Самовитое, сохранившее гул веков слово Владимира Личутина, книги которого пришли к широкому читателю ещё во второй половине прошлого столетия, поражает многоцветной сложностью. Особенно в таких монументальных романах, как "Раскол", – о грозном и величественном XVII веке. Необычный язык насыщен и архаизмами, и поморской лексикой, смысл которых нынешним читателем лишь угадывается или добывается через словари. Сложна для восприятия и личутинская картина мира. Произведения этого писателя – и о прошлом, и о современности – наполнены изображением не только радостей, земных и духовных, но и мученичества, тайных и явных страданий нашего народа…
Так почему же я на протяжении десятилетий читаю и перечитываю эти тексты, беря на себя труд вникнуть в их потаённые смыслы? Верно, потому, что здесь перед нами развёртывается история души русского народа – в её взлётах и падениях, нормах и аномалиях, ординарности и непохожести ни на какую другую душу иной нации. Сам Личутин, взявший на себя колоссальный труд – вести своеобычную летопись нашей "души неизъяснимой" в её исторической ретроперспективе, – в своём творчестве исполнен изломов и противоречий. Любовь и ненависть, нежность и жестокость, сила и слабость сплавлены в единую лаву – как и в нашей непростой жизни. Как художник он и реалист, "отражающий" (говоря литературоведческим языком) историческую действительность, и неомодернист, осмысливающий её резко субъективно, не считаясь с общепризнанными мнениями и нормами.
При всём том Личутин – писатель со средневековым мироощущением. С кропотливостью и долготерпением старинного мастера выстраивает он своё столпотворение. Пространство его мира по-средневековому вертикально: человек в нём постоянно чувствует связь с Богом. Прорезая исторические сумерки мгновенными вспышками, вздымаются в этом мире к небесам огненные столбы, уносящие в заоблачное бытие души страстотерпцев – неистовых ревнителей за веру русскую. Таково художественное пространство исторических романов "Раскол" и "Скитальцы", проглядывающее сквозь накипь времени и в повестях и романах о ХХ–ХХI вв., герои которых, несмотря на вериги безотрадных будней, духовно тянутся к далёким и будто бы уже навсегда утраченным небу, вере, спасению...
Неизбывна тяга русского человека к Чуду, к открытию – всякий раз новому! – мира, данного ему от рождения как великое и прекрасное диво дивное. Разлитое во всём – не только в выдающихся, ярких свершениях, не только на верху исторического гребня, но и в обыденной жизни рядовых – но таких непростых, всякий раз неповторимых! – людей великой страны нашей. В быте и бытии неизбывно талантливого русского народа, способного на подвиг любви и борьбы, на деяние духовное, трудовое, ратное!
"Русский человек живёт мечтою, – утверждает писатель в противодействие нынешнему культу "холодного ума", "голого практицизма". – Без неё он – как туес берестяный без дна: сколько ни лей в него, а всё впусте. Безрадостна, тускла жизнь без мечтаний, и даже из крохотных грёз, из неясных задумок, что мерещат впереди, и выстраивается вся грядущая дорога"…

Родился Владимир Личутин 13 марта 1940 г. в городе Мезень Архангельской области. Семья Личутиных принадлежала к старинному поморскому роду охотников и рыбаков, увековеченному на карте Заполярья и в сказах Бориса Шергина. Писать художественную прозу Личутин начал относительно поздно – в 31 год, пройдя свои жизненные "университеты" и окончив журфак ЛГУ. Вхождение в литературу было стремительным: в начале 1970-х ему удалось написать и опубликовать несколько повестей, которые открыли его знаменитую поморскую хронику, а также первую книгу не менее знаменитого исторического романа "Скитальцы". Критика горячо поддержала дебют нового прозаика – имя его сразу вошло в литературу. Дальнейшая творческая судьба, однако, складывалась куда сложнее.
В 1980-х творчество В. Личутина формально относили к "прозе сорокалетних", к так называемой московской школе, из которой автор поморских повестей с их региональной спецификой явно выбивался. "Школа" через некоторое время распалась. Остались отдельные писатели (А. Ким, В. Маканин, А. Проханов, В. Бондаренко и др.), которые стали сосуществовать не только с уходящими представителями "военной", "деревенской", "городской" прозы ХХ в., но и с пришедшими им на смену.
Конечно, Личутин был Личутиным и в предыдущие периоды, однако теперь выяснилось, что мы ещё недостаточно знаем и "прошлого" Личутина советских времён. В каких только "рангах" не побывал этот замечательный писатель! Слыл "антисоветчиком", "пропагандистом религии", "антисемитом" и даже "черносотенцем". Так, в своё время "завернули" его "Фармазона" как антисоветский роман, а "Скитальцы" и "Любостай" – как религиозные. В результате в 1980-х Личутина практически не печатали в журналах, ситуация сохранялась вплоть до начала 1990-x, когда появились журнальные варианты первой части "Раскола", а в 1993–1997 гг. в "Нашем современнике" – все три части этого романа. Лишь спустя десятилетие дошёл до читателя в полном объёме исторический роман "Скитальцы" (1-я книга опубликована в 1974 г., 2-я книга – только в 1986 г.).
