Бревенчатые стены закопчены. Литография с портретом государя почти не видна, только глаза хитро поблескивают из-под кивера. Сизый дым вьется под потолком, в нем видны воздушные замки, драконы, корабли… В нем, если очень хорошо присмотреться, видны великолепные шпили столичных дворцов и башен, видны бескрайние, занесенные снегом поля и степи, видны ели и сосны, бесконечные колеи дорог.
Видно прошлое — но совершенно не видно будущего.
Как ни всматривайся. Как ни напрягай зрение, как ни затягивайся ароматным дымом из глиняной трубки.
— Значит, ты говоришь — надо уходить, тегин?
— Я говорю, друг, решай сам. Я говорю — большая сила на вас идет. Я говорю — вас ждет смерть, если останетесь.
— Да кому мы тут нужны, большой силой на нас идти? — комендант крепости грустно усмехается в густые усы, затягивается, передает трубку другу.
Тот не спеша откладывает баранью ногу, вытирает руки о халат. Берет глиняную трубку — раскосые глаза жмурятся.
— Видно, нужны кому. Много кому нужны. — Загибает пальцы: — Халифату нужны, раз. Людям-ящерам нужны, два. Людям птицезмеи нужны, три.
— Ха! Халифат дряхл и немощен, рыболюды не сунутся со своего острова в эти степи, а рубберы еще помнят урок, который им преподали наши отцы. Да и на что им наша крепость? Угнать гарнизонное стадо коз? Нет, тегин. Вряд ли нам здесь угрожает что-то страшнее, чем умереть от скуки, — и комендант, ослабив форменный галстух, изобразил тяжелый вздох.
— Молодежь смеется над словами стариков, но ты немолод. Глупцы смеются над словами стариков, но ты неглуп. Ты, видно, знаешь что-то, чего не знаю я. Но я, друг мой, точно знаю то, чего не знаешь ты. Вижу то, чего не видишь ты — и даже твой государь не видит, — старик быстро глянул на литографию и сделал охранный знак рукой. — Говорят, он знает и видит все. Я сомневаюсь, — еще один суеверный охранный знак. — Если бы он видел все, что вижу я, он прислал бы сюда нойонов. Три-сто нойонов. Десять-сто нойонов. Тридцать-сто нойонов.
Комендант устало берет трубку из темных, в старческих пятнах, рук друга. Глубоко затягивается:
— Что же ты видишь? Расскажи мне об этом, старик.
Тегин хрипло смеется, как ворон каркает:
— То-то же! Интересны, значит, стариковские байки? Старики многое видят — а старики из звездного рода — почти все. Я вижу, как волнуются болота. Как дрожат от страха водоросли, как разбегается степное зверье. Как воронье летит сюда. Летит пировать.
— И все? — поднимает бровь комендант. Задумчиво щиплет длинный ус.
— Все? — зябко кутается в халат его собеседник. — Нет, не все. Ты говоришь, зачем они пойдут сюда? Ты говоришь, Юг дряхл и немощен? Ты говоришь, Запад далек и разобщен? Ты говоришь, твой Север могуч и грозен. Ты говоришь так?
— Говорю.
— А я говорю — пойдут. Пойдут, потому что ты забыл еще один край, Восток. Ты забыл про Сомбрию — ради нее твой Север пришел сюда, ради нее дряхлый Юг сядет на боевого верблюда, а Запад забудет свои распри и поможет дряхлому соседу.
— Значит, ты утверждаешь, что они придут сюда? — комендант отбросил напускную манерность и небрежный тон. Он подался навстречу тегину, ястребиный профиль напряжен, длинные пальцы сцеплены на рукояти серебряной сабли. — Ты поможешь нам?
— Я утверждаю. И я не помогу.
