И вот осталось позади ещё одно пустоватое степное пространство, и снова справа и слева от дороги, огороженной пирамидальными тополями, протянулись вдаль зелёные шеренги виноградников и абрикосовых садов… И вот замелькали за стёклами нашего авто осанистые дома с крепкими металлическими воротами — начиналась какая-то станица.
Завидев на обочине белые вёдра, увенчанные горками пожелтелых абрикосов, Наталья попросила Сергея Сергеевича остановиться. Они вдвоём вышли из машины, чтобы взглянуть на фрукты повнимательнее и, может быть, прицениться. Я же только снял тёмные очки и, поёрзав на сиденье, уселся поудобнее. Что мне они, эти желтобокие абрикосы? Пожалуй, с куда большим удовольствием я съел бы сейчас разрезанный на половинки свежий огурец, посыпанный крупной солью. Ну а кому-то только успевай подавать южные фрукты. Вот, скажем, Наталья…
Едва мои спутники достигли цели, в проёме распахнутой калитки тут же появилась невысокая моложавая женщина в цветастом халате. Лёгкими шагами она в считанные секунды одолела малое расстояние и, улыбнувшись и коротко глянув на Наталью, поздоровалась с Сергеем Сергеевичем. Боковое стекло было приспущено, и потому я, не напрягая слуха, слышал каждое слово.
— И почём ваши абрикосы? Дорогие, наверное?
— А сколько вы будете брать? — ответила вопросом на вопрос женщина. И улыбнулась.
— Может быть, ведёрко, — предположил Сергей Сергеевич. — А?
— Трудно сказать почём… — женщина на миг задумалась. — От если б взяли ведёрка два-три, я б сразу сказала почём…
— Беру три! — решительно сказала Наташа и достала из сумочки кошелёк. — Да, три! И сколько нужно заплатить?
— Сколько-сколько… Та сколько хотите, столько и платите!
Казачка тихонько и радостно рассмеялась, словно у неё камень с души свалился.
— Хорошие абрикосы, — сказал, открывая багажник, Сергей Сергеевич.
— Прекрасные абрикосы! — оценила свою покупку Наталья. — Ну, Сергей Сергеевич, вы, похоже, приносите людям удачу…
На игрушечно-поддельном казачьем хуторе на морском берегу, куда нас, дабы распотешить, решил завезти на часок Сергей Сергеевич, мне почему-то сразу не понравилось. Зной, вылизанные — ни пылинки, ни соринки — беленькие хаты, организованные забавы, толпы туристов-ротозеев с фотоаппаратами… Единственное, что увлекло и даже немного растрогало, — это старинная песня, исполненная хором во главе с пожилой певуньей в узорчатом одеянии; отчаянно-искреннее звучание её чистого голоса вело за собой весь хор, оживляло его старательное исполнение… В её пении, казалось, нежно светилась неистребимая временем правда сердца, некогда вверенная ей небесной волей. Знала ли она об этом? Может быть, да, а может быть, и нет. Она жила в своём трепетном голосе, окидывая внутренним взглядом собственную судьбу — счастливую, несчастную ли… Я уж был готов, дождавшись паузы, подойти к певунье, сказать ей благодарное слово, легонько, по-родственному приобнять, но — вот диво! — мои спутники, неведомым образом уловив моё взволнованное настроение, стали поглядывать на меня, и мне пришлось, мысленно махнув рукой, направиться к машине.
В череде мелькающих тополей я нечаянно, мельком углядел скромный дорожный указатель "Тамань", а вскоре появилось и его могучее белокаменное повторение, его-то невозможно было не заметить даже самому рассеянному пассажиру, ну а водителю — тем более…
Неспешно ступая затёкшими ногами, мы перешли небольшую площадь и увидели сизую гладь моря.
— Тут рядом домик Лермонтова, а по соседству — музей. Зайдём? — предложил Сергей Сергеевич.
