Я  поднял голову, медленно огляделся по сторонам. Следом за мной это движение повторили и те, кого я вывел на планету. Двери, открывшие нам дорогу, были техническими, пятидесятиметровый обруч, через который семьдесят или больше лет тому назад, на 1273 проходила многоэтажная техника, готовая немедля начать терраформирование планеты. Человек на ее фоне выглядел крохотной букашкой, ничтожеством, которое тоже терраформируется вслед за всем остальным, стоит только начать работу.
Впрочем, на фоне природы даже громада врат терялась.
Я неотрывно смотрел вверх: предо мной и всеми, вышедшими следом, на невообразимую высоту вздымался величественный реликтовый лес; сто, нет, куда выше, полуторастометровые дерева распростерли могущественные кроны, сплетая единый полог над головой, воздушные корни, спускавшиеся с высоты нескольких человеческих ростов, колоннами упирались в землю. Покрытые толстой корой, они поддерживая то размахавшиеся ветви, то разломившиеся от старости стволы, служа им надежной, хотя и временной опорой, покуда само вековечное древо либо не выбросит новые спасительные подпорки, либо окончательно не сопреет в жарком, влажном воздухе тропического марева — и только тогда сойдет на нет, продолжая свою жизнь, в ветвях, в воздушных корнях, обратившихся в соседние дерева и, узревши свободное пространство, незамедлительно рванувшие туда новые отростки, не давая пологу ни на мгновение прорваться, пропустить на жирную черную землю хотя бы луч солнца. Вокруг темных, почти черных стволов над головой порхали не то маленькие птички, не то огромные бабочки, а может, и те, и другие, яркие, раскрашенные всеми цветами радуги, отовсюду слышалось пощелкивание, поскрипывание, свист, клекот, уханье, завывание, казалось, то звучат голоса самих дерев, столь сильно довлели они над всеми прочими обитателями леса, что допустить иного толкования этих звуков казалось немыслимым. Кислорода в атмосфере было в избытке, он, ударяя в голову, заставлял ее кружиться тем больше, чем дальше вглядывались мы, аборигены других планет, выбравшиеся из технических врат, что закрылись немедля за нами, бухнув створками; — тем более прекрасным и чуждым казался нам этот мир, и это сочетание одуряющей красоты и абсолютной чуждости вломившимся под своды странникам казалось совершенно естественным. Как и то, что иного пути у странников не сыскалось.
Мимо меня пролетела целая стайка шустрых… наверное, стрекоз, размером в добрую ладонь, гулко жужжа жесткими парами крыльев, они описали дугу над вошедшими в их мир и скрылись в выси баньянового леса. Покуда я провожал их взглядом, мое плечо почувствовало чье-то прикосновение, я стремительно обернулся, ожидая увидеть еще какое-то чудо здешних мест, но нет, то был лишь сын старейшины племени. Пристально вглядываясь мне в глаза, он спросил:
— Это и будет наш дом?
Я кивнул в ответ, он помялся, потоптался, удостовериваясь, что никакой ошибки не произошло, нерешительно подошел к отцу; некоторое время они переговаривались гортанным языком, свойственным жителям оставленной ими 4089: старик плохо понимал русский, так что сын служил ему еще и переводчиком. Объяснив ситуацию, он почтительно склонился перед отцом, помогая ему подняться с носилок, старейшина был совсем плох, события последних месяцев нанесли неизгладимый и, вполне вероятно, непоправимый, отпечаток в его сердце. Оглядел племя и взяв у сына копье, тяжко вздохнул и немощной рукой воткнул его в жирную черную землю, из которой не произрастало ничего, кроме могучих стволов местного баньяна, и произнес одно лишь слово:
— Алабама.
Вслед за словом, над головами, высоко-высоко, в невидимой глазу выси там, где кроны дерев расходились, образуя просветы, там, где можно было увидеть солнечный диск и вдохнуть воздух, напоенный ароматами неведомых растений, принесенных с дальних уголков позабытой земли, прошелестел ветер, словно подтверждая слова почтенного старца, люди, прибывшие на 1273 через технические врата, подняли вверх руки и воскликнули вслед за вождем племени то же слово. "Алабама!", прозвучало из их уст, не стесненно, но и без радости, на языке поселенцев оно означало "мы остаемся здесь". Изрекши его, люди стали поднимать свои немногочисленные пожитки, отходить от врат, оглядываясь по сторонам и решая, где и как лучше обустроить новое свое житие.