Комендант с силой стучит саблей о стол:
— Не поможешь? Ты называешь меня своим другом — и не поможешь мне? А ты помнишь, как твой дядя объявил себя ханом под протекторатом халифа и хотел удавить тебя? Кто с тремя солдатами вошел в его лагерь и освободил тебя? Помнишь ли ты, друг мой, об этом? — вскакивает, мечется по комнате. — Помнишь ли ты, как твой брат на свадьбе пустил стрелу тебе в спину? Помнишь ли ты, кто закрыл тебя? Или ты забыл, как твой племянник подмешал какую-то дрянь тебе в чай, и я в метель, напрямую по степи, рискуя пропасть, замерзнуть к шутам, летел за лекарем в губернский центр? Помнишь ли…
Старый тегин медленно встает, опираясь на посох. Он не повышает голоса, но в его словах чудятся раскаты отдаленного грома:
— Не смей попрекать меня моей памятью, друг мой. Я твой друг. Но я тегин своего народа. Когда мы с тобой были молоды, и вместе охотились, тебя помял шатун. Ты лежал здесь, на этом столе — а я камлал, я прошел из конца в конец по Великому Пути, чтобы тебе не пришлось пройти по нему раньше времени. Помнишь ли ты это? Когда твою жену ужалила гадюка, я ушел далеко в горы, чтобы найти целебные травы — и даже орлы изумленно смотрели на меня. Помнишь ли ты это? Когда твоего сына украли кочевые тарчахи — я поднял на ноги всех нойонов, я пять суток не слезал с седла — и вернул тебе первенца. Между нами нет неоплаченного счета. Кроме дружбы. Сядь — и слушай меня.
Комендант трет виски, садится. Нервно щиплет черный с проседью ус.
— Я твой друг, но я тегин своего народа. Слушай. Когда-то наш народ был силен и многочислен. Наши табуны паслись от островов Сердца Тумана на востоке до островов Заходящего Солнца. Наших нойонов уважали от ваших Яра и Ладограда до самых песков у подножия пирамид. Мои предки из звездного рода были, как звезды на небе. Теперь нас осталось мало. Мой сын — последний из звездного рода. Мой народ покорился твоему государю. Я не хан, я всего лишь тегин, и не ищу большего. Но я помню о прошлом, и я смотрю в будущее.
— Так помоги нам! Помоги, и твой народ с нашей помощью… — в голосе коменданта вспыхивает надежда.
— Нет. Мой народ — без вашей помощи. Без помощи Запада. Без помощи Севера. Без помощи Юга. Сомбрия — наша земля, и она останется нашей, кто бы ни пытался здесь проломить хребет своему врагу. Я твой друг, но я тегин своего народа.
— Значит, ты ничего не сделаешь для меня? Для нас…
— Я тегин своего народа. Но я твой друг. И как друг говорю я тебе — уходи. Скажи своему государю, что это Сомбрия, это наша земля. Скажи своему государю, что Запад уйдет отсюда так же, как ушел Юг и уходит Север.
Комендант качает головой:
— Он не станет слушать меня, простого майора. У меня есть приказ, у меня есть крепость — и мне надо ее защищать или погибнуть. Вот так вот, друг мой.
Тегин снова мельком встречает глазами хитрый прищур человека с литографии. Снова быстрый охранный знак.
— Я не понимаю, почему твой государь хочет смерти своих нойонов. И мне не понять. Но если тебе нужен будет путь среди болот — я покажу. Это все, что я могу сделать.
Комендант тяжело опирается на саблю, встает:
— Ну что ж, если так, друг мой — до свиданья.
Тегин поднимается, прислоняет посох к стене:
— Нет, друг мой. Если так — прощай!
Он крепко — до костного хруста — обнимает майора и, не забрав глиняную трубку, выходит из избы.

Майор поправляет галстух, подходит к столу. В ворохе бумаг, пришедших с последней эстафетой по зимнику, находит казенное сообщение: "Сообщаю своим подданным, что вековечные враги наши, император страны Великого Пернатого Змея Эхекатлем-Валуа Девятым, королева Островов Заходящего Солнца P’льеха Третья и Халиф Аль-Мельфол, объединившись, решили Отечество наше разорить…"
Сообщение получено месяц назад, отправлено — три. Следующая почта будет месяца через два, когда встанут дороги в болотном краю. С той же эстафетой получено известие, что объединенный десант высадился в древней Тавриде, на Ливадане. А значит вот сейчас, скорее всего, хриплые барабаны гонят вражеских солдат на штурм белокаменных стен Соколополиса. Высокие башни дрожат под ударами ядер, с набережной батареи бьют прямой наводкой по китам и кальмарам противника; и может быть, его сын — в полный рост под обстрелом — командует одной из них.
Это там. А здесь… Странно было даже представить себе, что кому-то придет в голову воевать за этот затерянный и забытый кусок болотного края. Майор вышел из избы на улицу, часовой у входа лениво вытянулся во фрунт, отсалютовал старой фузеей. Оружие в крепости помнило, видимо, еще маршала Фатумовского и его переход через Карпахи.