Наташа не ответила. Она увлечённо разглядывала живую картину моря, возможно, надеясь увидеть "парус одинокий"… Я же не колебался:
— Нет! Хочется спуститься к воде и оттуда посмотреть на берег. На обрыв. Про обрыв я сказал не случайно, воображение нарисовало мне его много-много лет назад в тот самый день и час, когда я впервые прочитал "Тамань". И вот теперь нестерпимо хотелось сравнить мысленную картину с оригиналом.
Глаза Сергея Сергеевича засияли-залучились за широкими стёклами очков, и он одобрительно кивнул, будто я угадал какое-то его заветное желание:
— Годится. Пойдём вниз.
Быть в летний зной у воды и не искупаться…
После трёх-четырёх коротких заплывов мы собрались в кружок и, стоя по грудь в воде, стали обмениваться недолгими впечатлениями.
— А водичка здесь куда теплее, чем в Анапе…
— Азовская, здорово прогретая, смешивается с черноморской, вот он и получается, друзья мои, эффект такой.
— Дно, как на ладони… Ни волн, ни ветра…
Беззвучно качается-покачивается море, и требуется невидимое усилие, чтобы оставить его приветливые объятия и отправиться на сушу.
Я отвёл правую руку в сторонку и от избытка чувств легонько похлопал ладонью по воде. И вот тут… И вот тут, когда рука расслабленно лежала ладонью вверх на зыбкой влаге, откуда-то из воздуха скользнуло наискосок и легло на мокрую ладонь длинное птичье перо. Белое остроконечное перо с золотистым отливом. Мои товарищи переглянулись и изумлённо уставились в моё лицо, словно на нём внезапно появилась диковинная маска.
"Птица?.." — именно так, скорее всего, подумал каждый из нас, поскольку, не сговариваясь, мы обратили взоры к небу. Но, кроме мягкого солнечного сияния и блёклой синевы, там, увы, ничего увидеть не удалось.
— Это что — дар поэта? Он увидел в тебе нечто близкое? Мол, продолжай, товарищ, писать задуманное?
— Да, вот и предполагай, что хочешь… — поглядывая на золотистое перо в моей руке, смущённо произнёс Сергей Сергеевич. — Похоже, Наташа права: дар поэта. Тем более, вон там, над обрывом, стоит домик, где он однажды пребывал, да и на море здесь смотрел, думал о чём-то, конечно…
И тут же, жестикулируя мокрыми руками и, как мне почему-то показалось, совершенно не к месту процитировал:
— "Тамань — самый скверный городишко из всех приморских городов России. Я там чуть-чуть не умер с голода, да ещё вдобавок меня хотели утопить…"
— Ну как, здорово? Но сейчас здесь совсем не так. Правда?
Что я мог ответить Наталье насчёт "дара поэта"? Взгляд мой на мир давно не мальчишеский, наивно-восторженный. Моё дело — стол, бумага… Я бы мог ответить вслух иное, очевидное: как хороша эта прилипшая ко лбу русая чёлка, как приманчивы чуть мерцающие карие глаза и приоткрытые вишнёвые губы…
Да и, вообще, к лицу ей, нашей спутнице, это море!.. Но, естественно, насчёт "вслух" я малость погорячился. Море, как выяснил, к примеру, герой только что процитированного произведения, не лучшее место для свиданий и искренних объяснений…
Сказать же что-то Сергею Сергеевичу в ответ на его, схожее с предыдущим, предположение тоже непросто; что-то серьёзное — не выйдет, потому что сказать мне нечего; иронично же пошутить невозможно, глядя на его широкую ясную улыбку, восторженно сияющие глаза. В кои веки человек вырвался из цепких объятий экономики и оказался, похоже, свидетелем мистического случая… И всё же я каким-то образом вышел из странного положения, и мы, поддерживая наш общий разговор о красотах местной природы и прелести морской воды, побрели к берегу…
И вроде бы с утра разлита в воздухе беспощадная жара, а так явственно, так ощутимо студил затылок и спину сквозящий над зыбью тягучий ветерок.

Ночью я спал беспокойно: просыпался, засыпал… И вот снова очнулся от неясного шороха. Я медленно открыл глаза, повернул голову — и остолбенел: в дальнем углу моей комнаты стоял какой-то рослый тип, темноволосый, в тёмной рубашке… Его я разглядел в одну секунду — лунный свет мягко сеялся из-за моего изголовья (я так и не опустил жалюзи: читал-читал и незаметно задремал).