Старик устало вернулся на носилки, лег, и попросил меня подойти, когда я приблизился, он прошептал лишь три слова "чужой мир, тяжело" и затих, погрузившись в сумрачные свои дремы, столь же тенистые и неприветливые, как и полог величественного реликтового леса, неохотно принявшего их племя под свою сень. Ко мне снова подошел его сын, слов на его языке вертелось куда больше, и прежде всего он пытался понять, как же так получилось, что их перебросили именно сюда, но мои объяснения показались ему недостаточны. А большего сказать, дабы не причинить этим людям новую боль, я не мог.
Да и в самом деле, как мне, тоже человеку уже немолодому и много за свою жизнь повидавшему, растолковать двадцатилетнему юнцу, каковы истинные причины, заставившие моих руководителей отдать приказ об эвакуации племени с 4089 подальше, да при этом так, чтобы лишний раз не ущемить молодецкую гордость, присущую не только второму лицу в племени, но и любому юноше любой цивилизации, где бы она ни находилась, и что бы ни мнила о себе.
Центр терраформирования планет давно заприметил 4089 в качестве места активной разработки, последние геологические исследования нижних слоев литосферы посулили немалую выгоду — на стокилометровой глубине обнаружились громадные запасы сырья и технических минералов, их тех, что еще трудно производить в заводских условиях, а потому цена за килограмм, даже за грамм превышала мыслимые пределы — как теперь превышала выгода от вскрытия и распотрошения планеты. Разумеется, после такой процедуры ничего живого даже в самых смелых мечтах остаться на ней не могло. Но поскольку планета оказалась не просто обитаема, но населена кочевыми племенами, их решено было удалить с глаз долой и как можно скорее, дабы иметь возможность проникнуть в заветные недра, сорвать покров 4089 и запустить загребущие лапы агрегатов, способных в кратчайшие сроки принести неслыханную прибыль — перед такой даже уничтожение жилой планеты, да еще с изначально идентичной с земной атмосферой и гравитацией — чего прежде на роду человеческом не случалось, — не казалось кощунством и варварством. А потому в спешке уже не смотрели, куда и как надобно отправить племена, подыскали первую попавшуюся из терраформированных планет, давно заброшенную, но на которой тоже некогда жили туземцы, да, тоже занимавшиеся охотой и собирательством, и отрядили аборигенов туда. Меня же назначили в проводники: по всем возникающим после переезда вопросам степнякам следовало обращаться именно ко мне, либо пока вопросы не кончатся, либо пока год не пройдет: мой новый контракт был составлен именно так.
Люди разбрелись прочь от ворот, впрочем, не сильно удаляясь, видимо, подсознательно надеялись, что они вскорости откроются и выпустят их в другой мир, более приспособленный под их непоседливый образ жизни.
Но через пару часов по прибытии все же принялись обустраивать нехитрый свой быт, приспособляя его под изменившиеся условия, ставя времянки среди зарослей воздушных или обычных корней баньяновых дерев. Вечером, когда шум работ затих, сын старейшины снова подошел ко мне удостовериться еще раз, что "хотя бы в этом мире им не причинят новой боли" — я немедля кивнул, 1273 давно считалась необитаемой.
Первая ночь прошла беспокойно, моя палатка устанавливаться не желала ни в какую, пришлось переночевать в юрте, возводимой женщинами племени — ими водительствовала дочь старейшины, молодая, лет двадцати пяти, стройная, как стебелек ковыля, с тугими косами, заплетенными вокруг головы и украшенными какими-то пестрыми ленточками. Девушки долго хлопотали вокруг моего устройства, покуда дочь старейшины не прогнала их прочь, занявшись мной единолично. Наконец, мы устроились, выяснилось: это было ее ночное убежище; прежде, чем погрузиться в сон, немного поговорили. Она приподнялась с ложа, так что сквозь тонкие одежды мне виделось ее стройное тело, выхваченное из сумрака патентованным ночником ЦТП, расспрашивала меня о далеких мирах, о неведомых планетах, о путешествиях на космических кораблях, ведь они до сих пор еще бороздят просторы галактики, о чем-то бескрайнем, недостижимом, видимо, всегда ее волновавшем, но прежде не срывавшимся с уст.