Двести человек. Неполная рота пехотинцев и неполная сотня кавалерии. Сотня немертвых животин под седлом. Семь заржавленных пушек. Женщины. Старики. Дети. Если старик тегин прав, и объединенные силы Запада и Юга идут сюда — что им можно противопоставить? Одной легендарной богатырской удали будет явно мало.
Комендант делал утренний обход крепости, щедро раздавал замечания, отвечал на приветствия — и не переставал думать. Распорядился на всякий случай укрепить стену там, где она внушала опасения. Приказал загнать гарнизонных коз в их сарай.
Планировать заранее что-то было бессмысленно, он не знал, с какой стороны ожидать нападения, не знал, какой силе ему придется противостоять.
Он просто ходил — и думал. Думал о том, что ему сказал старик. "Неужели государь хочет смерти своих нойонов?" Да, штандарт, раз поднятый, не должен быть спущен — на том стоит и стоять будет держава от Ляксандра Навского до сей поры.
Но дальний форпост, отделенный не только от столицы, но даже от губернского центра непроходимыми болотами — стоит ли он того, чтобы умирать за него? Когда-то давно, когда еще свежи в его памяти были Пажеский корпус, гвардия, столица — двухтысячелетний Яр-Инфернополис с его дворцами и башнями, серебряными шпилями и ажурными мостами — он не задумываясь ответил бы: "ДА!"
Теперь же — он думал. Он вспоминал жену, которая ждет его по ту сторону Великого Пути. Он вспоминал сына, который сейчас там, в Тавриде — и которого он, скорее всего, уже не увидит. Он вспоминал свою жизнь — и не знал, на что решиться.
Он мечтал — он давно уже мечтал покинуть эти болота, вернуться в столицу, если не в гвардию. Мечтал поездить по свету…
Мечтал.
И замечтавшись, не сразу понял, что слышит странное: как будто в болотах, из самых темных глубин, поднимаются огромные пузыри — и дойдя до поверхности, лопаются. "Земля пускает так же пузыри, как и вода… Болота, бывает, по ночам издают странные звуки, — подумал он. — Но чтобы посреди бела дня?" И во весь голос, зычно, как когда-то, в прошлой жизни, в лихой рубке на Шпрее, закричал:
— Боевая тревога! Орудия к бою, всем по местам стоять, командиры подразделений на третий бастион!
И сам, не обращая внимания на унесенную порывом ветра треуголку, бросился на стену в направлении звуков.

Поднявшись, майор понял, что старик тегин был прав. Вдали, там, где болотистая почва тонула в русле старой реки, один за другим поднимались из глубин и лопались огромные пузыри. Из них на готовые уже мостки сыпались, как горошины, солдаты в разноцветных мундирах. Красные колеты королевской морской пехоты, зеленые в грязных пятнах камзолы рубберов — подданных Великого Змея, захвативших половину Старой Европы. Белые бурнусы воинов халифа.
Рев верблюдов и ишаков, стоны глубоководных тварей, стук молотков.
— Господин майор, может, ударить по ним, пока в себя не пришли? — предлагает ротмистр фон Клейст, командир кавалерии.
— Нет, — складывает трубу комендант. — В болоте твоя кавалерия ноги переломает. Причем, не противнику. А пехота увязнет сразу.
— Грамотные, сволочи, — сплевывает сержант Михайло, покрытый густым мехом богатырь-славояр. — Ничего, и не таких отдирали.

Парламентер, надушенный рыболюд в красном суконном колете, говорил почти чисто. С небольшим прибулькиванием — но чисто. Протянул перепончатопалой рукой требование о сдаче крепости.
— Я не даю вам времени на размышление, жду немедленной и безусловной капитуляции, — цедил он. — Моя королева уполномочила меня…
Майор не дал ему закончить. Он вспомнил старика-тегина и улыбнулся:
— Скажи своей королеве, что мы не сдаемся. Государев штандарт, раз поднятый, не может быть спущен. Так ей и передай, слово в слово.