А вот ещё один парадокс: после опубликования в 90-х исторического романа "Раскол" о национальном сопротивлении религиозным реформам на Руси ХVII в. в критике утвердилось мнение о Личутине как о трудночитаемом прозаике с... прекрасным даром слова. Получается, если язык прекрасный, идущий из глубин национальной жизни, он маловнятен и малопонятен?
Сегодня Владимир Личутин – признанный мастер слова, его произведения разных лет в новом столетии удостоены высоких российских и международных литературных премий, в том числе Государственной премии Правительства РФ в области культуры, премий им. Л. Толстого, И. Бунина, В. Белова, "Ясная Поляна", Большой литературной премии России. Он – один из первых лауреатов премии "ЛГ" "Золотой Дельвиг".
Думается, теперь (к тому же после выхода романов Личутина о современной жизни) возникают все основания для нового прочтения и осмысления его прозы – в наиболее полном текстовом объёме, который призвано представить читателю 12-томное собрание сочинений, первый том его только что увидел свет.
Чуткий ко времени и истории, этот прозаик поражает уникальной способностью к творческому перевоплощению – тем, что академик В.В. Виноградов в работах о русской классике назвал "литературным артистизмом" автора.
Личутин – писатель-традиционалист, почвенник, но весь в динамике, развитии. Каждое его новое произведение – а на рубеже ХХ–ХХI вв. это исторический роман о религиозных реформах ХVII в. "Раскол" (1984–1997¹), книга размышлений о русском народе "Душа неизъяснимая" (1979–2000), роман о любви и метаморфозах нынешней жизни "Миледи Ротман" (1999–2001), резко критичный "Беглец из рая" (2002–2004) и лирическая "Река любви" (2008) – открывает нам ещё один, всякий раз неожиданный лик автора популярных в 1970–1980-х повестей "Вдова Нюра" (1973), "Крылатая Серафима" (1976), "Последний колдун" (1977), "Домашний философ" (1979), романов "Фармазон" (1979), "Любостай" (1983), исторической дилогии о поисках веры в ХIХ в. "Скитальцы" (1974–1982).
Очевидно, всё-таки главное, объединяющее эти произведения, – позыв их автора к национальному самопознанию, об отсутствии навыков которого как об извечной российской проблеме говорил ещё историк В. Ключевский. В своих романах и повестях Личутин замахнулся на художественное исследование национального характера на протяжении четырёх веков русской цивилизации!
Художник божественной интуицией точно нащупывает пульс национального бытия, для простых смертных невыразимого, потаённого. Когда Личутин в публицистическом выступлении говорит об идее спасения России, он опирается на свой собственный опыт художественного письма. Ведь именно эту идею он последовательно проводит и отстаивает во всех художественных произведениях о нашей истории и современности – в "Расколе", расширенном (после цензурной правки былых лет) варианте "Скитальцев", "Миледи Ротман", "Беглеце из рая". И наконец, в книге размышлений о русском народе "Душа неизъяснимая", где он не колеблется вытащить на свет божий давно осмеянную и поруганную русскую мечту.
Несмотря на известное сближение Личутина с "деревенской прозой" 1960-х–1990-х, его нельзя назвать "деревенщиком" – скорее это писатель нового поколения, и даже на деревню, в которой его корни, он смотрит глазами переселившегося в город человека. Но по большому счёту с крестьянской ветвью в оте­чественной словесности ХХ в. его сближает утверждение национальной идеи – идеи русскости, которую он отстаивал ещё в пору "советской многонациональной". Так, размышляя в преддверии кризисных 90-х о путях выхода нашей страны из тупика, Личутин призывал: "Русскому человеку нужно вернуться в себя: для этого путей много, они многообразны и все сходятся в одну точку – в русскость..."
Конечно, наши попытки определить место Личутина в литературе прошлого и нынешнего столетий были бы тщетными, если бы мы стали причислять его к какому-либо направлению, цеху, группе. На самом деле "втиснуть" Личутина в некую обойму трудно и даже неуместно. Этот писатель с поистине певческим даром представляет собой совершенно самостоятельное явление русской языковой художественной культуры. Он принадлежит к разряду писателей-метеоров. Удивительно свой в любом времени, он не задержался ни в одном из его периодов. Наверное, это тип, говоря бердяевскими словами, "русского странника". В. Бондаренко точно определил его суть – память национального прошлого и "пространство души", "духовное странничество". Всё это объёмно проявилось в новых личутинских произведениях. А локальность, региональная избирательность материала – и нередко сужение национальной специфики до этнической – исчезли.