Я отвечал как мог подробнее, видя, с какой жадностью она принимает мои слова, право же, будь я лет на пятнадцать моложе, непременно бы воспользовался ситуацией, благо и дочь старейшины активно тому потворствовала. Но я почему-то остановился на рассказе; да, она слушала меня, не прерывая, с ненасытным интересом, впитывая, точно губка, каждое слово, но в душе… слишком очевидно то, что творилось у нее в душе в этот миг. Кажется, в их мифологии было распространено такое суждение: женщине достаточно провести ночь с героем, чтобы постичь и его силу и его подвиги; безо всякого сомнения и стеснения она хотела именно этого, а мои 64… ее отец на семь лет меня моложе. Я глупо ухмыльнулся, на что девушка отреагировала немедля, смутилась и попросила оставить рассказ, видя мое нежелание сливаться с ней, передавая со страстью часть своего "я", того, что открывало бессчетные двери в бесконечное разнообразие миров, столь пленявших ее воображение. И после этого мы уже заговорили о наступающем дне, она попросила присутствовать на церемонии освящения
статуи — каменной бабы весом в центнер, богини плодородия, которую степняки взяли с собой, надеясь, что она не забудет их и здесь. На оставленной ими территории не водилось крупного рогатого скота, а мелкий они не приручили, потому среди зарослей ковыля, от горизонта до горизонта, они бродили на своих двоих, таская возки с самым необходимым, от одного колка к другому, ища воду и припасы и выслеживая мелких копытных или хищников, составлявших мясную часть их скудного рациона. Я не стал отказывать ей, лицо девушки осветилось. Она пожелала мне спокойной ночи, и мне подумалось, странно, ей уже 25, а она до сих пор незамужем, а ведь старшая дочь старейшины.
С этими мыслями я провалился в глубокий сон. А наутро участвовал в церемонии освящения бабы, водруженной на спешно возведенный деревянный помост среди земляных хлябей; перед ритуалом старейшина пожаловался на отсутствие ориентиров, ведь богиня должна стоять на вершине холма, видная издалека, особенно небесам, а как тут добраться до неба, когда ветви вечно скрывают солнце, и пусть его лучи кое-как пробираются до земли…. Сам устав от скорбных излияний, он попросил меня узнать, есть ли где на этой планете солнце, его сын, недовольный тем, что я провел ночь с сестрой, и, вполне возможно, передал ей какие-то знания и умения нехитрым способом, переводил его речь, напряженно сжав губы, побелевшие от плохо скрываемого напряжения, а когда настала его пора удалиться, сделал это с превеликой неохотой, вслух жалея, что отец не может присутствовать на церемонии, перелагая на женщину некоторые свои обязанности, что уже из ряда вон. Старейшина попросил его помолчать, он покорствовал, но не слишком охотно и далеко не сразу. А затем, издали наблюдая за ходом церемонии, все так же покусывал губы и косился на меня.
Когда обряд закончился, мне повязали пеструю ленту на шею и на правый рукав, как очевидцу таинства, тем самым обязав хранить в молчании увиденное — когда бабу водрузили на помост, и девичий хор запел а капелла церемониальные песни, со склона холмика, на котором расположился жертвенник, внезапно забил родник, ширясь и усиливаясь с каждой минутой. Это тоже стало добрым знаком, и жрице расплели косы и перевили их заново, вплетя золотые нити. Немногим позже девушка подошла ко мне, раскрасневшаяся, радующаяся и доброму знаку, соизволению богини остаться в этих местах надолго, и необходимостью поговорить со мной, спросила, немного потупившись, какие плоды дерев можно потреблять в пищу, какие — нет, есть ли здесь крупные животные: все вопросы она задавала, даже не ожидая моих ответов. Я обещал все вызнать, отправился к воротам, поскольку технические ворота открываются только в случае крайней необходимости, мне пришлось воспользоваться коммуникатором, чтобы связаться с банком данных и выяснить подробности жизни на 1273.