Чешуя на шее парламентера зашевелилась, лицо приблизилось по цвету к мундиру. Раздвоенный язык быстро-быстро заходил между острыми рыбьими зубами:
— Вы пожалеете об этом, майор! Мы цивилизованные люди, и не хотим кровопролития — но если вы оскорбляете самое Ее Величество, у нас не останется другого выхода…
Не договорив, он резко повернулся на каблуках и махнул белым надушенным платком в сторону своих. В ответ ему хрипло забили барабаны, заныли волынки, звонко заголосили горны и флейты.
— Иди-иди, — в спину ему прошептал комендант. — Цивилизованный людь, тоже мне.
И обернувшись к фон Клейсту, бросил:
— Ну, сейчас начнется.
— Может, надо было сдаться? — спросил Клейст. Михайло угрожающе зарычал.
Майор одернул его:
— Спокойно, спокойно. Может, и надо было. Но сейчас-то уж что. Помирать раз только придется, рано или поздно. По мне, так по весне самое время.
Клейст дернул плечами:
— Разрешите итти?
— Идите. Будьте готовы по первому сигналу на вылазку. Михайло, пехота на тебе. Первая полурота защищает пушки. Что бы ни случилось, батарею отдавать нельзя, это наша надежда. Ясно?
— Так точно, господин майор.

Первый приступ прошел словно в чаду. Стремясь устрашить защитников крепости, враги шли, как на парад. С развернутыми знаменами, печатая, по возможности, шаг. Они, видимо, знали, что в крепости нет картечи — и что доисторические фузеи рассчитаны на дальность полторы сотни сажени, не больше.
Они не знали, что вместо картечи прекрасно можно использовать гвозди и старый ржавый лом. Первый пушечный залп оглушил их. Но не напугал: рано, далеко. Скорее, раззадорил. Они шли, они — хозяева жизни, объединенный десант трех империй, повелители двух третей земного шара.
Они шли, падали, поднимались, снова шли. Это было красиво. Это было страшно. Казалось, им нет числа, казалось, это железные люди, которые не знают страха, жалости, ничего человеческого — кроме исполнения приказа.
Шли. Пока после страшного залпа почти в упор комендант вполголоса не бросил:
— Штыки примкнуть. Вперед.
Первая штыковая атака смяла стройные цепи, прорвала, обратила вспять. Враг дрогнул и побежал. Кавалеристы фон Клейста преследовали их до самых болот — и с радостным "Ура!" торжественно вернулись в крепость.
Но все только начиналось. Вновь хрипло подали голос барабаны, вновь заунывно затянули свой плач волынки. Вперед бросили летучую халифскую кавалерию, и вот уже "Алла! Алла!" раздается у самой батареи.
Фон Клейст трижды водил своих в контратаку — но полусотни всадников слишком мало. Славояры Михалыча стояли насмерть — и умирали. Одна за другой замолкали пушки.
Майор послал на подмогу батарее из крепости еще людей — но они не могли противостоять напору. Три раза батарея переходила из рук в руки, комендант, размахивая саблей, сам водил в бой гренадеров. Тщетно.
Красные мундиры лились следом за белыми всадниками на верблюдах, как море.
Комендант вынужден был отдать приказ отходить.
— Михалыч, приступай! — крикнул он.
Могучий славояр повел плечами, сбросил с себя троих смуглых гвардейцев, чиркнул огнивом. Еще. Еще. Стал на одно колено, наклонился к земле, чиркнул снова.
Взрыв.
Батареи больше не существовало — как не существовало доброй части захватившей ее армии.
Пасмурное низкое небо, острова нерастаявшего бурого снега, развороченные пушки, тела — и не определить уже, где свои, где чужие.
Поднимался ветер. Он гнал тучи с севера. Быстро темнело.

Майор смотрел на месяц, тускло блестящий сквозь тучи. Ему не давали покоя слова друга-тегина. "Я не понимаю, почему твой государь хочет смерти своих нойонов. И мне не понять. Но если тебе нужен будет путь среди болот — я покажу".
— Друг мой, мне нужна твоя помощь! — обратился он к месяцу. И услышал за спиной:
— Ты хочешь уйти к своим, через болота? Увести своих нойонов? Женщин? Я могу помочь тебе.
— Нет, друг мой. Я хочу, чтобы ты показал мне путь в сердце болот. Я хочу, чтобы ты провел меня — и полсотни солдат, и кавалерию с немертвыми животинами в тыл десанту. Это наша единственная надежда.