Обычно новаторство Личутина видят в его близости классической линии отечественной словесности. Отчасти это верно. Однако подлинное новаторство писателя – всегда в открытии (причём выстраданном, прочувствованном только им!) своего героя. Вот у Личутина (казалось бы, ярого традиционалиста) неожиданно возникает эдакий фантом в разломах нынешнего межстолетья: герой романа "Миледи Ротман", "новый еврей" и "бывший" русский – Ванька Жуков из поморской деревни. Вероятно, стоит задуматься над внезапной мутацией привычного (для Личутина) героя. Созданный изначально природой как сильная волевая личность, он не обретает искомого благоденствия ни на русском, ни на еврейском пути, обнажая общенациональный синдром неприкаянности, бездомности, как бы вытеснивший высокое "духовное странничество". На точно вылепленный автором образ "героя нашего времени" падает отсвет образа России... после России. Героя, в родословную которого входят и чеховский Ванька Жуков, неумелый письмописец, казалось бы, навеки исчезнувший во тьме российской забитости (но письмо-то его дошло до нас!), и, в своём скрытом трагизме, – маршал Жуков, герой известного солженицынского рассказа и герой российской истории в её падениях и взлётах. Неожиданна и главная героиня романа – Россия, обратившаяся в... "миледи Ротман" – отнюдь не "уездную барышню", но ту, что бесшабашно отдаёт свою красу (а вместе с ней и собственную судьбу) заезжему молодцу. Можно сказать, перед нами – новый абрис женской души России.
Да, верно, собственно личутинское – это проходящий сквозь все произведения тип маргинального героя, в расщеплённом сознании которого – в ситуации национального выживания, исторических испытаний – и реализует себя, во всей своей драматичности, архетип раскола, вынесенный в заглавие одноимённого личутинского романа. "Миледи Ротман" завершается гибелью оступившегося – на мираже болотного островка, очарованном, заманивающем месте – героя. Расщепление мира на бытие и небытие уносит и жизнь Фисы, жены "домашнего философа". Раскол внешнего и внутреннего, тайных помыслов и скудных реалий пронизывает судьбы персонажей в произведениях поморского цикла – "Вдова Нюра", "Крылатая Серафима", "Фармазон"; проявляет себя в историях героев "Скитальцев" о России ХIХ в. И этот стержень возводимого Личутиным Русского мира позволяет показать его во всевозможной полноте, многогранности. Ведь диалектика нашего исторического пути такова: за расколом следует новый (пусть не всегда удачный) синтез, а затем – новое расщепление национальной судьбы, новое бегство из "рая"...
Об этом – и роман "Беглец из рая": острополемический, новаторский и для самого автора, и для нынешнего литературного процесса. Время действия – переход от ельцинского правления к путинскому (хотя политика дана лишь телевизионным фоном и через рефлексию главного героя). Главный герой – беглец поневоле, профессор психологии Павел Петрович Хромушин. Этот рефлектирующий герой ведёт в личутинском творчестве родословную от Тимофея Ланина ("Крылатая Серафима", "Фармазон") и Алексея Бурнашова ("Любостай") – неприкаянных героев-интеллектуалов, погруженных в мучительные поиски духовные. На этот раз перед нами – бывший советник президента, выброшенный из кремлёвского "рая" и теперь мрачно взирающий из московской берлоги на содеянное.
Разочарование реформатора в плодах собственных усилий – последствия демнигилизма, безжалостно разрушившего прежнюю систему в попытке создать иную, подлаженную под нужды новых властей. Но возникшая в результате химера – лишь звено в общей цепи исторических сбоев, которые изучает отошедший от дел профессор. По его логике вещей новый сбой конца века закономерен – ведь создана ещё одна "антисистема, отрицающая природу как мать родную". Исток нынешних российских неудач усматривается в прошлом стремительно раскрестьянившейся в ХХ в., подавившей своё органическое развитие страны. И в этом автор целиком солидарен со своим героем.
Как и представителями старшего поколения, Личутиным движет забота о восстановлении национальной исторической памяти: образа России в предельно полном, не замутнённом цензурой, не искажённом псевдоидеологическими запретами объёме. Подобно пронзительному певцу русского народа Виктору Астафьеву Личутин пишет о душе: предмете трудно­уловимом, действительно неизъяснимом, но на поверку составляющем наше национальное всё, – и здесь он обнаруживает себя как художник-исследователь.
Недаром Валентин Распутин усмотрел главную цель творчества Личутина в том, чтобы "художественно изъяснить неизъяснимое в русской душе, заповедным русским языком сделать отчётливый отпечаток вечного над перетекающим настоящим".
С другой стороны, если те же "деревенщики" несколько избегали мистической стороны русской души, а последующее поколение нынешних прозаиков всё больше объективирует собственный духовный мир, свои фантазии, грёзы и т.д., то Личутин бесстрашно погружается в бездны народных поверий и суеверий, легенд и мифов. В его творчестве рождается диковинный образ русского двоеверия (язычества и христианства), где властвуют "последние колдуны", невидимые (или видимые лишь на миг) природные силы, исконно восполнявшие одиночество русского человека. Несколько наивная и великая вера его в Чудо, объявленная некогда "пережитком", сохранилась и посейчас греет душу людскую в нынешние смутные времена…
Кажется, всё это и есть возвращение "скитальцев" русской истории из "духовного странничества" и – одновременно – из внутренней эмиграции.
_______________________________