Мужчина шевельнулся и приподнял затенённое лицо. Теперь, при лунном свете, я увидел, что он ещё довольно молод. Помолчав и, видимо, рассмотрев меня, он резко спросил:
— Ну и что же будем делать?
Перспектива в любом случае вырисовывалась для меня невесёлая: крепкая фигура незваного гостя, его решительный вид и поблёскивающие глаза…
— Я говорю… — выдержав паузу, незнакомец приподнял плечи. — Что ты думаешь об этом? О случае на море?
Волна неожиданного гнева подняла меня с постели.
— Что значит "думать об этом"?! О каком таком "случае"?!
Голос мой зазвенел, страх разом куда-то улетучился. И я шагнул навстречу незнакомцу. Он неожиданно отступил к порогу — на шаг, потом ещё… И, повернувшись к стене, толкнул её свободной рукой… Я ничего не мог понять: передо мной висело длинное узкое зеркало в деревянной рамке — и никакой дверцы, и никакого движения. Я — да, вот я… И больше никого. Я расслабил наконец кулаки и для пущей уверенности потрогал ладонями зеркальную гладь. Холодок стекла, сплошного стекла — и никакого за ним пространства, и никаких следов дерзкого незнакомца… Да и был ли он? Я взглянул на циферблат мерно тикающих настенных часов: половина четвёртого. И потянул за ручку балконную дверь. Ночной холодок обнял меня и потёк дальше, в комнату, и ещё дальше — в невидимую щель под входной дверью… Живая ночная тишина мало-помалу успокоила гулко стучавшее сердце, напряжённое тело расслабилось, обмякло… Опираясь на прохладные перильца балкона, я неторопливо рассматривал дальние россыпи звёзд, огоньки невидимых во тьме селений, вдыхал пахучий воздух, любовался притихшим рядом с лунным диском крохотным белым облачком… а потом с непонятным умилением коротко подумал о хозяине дома Сергее Сергеевиче, спящем сном праведника на своём любимом кожаном диване, о нашей спутнице Наталье, облюбовавшей тишайший второй этаж и широчайшую кровать у закрытого зеленью платана окна…
Где-то недалеко — показалось, что совсем рядом, у соседского забора — вдруг ни с того ни с сего заорал молодой петух, через минуту-другую ему ответил такой же хриплоголосый собрат. "Э-э! — понял я. — Пора мне возвращаться в постель, иначе с этими горлопанами придётся на балконе до самого утра куковать".
Ожидая прихода сна, я вспоминал поездку в Тамань: мерное колыхание моря, длинный желтоватый обрыв над водой, белёную снаружи и изнутри чистенькую хату, где недолго жил офицер-постоялец, будущий автор великого романа, её скромный быт (стол, кровать, сундучок, два кувшина — вот, кажется, и всё), соседний музейный домик, где с благородной простотой явлены неразговорчивым посетителям разнообразные экспонаты, думал о том, что наитие порою не подводит меня: рассматривая на портрете лицо молодого гусара — свежее, чуть припухлое, с глазами, полными надежд и весёлого спокойствия, я невольно, ощутив щекою мягкое движение некоего холодка, перевёл взгляд на висевший поодаль портрет того же гусара (на портрет фотографический, дагерротип, который только-только появился в России) — и был потрясён. Где же та свежесть лица, припухлость щёк, губ?
Где полные жизненной энергии глаза? Я был потрясён. Я подошёл поближе, и моё потрясение не только не улеглось, оно даже усилилось: передо мною было лицо старика.
Уже подрёмывая, я вдруг вспомнил про перо из Тамани. Вчера я положил его на тумбочку у кровати. Я повернул голову — настольная лампа и… больше ничего! Неужели унесло куда-то сквозняком? Я приподнялся и огляделся. А, вон оно где! Перо почему-то покоилось на подоконнике, золотисто мерцая под лунным светом.