— Ты надеешься победить? Ты не понимаешь, что надежды для тебя нет?
— Я ни на что не надеюсь, тегин. Я прошу тебя, как друга, об услуге. О последней услуге. Прошу, как перед смертью. Ты ведь не откажешь мне?
— Нет. Другу не отказывают в просьбе перед смертью. Я проведу тебя — и уйду. Дальше не зови меня. Даже на Великой тропе, даже за ней — мы не увидимся больше.
— Добро, тегин. Веди.

Животинам обернули копыта тряпками, людям дали команду не зажигать огней и молчать так, будто идут той самой Великой тропой. Месяц окончательно завернулся в верблюжье одеяло туч. Шли наощупь. Когда кто-то сходил с тропы и трясина, урча от восторга, поглощала его — закусывали губы, чтобы не кричать. Все равно бесполезно. Никто не спасет. И никого не спасти.
Шли два часа, где по мягкому мху, где по колено в ледяной воде, а где и по горло.
Когда вышли на землю, упали почти замертво. Вдали виделись походные костры десанта.
Майор прислушался. Приложил ладонь рупором к уху. Ошибки быть не могло. Этот жесткий акцент, этот хриплый бас он узнал бы из тысячи. Такой шанс выпадает на войне один раз, и то только самым упорным. Тем, кто может совершить невозможное.
Например, пройти в сердце непроходимых болот в конце зимы.
Майор подозвал фон Клейста:
— Если я не вернусь ровно через час, принимайте команду и действуйте по плану.
— Собираетесь сдаться, Каупенманн? — зло прошипел кавалерист. — Я с вами.
— Отставить, — шикнул комендант. — Собираюсь уговорить сдаться врага.
И не давая возможности возразить, запахнулся в плащ. Растворился во тьме.

— А дисциплина у вас всегда была так себе, милорд. Можно быть бессмертным — но нельзя быть таким безалаберным.
Высокий рыжий детина в алом колете и странной зеленой юбке повернулся — и схватился за палаш.
— Спокойно, милорд! У меня пистолет, и пока вы будете выдавливать из сердца пулю, я легко успею отчикать вам голову саблей. Так что рекомендую не дергаться и поговорить.
— Кто вы такой, к Великому Спруту? — мужчина внешне успокоился, только серые глаза буравили ночного гостя.
Майор снял треуголку, распахнул плащ:
— Ну вспомните ж, полковник. Шпрее, двадцать лет назад. Тогда мы были не врагами, а союзниками. Вспомните лазарет. Вспомните вашу нелепую дуэль с полковником Тартарским. Бессмертный против немертвого, — майор хохотнул. — Я был секундантом, вспомните же.
— Хм, припоминаю… Вы корнет… Как же вас, прошу прощения…
— Не важно, как меня. Важно, что сейчас я майор, комендант крепости, которую вы пытаетесь взять. Важно то, что вашу горную страну силой держат в подчинении королеве Р‘льехе. Важно, что — я точно знаю — ваш брат, юный виконт МакАйвор полгода назад обезглавлен за мятеж.
— И почему же это так важно? — оскалился лорд МакАйвор. — Говорите толком, что вы хотите, да побыстрее — а то я не выдержу да и подниму тревогу, несмотря на все мое к вам расположение и даже восхищение вашим мужеством. Вы-то еще не прошли мортификацию, как я вижу.
— Не прошел и не собираюсь. Но это к делу не относится. Я хочу предложить вам, полковник, отомстить за брата. Я хочу вам предложить союз. Хочу предложить…
— Ясно, майор. Я отвергаю ваше предложение — и даже согласен дать вам уйти. Я могу бунтовать против королевы. Я могу бороться за независимость своей страны. Но я не могу изменить присяге в военное время. Как офицер офицера, как гвардеец гвардейца вы меня поймете.
— Я больше не гвардеец, милорд — и я вас не понимаю. Пока я пробирался к вашей палатке, я посчитал. Вас тут всего восемь. Вас поставили на такую позицию, чтобы вы не участвовали во взятии крепости и не получили славы, но попали под удар, если вдруг мы решим совершить невозможное и ударить с тыла.
— Я не обсуждаю приказы командования, майор. И мое глубокое убеждение — что гвардейцы бывшими не бывают. У вас все?
— Вы отказываетесь от союза?