Впрочем, выглядело это совсем по-жречески, как и полагалось. Я вроде бы обратился к магии ЦТП и получил ответы на все интересующие племя вопросы. О чем не преминул рассказать дочери старейшины. Хотел, собрав их вместе с сыном, поделиться информацией, но за время, прошедшее с переселения, меж кровными родственниками успела пробежать искра. Сын говорил со стариком касательно обряда, но понимания не нашел, возможно, разговор, коснулся и меня, я не понимал их речи, но косые взгляды оказались красноречивее слов. О чем отвечал старик, я тоже мог догадаться без перевода — по тому уже, как резко отошел от него сын и сколь долго беседовал со своими товарищами. А потом каждый разошелся по своим делам, делая вид, будто занят чем-то. Вечером они выступили на первую охоту, а отец попросил к себе во времянку дочь. Кажется, ее поведение все же встревожило старейшину, в особенности мое пребывание в палатке, почетному гостю, насколько я понимал, не возбранялось находиться в ней до трех дней кряду, но сейчас особый случай, и раз я так и не воспользовался им, и не дал знания, а лишь на словах обозначил их суть… Девушка вышла расстроенная и немедля уединилась в юрте. Я вспомнил о давешнем своем желании узнать об исчезнувших туземцах с 1273 и снова уединился перед техническими вратами с коммуникатором. Вздрогнул, когда легкая рука легла на мое плечо.
— Отец сердится, — тихо сказала дочь старейшины. — Нам нужны твои знания, проводник, очень нужны. Люди доедают последние припасы, вся надежда на сегодняшнюю ночную охоту. Ведь ты сказал, что лучше выходить ночью, так это делали те, что были до нас. Скажи, а что случилось с теми, кто был до нас?
Я вздохнул. И подвинулся на камне, давая ей знак присесть. Ее хрупкое тело оказалось рядом с моим, меня обдал запах молодости, запах чисто вымытого в родниковой воде кожи, запах… на мгновение мне показалось, что это иллюзия, и я сам иллюзия, а на деле все происходит где-то в ином месте, в очередном парке развлечений очередной планеты, где я встретил очередную девушку своей мечты и…
Мечта потухла столь же быстро, как и появилась. Я повернулся к той, что присела рядом. Покачал головой.
— История не слишком весела, чтобы рассказывать ее сейчас.
— Это как-то связано…
— Нет, не с планетой. Только с теми, кто изменил ее. Давно, почти семьдесят лет назад.
— Ты помнишь? — я невольно улыбнулся.
— Я не настолько стар, поверь мне. Об этом рассказали…
— …ваши духи, — закончила за меня она. И помолчав, добавила: — Чем же здешние люди провинились перед ними, проводник?
Голос стал суше и строже. И рука, касавшаяся меня, исчезла, подобно мягкому дуновению ветерка. Или мне только казалось, что я все это время ощущал ее на плече?
Я снова вздохнул. Попытался перевести разговор на другое, но она настаивала. Тогда я вспомнил об обряде.
— Я передам тебе знания другим способом.
Она улыбнулась, выдохнула с облегчением, и… да, я как малое дите смотрел, не мог оторвать взгляда от ее улыбки. Да что же со мной стало, право же, — я сам не мог понять происходящего. Ведь ничего подобного не происходило так давно, наверное, лет тридцать, или нет, даже больше, — с той самой поры, когда я впервые попал на планету единого бога, там жила одна девушка, как же ее звали, ведь это имя не должно было выветриться из моей головы, никак не должно, хотя бы потому…. Или не любил? Тогда что же все, все прежнее?
Я прогнал прочь мысли, но они никак не желали уходить. Крутились подле меня, пользуясь всякой возможностью, дабы напомнить о себе. Влезали, непрошенные, в голову и уютно расположившись, начинали свой сказ, — и тогда уже никаким образом невозможно оказывалось выкурить их оттуда. Только перебивать чем-то иным. Иной. Той, что целовала меня, шепча ласковые слова на своем языке, ласкала, снимая одежды, вперемежку мои и свои, клала руки на плечи, прижималась бедрами и со странным целомудренным бесстыдством весталки жаждала прикоснуться не просто ко мне, но ко мне, как к источнику знаний и… я зачем-то сказал ей изречение какого-то допотопного мыслителя, отставшего от своей-то жизни, не то, что от нашей, напомнил, что многие знания — многие скорби, она, пышущая здоровьем расцветшей молодости, она не слушала меня, не поверила мне. Наверное, правильно, ведь что такое слова, когда желания куда сильнее. И совсем неважно, как называть эти желания, главное, найти им источник.
