изнанке мира,
Тебе тычут пальцем в главного лицедея,
Сотворившего нам кумира.

Старый дом на Вишневой улице.
Как тогда, я стою на крыльце,
Слышу снова кудахтанье курицы,
Что клюет семена в огурце,

Лай соседских собак под яблоней,
Скрип колодца под крышей резной…
Запах сена в сарае с дряблыми
Удилами, дух детства и зной.

Вот сейчас бы бежать к орешнику
И — в смородиновые кусты,
В красных пятнах, с руками грешника,
С сердцем праведника — в монастырь.

Там в подземных пещерах — Вышнее,
Троеперстье морщинистых рук...
Снится мне старый дом под вишнями,
Сельской жизни разомкнутый круг.

Небо сыплет цветными снежинками, как цитатами.
У неба высокий сердито-серый, голубоватый лоб.
Смерть и рождение вдруг поменялись датами.
Новый день начинается как озноб.

Деревья на солнце любуются листьями, как ладонями,
Рассмотрев на иссохшей руке предсказание февраля.
Неграмотный ветер зубрит свое первое до-ре-ми,
Но новорожденный кричит неизменно на ноте ля.

И судьбу никому не дано выбирать, словно песнь неспетую,
И кому-то поможет в беде Иисус, а кому-то — жид.
Не хотят умирать молодыми, все хотели родиться поэтами.
Только им суждено умереть, чтобы жить.

Закрывается небом — холодными, влажными веками —
Уставший смотреть не моргая, краснеющий солнечный глаз.
Обжигаются светом хрусталики — тают, стекают реками.
Тогда ты считаешь овец, засыпая на счете "раз".

Луна обливается тучами, как слезами, и
Снится, что кто-то стучит тебе в дверь: отвори, отвори!
В кадре на синем небесном экране все замерло.
И стала во сне я "поющей под снегом", твоей Госпожой Говори.

В тишине предпоследнего вздоха спустя рукава я
Ищу новый космос; мой пафос так груб, нарочит.
В составе химической формулы времени музыка — роковая:
Она существует, пока звучит.