— Я отказываюсь от измены, майор. И вынужден просить вас удалиться — мое терпение небезгранично.
— Вы пожалеете, милорд. Сколько сейчас времени?
— Четыре часа утра. Вы уйдете, или мне поднять тревогу?
— Поздно, полковник. Прислушайтесь. Вы думаете, я безумец — притти в одиночку? Три сотни егерей и эскадрон кавалерии сейчас ударит по вам. Вас восемь человек. Восемь бессмертных — но восемь человек, и мои ребята знают, что надо рубить головы. Подмога из лагеря не придет — не успеет. Ну, решайтесь. Союз?
МакАйвор смеется. Резким движением выдергивает палаш, уворачивается от выстрела. Кричит:
— Тревога! К оружию, дети гор! К оружию!

Слышен топот немертвых животин, крики, звон сабель.
Майор бросает разряженный пистолет, выдергивает из ножен серебряную саблю:
— Как глупо, милорд. Умирать за своих врагов.
— Не за врагов, а за свою честь. Если вы переживете меня — вы увидите, как умеют умирать бессмертные.
Горец бросается к выходу, тушей своей отбрасывает майора:
— Ребята! Строиться в линию. Держать удар. Держать сколько можно!

Когда все было кончено, и последние королевские десантники, сгибаясь под тяжестью раненных товарищей, грузились в свои странные пузыри, чтобы твари глубин доставили их неведомыми подземными путями туда, откуда прибыли…
Когда все было кончено, и комендант, тяжело опираясь на саблю, опустился на одно колено — помянуть тех, кто навсегда остался в этих болотах…
Когда все было кончено, и старик-тегин издалека смотрел на своего коленопреклоненного друга, и вытирал, не стесняясь, слезы…
Когда все было кончено — и солнце, вышедшее по случаю окончания битвы из-за туч, ласково согревало свежую весеннюю траву — тогда тень накрыла землю. С севера двигалось нечто огромное, мощное. Стальные винты рвали воздух, парусиновый корпус закрывал солнечный свет.
Государь вспомнил, что здесь — на самом краю его владений, есть люди. Вспомнил, и послал к ним первый корабль из только что созданного Воздушного Флота.
По сходням, церемонно опираясь на трость, сошел гвардейский подполковник в парадном мундире, разукрашенном лентами и орденами.
Комендант, одернув разодранный камзол, радостно печатал шаг ему навстречу.
Козырнул:
— Господин гвардии подполковник, разрешите доложить…
— К чему эти фо‘мальности, майо‘. Будемте без чинов, — приветливо остановил его подполковник. Я вижу, вы оде‘жали победу?
— Так точно, — устало согласился майор. — Одержали.
— Отлично, отлично. Вот, получите п‘иказ от самого Госуда‘я. Получите, ‘аспишитесь — и немедленно п‘иступайте к исполнению.
Майор взял запечатанный конверт. Вскрыл. Прочитал — и кровь сначала бросилась ему в голову; потом отхлынула от лица.
— Господин подполковник, я… Государь приказывает разрушить крепость, обеспечить эвакуацию гарнизона… Это, должно быть, какая-то ошибка?
— Никакой ошибки, майо‘! — строго одергивает его подполковник. От былого радушия нет и следа. — П‘иступайте к исполнению. Госуда‘ позаботится и о своих землях, и о своих поданных. Вы же видели, вам п‘ичитается наг‘ада.
— Так точно. Полный отпуск с пенсией. Замечательная награда, господин гвардии подполковник.
И не обращая внимания на недоумение подполковника, на гвардейцев, сбегающих со сходней и строящихся в каре, на своих и чужих раненных — не обращая внимания ни на кого и ни на что больше — бывший комендант крепости, бывший победитель, бывший гвардии корнет, бывший майор — бывший подданный государя — шатающейся походкой уходил в степь.
Ему кричали вслед, он не слышал. Он вспоминал слова старого друга, и холодная казенная бумага белела в его руке. Ему нечего было больше защищать. Государь — литография-портрет, бесплотный образ, разряженный и бездушный механизм на троне — конечно, не хочет смерти своих нойонов. Просто, ему все равно. Что ж, пускай теперь он сам заботится о своих (своих ли?) землях.
А по ту сторону Великой Тропы его ждала любимая. Больше ничего не мешало их встрече.
Солнце заливало округу золотым светом.
В степи начиналась весна.