Вот только его не оказалось. Он пересох, нежданно, негаданно, оказался перекрыт мучившими меня мыслями, нет, не следовало мне узнавать историю 1273 и тем более, не стоило вспоминать былое — ведь так проще, так удобней, так надежней. Я смог бы, наверняка смог бы, но сейчас мысли, проклятые воспоминания, ах, ну почему же они вдруг стали прокляты! — они не давали мне ни покоя, ни разрядки. Я словно бы остыл на самой середине действа.
А она подумала, что я разыгрываю. Нет, хуже, что я издеваюсь, ведь с проклятьями я произнес то имя, вертевшееся на кончике языка в незапамятные времена, когда я произносил его с придыханием и той нежностью, на кою вообще когда-либо мог сподобиться. Поднялся на ложе, сбросив девушку с себя, та вскочила, нагая, длинноволосая, взглянула на меня глазами дикой кошки и выбежала из юрты в сгущавшиеся сумерки. А через мгновение вернулась обратно. Молча села у входа на кожи и неожиданно заплакала; горькие слезы омывали ее лицо, покуда я не подошел и сдавленным голосом не попросил прощения.
— За что? — глухо спросила она. — Ведь это духи не позволили тебе передать знания.
— Я думал не о тебе. О другой…
— Это не имеет значения. Духи затмили твои чувства, накрыв их болью. Затмили память, заставив вспоминать казалось бы давно позабытое и пережитое. Я все это знаю, я пережила подобное, — и помолчав, добавила, — Ведь я тоже когда-то была матерью.
Я взглянул, нет на лицо, оно способно лгать, на соски, в самом деле, те утратили девичью форму, став цилиндрическими, они еще вытягивались навстречу мне, еще жаждали меня, — несмотря ни на что, противоестественно желали; я обнял девушку. Она порывисто прижалась ко мне и тут же отстранилась.
— Напрасно я заговорила об этом. Теперь настал мой черед просить прощения.
— Давно это случилось?
Она кивнула, протянув вперед вытянутую кисть с пятью пальцами, и затем сжав их в кулак, показала еще четыре, девять лет. Примерно в это же время началось терраформирование 4089. Или я намеренно ошибаюсь? Мучительно захотелось прижать ее к себе, успокоить и затем уже узнать подробности, главное, узнать подробности, будто всадить себе еще одно острие в сердце. Как будто в наказание за чужое прошлое, попытавшись сделать его своим.
Я внове постарался исполнить задуманное, она снова отстранилась, нет, семь, подсказала мне глупая память, словно в издевку над нами обоими становясь проворной и легко доступной. И больше того, уже не мешая мне вожделеть эту странную, тонкую, нежную, но со стальным стержнем внутри, девушку. Жаль только, что момент оказался упущен: она поднялась, наспех оделась и сказав: "к отцу", вышла из юрты. Мне оставалось только сидеть на разобранном, распростанном ложе и ждать… чего? — я и сам не знал этого.
Выбираться наружу не хотелось, я сидел и смотрел в сторону входа, без нее юрта казалось неуютным нагромождением войлочных тряпок, разглядывая стены, я нашел в углу логотип ткацкой фабрики ЦТП, значит, все же берут нашу продукцию, и не только туристы. Чему-то усмехнулся, наверное подумав, что именно сейчас с одной из дверей в промышленном зале центра снимается табличка, ведь сегодня начинается снос дома этого племени, этого и других племен, что жили на 4089; пара месяцев, и планета окажется очищенной от кожуры тектонических плит, словно мандарин. И будет покинута уже навсегда. Просто перестанет существовать.
Ночь перевалила экватор, когда она вернулась. Без слов ткнулась мне в шею, обняла, стала торопливо расстегивать рубашку. Третья попытка, механически подумал я — но пересилил собственные мысли, и наконец-то излился в нее, а потом, подобно опостылевшему мужу, повернулся спиной и через несколько минут услышал ее ровное дыхание. Обряд исполнен, она заснула, удовлетворенная если не мной, то хотя бы чувством выполненного долга. Хотя искони, я усмехнулся, этот долг принадлежал мужскому полу, ну да здесь многое иначе. Первобытное сообщество, по-своему простое и сложное, похожее и столь сильно разнящееся с нашей цивилизацией.
Она ткнулась мне в плечо, я замер, нет, не проснулась, просто прижалась, не желая отпускать и во сне. Потихоньку я забылся медленным, непамятным сном. А утром не обнаружил ее рядом с собой. Когда выбрался, увидел за странным ритуалом: всякому вернувшемуся с охоты, она лила воду из ладоней на голову, затем насухо вытирала руки и возлагала их на чело, а после стремительно убирала. Охотник, склонившись, отходил, его место занимал следующий, и так до тех пор, покуда тридцать или сорок человек не прошли этот обряд. Кажется, мои прежние наставления плохо помогли им, охота вышла скверной, они почти ничего не принесли в поселение, несколько тушек грызунов, шмыгающих по земле меж корней, да это был едва ли не единственный вид живых существ, кто обитал в самой чаще леса, за всеми прочими надлежало отправиться на деревья. Вот только как это сделают жители бескрайних равнин? — они и не смогли сделать. Ко мне подошел один из охотников, я заготовил объяснение, сказал, что буду добиваться перевода их на другую, более подходящую планету, пустые слова, но он поклонился и поблагодарил за дарованные знания и умения. Я не понял его, впрочем, ответа ему и не требовалось, он лишь кивнул и смешался со своим родом, коему был старший мужчина. Я не совсем понимал структуру этого племени, степняки жили семьями, человек по пять-десять, изредка снимались с места и кочевали в поисках лучшей доли, охотясь и собирая плоды, коренья и травы. Объединиться им пришлось только под угрозой с севера, они, никогда не нападавшие на людей, были сметены и выдавлены с обжитых просторов к полноводному океану иными кочевниками, научившимися ковать железо и обучившимися владению верховой ездой, благо на севере крупных животных водилось в избытке. Бегство не могло продолжаться вечно, но и ответить хоть чем-то они не были способны. Если бы не вмешательство ЦТП, вот ведь жестокая ирония судьбы, обнаружившего колоссальные запасы столь нужных и столь дорогих ископаемых, степняки попросту исчезли бы с карты. Что же стало с нападавшими, трудно сказать, скорее всего, их не внесли в список сохраняемых, вполне возможно, они прознали об этом, и в последнюю ночь пребывания моих подопечных, попытались проникнуть в купол, где находились технические врата. Мужчины ушли в последнюю охоту — дань традиции, нежели лютая необходимость, северяне проникли внутрь, устроив резню. Прежде, чем их перестреляла охрана, они собрали свой урожай смерти и увели в небытие множество детей и женщин. Поминки заняли почти неделю, несмотря на все уговоры, степняки не торопились прощаться со своими навек оставляемыми надеждами. И только исполнив все таинства, вошли за мной в технические врата, те захлопнулись, оставив в чреве своем, в пустоте меж миров, около трех сотен человек — все оставшееся население южан, а затем, через неуловимый миг, открылись, представив изумленным взглядам потрясающую в своей чужеродной красоте картину дивного нового мира. К которой теперь приходилось как-то приспосабливаться. Привыкать к самому непривычному, и сломав себя еще раз, пытаться выстроить все заново.
С самых азов. Насколько это возможно, я представлял себе плохо, старался вообще не думать об этом, не загадывать на завтрашний или тем паче, послезавтрашний день, в котором мои подопечные, вверенные мне и раз поверившие моим словам люди, окажутся все-таки бессильны перед очевидным — и вот тогда все будет зависеть только от силы их воли.
Хотя… ведь она улыбается сейчас. И охотники, подходящие и отходящие от нее, они улыбаются тоже. А ведь совсем недавно они были готовы убить меня, особенно тогда, вернувшись с последней охоты, они попытались объявить еще одну. Но на мою сторону встал старейшина и его сын, сейчас последний, мне кажется, выговаривает за это отцу, тот устало кашляет в ответ. И молчит, потерянный. Я его понимаю отчасти, за несколько месяцев навалилось всего; а тут еще последняя охота сына не удалась, тот вовсе не сумел ничего поймать. И теперь принципиально не прошел обряд у сестры, и далеко не он один.
Я постоял у входа в юрту, чувствуя себя неприкаянным, и пошел разбираться со своей палаткой. Без толку, попросил еще одну в ЦТП, ответом же было молчание. А затем привычное легкое прикосновение, она присела передо мной и положила голову на колени.
— Спасибо, — тихонько произнесла она. — Теперь мы будем жить. Странно, непривычно, не как раньше, но точно будем.
Я хотел обнять ее, но девушка уже поднялась и поспешила к себе, у юрты толпилось несколько ее товарок, задержавших дочь старейшины на несколько минут, я сидел и смотрел, как она внимательно слушает их, что-то отвечает, смеется столь заразительно, что улыбка невольно посещает и мое лицо. И тихо угасает на нем.
Я встряхнулся. Не зная, чем себя занять, обошел селение. Странно, если не сказать, дико, выглядели юрты здесь, в глухих, отгороженных от всего мира джунглях: первый день их строили прямо возле дерев, для защиты от возможного нападения диких зверей, позже выяснилось, что еженощно в этих местах идет дождь, а потому вода, не пробивая развесистые кроны, стекает по стволам. Новая работа захватила всех, и покуда я обходил владения племени, на меня косились, кто с восторгом, кто неприязненно. Против воли удалившись в девственный лес, я понял, что еще немного, и заблужусь в перекрестье ветвей и воздушных корней, образовывавших чем дальше от технических врат, тем большие лабиринты, сквозь которые пробраться можно было только используя плазменный резак — им я и пользовался, прорубая себе дорогу. Он ярко светил в сырой полутьме вечных сумраков леса; по часам пора бы сгущаться сумеркам, но я не замечал перемены в свете, столь незначительны они оказались. А когда пришло время возвращаться, голод погнал обратно, я увидел удивительную картину, ту, что проспал прошлой ночью, и о которой, вполне возможно, столь судачили в поселении — на своем языке, тем самым, снова отгородившись от меня. Хотя им так было привычней.
Когда солнце зашло за незримый горизонт, а лес ненадолго затих — одни звери погружались в сон, другие выходили на охоту за первыми — я увидел странное сияние, исходившее от молодых, не одресневевших еще воздушных корней, свисавших отовсюду, слабое свечение, подобное свету ночника, разом наполнило лес, будто в него снова вернулось солнце, на этот свет слетались мотыльки и мошки, и сами кружились вокруг или садились на ветви, начинавшие медленно пульсировать; танцы вокруг них все убыстрялись, по мере того, как быстро возрастала и снижалась яркость, все больше букашек прибивалось на этот свет, разбуженные им, влекомые неведомой силой, сокрытой в корнях, они садились на пульсирующие отростки, облепляя их. Я стоял в самом центре этого свечения, всматриваясь в его переливы, сам застигнутый и ускоряющимся ритмом и все более ярким светом, исходящим от корней: никогда прежде я не видел ничего подобного. Невольно сделал шаг к ближайшему, дабы рассмотреть столь удивительное явление. Какая-то жидкость потекла сверху, распространяя пряный аромат; некоторые насекомые успевали взлететь, но иных она попросту поглощала, увлекая за собой, к тугим шишковидным отросткам на концах корней — этот баньян оказался еще и хищником.
Когда жидкость достигла наростов, пульсация замерла, почти одновременно окрест меня. Лес принял свою жертву и теперь благодушествовал.
А через час огни снова зажглись, но теперь сияли ровно, тускло, безразлично к тем, кто вальсировал вокруг них.
Я вспомнил исчезнувших жителей 1273. Будучи симбионтами, они приносили жертвы богини дерев, живя в кронах, почти никогда не спускаясь на враждебную им землю, кормились плодами, охотились в пологе, видели солнце; они благоденствовали в уютном для них мирке, отдавая малость, получали все или почти все. Но теперь их не стало, а вот баньян выжил. Нашел ли он новый симбиоз или предпочел остаться вовсе без него, решив сбирать малую жертву еженощно, я не стал уточнять в справочной. Вернулся в поселок.
Охотники отправились сызнова в лес. Двумя группами, те, которых благословила дочь старейшины, двинулись вверх, по следу своих предшественников, иные, водительствуемые его сыном, снова пошли на поиски земной пищи, на этот раз вниз по ручью. Они надеялись найти реку и наловить рыбы — едва ли представляя, какими полноводными здесь, в вечных тропиках, могут оказаться даже ручьи. Дочь старейшины внезапно, словно из ниоткуда, оказалась на моем пути, она вглядывалась в спины уходящих, в племени было принято молча смотреть, как уходят близкие, неважно, на часы или навсегда. Прощаться лишь мысленно, ни словом, ни жестом не выдавая скопившегося внутри, чтобы их душа ушла легко и свободно.
— Что это? — спросила она, указывая на плазменный резак; я объяснил как мог и умел, сущность его работы. Подал, чтобы она попробовала сама, но девушка только головой покачала.
— Наш мир мягок, — едва слышно сказала она. — Мягок, тепл и раним — в отличие от этого, от вашего. Вам привычно рубить себе торную дорогу, мы привыкли искать обходные пути. Наверное, так.
И замолчала. Спохватившись, вспомнила, что старейшина просил зайти к нему. Я кивнул, поблагодарив, нежданно взял ее руку, чтобы поцеловать тонкие пальцы, но не успел, девушка увернулась и скрылась в полусумраке наступающей или уже наступившей ночи.
Старик принял меня; поблагодарив за подаренные их народу через его дочь знания, пожелал "удачного путешествия" — благопожелание, ставшее двусмысленным в переводе. Особенно потому, что дочь его, хотя и снова приняла меня в своей юрте, напомнила, что это последняя ночь, и что завтра мне надлежит обрести свое жилище. В себя же не пустила вовсе, а ведь я почти умолял о снисхождении. Но кажется, мое предназначение было уже исполнено, и я снова обратился в гостя. А посему, едва рассвело, едва свечение дерев сошло на нет, покинул юрту — тем временем подошли и охотники с куда более пристойной, нежели в прошлый раз добычей, я удивился, сколь легко и непринужденно бродили они по ветвям, будто я и вправду смог передать им что-то, до поры, до времени сокрытое — и даже не в себе самом, а в той обретенной магии ЦТП, ради которой волхвовал незадолго до этого.
Часа два спустя прибыл и сын старейшины со товарищи, в двух километрах отсюда им встретилась река, ручеек, по меркам 1273, где водилась кистеперая рыба, набили острогами ее порядочно, так что брат мог гордиться собой, победив сестру на ее территории. И снова к отцу, передав ему самую большую рыбину, около полуметра длиной.
Через несколько минут он выбежал от отца едва не в слезах. Как я понял, дар не был принят с должной благосклонностью, возможно, вообще старик не стал его принимать. Его сын, ни с кем не поговорив, ушел к себе и не появлялся до самого обеда. Затем уходил куда-то, но немедля возвращался, снова шептался со своими охотниками, а потом…
Служанка пулей вылетела из юрты старика с воем и причитаниями — старейшины не стало. Немедля наступила тишь — кажется, даже вечный гомон джунглей замолчал на полувздохе. Люди медленно выбирались из своих убежищ, осторожно подходили к юрте, те, кто посмелее или у кого нервы покрепче, заглядывали внутрь и немедля отшатывались. Детей разогнали по домам, оставив сидеть с бабками и дедками, остальное племя собралось возле юрты, насколько это позволяли джунгли. Стояли во много рядов и шелест шепотов передавался по толпе из края в край.
Некоторое время я безучастно смотрел на них, потом подошел сам.
В юрту, за те полчаса, что истекли с известия о смерти старейшины, никто не осмелился зайти. Когда я подошел к толпе, люди сошли с моего пути, я всего лишь хотел постоять подле, но мне освободили дорогу к откинутому пологу — и по живому коридору, вдоль которого несся нескончаемый шелест голосов, я проследовал к юрте, последним, кого я видел, был сын старейшины, он плакал, не скрывая своих слез. Впрочем, многие не могли сдержаться. Заходя в юрту, я еще раз обвел глазами собравшихся, снова встретился с сыном главы племени и, не найдя его дочери, вошел внутрь. Полог опустился за моей спиной, что это было — дань традиции, уважение к моим знаниям, долженствующим прояснить ситуацию, или просто боязнь мертвого, — трудно сказать.
Я огляделся. Старейшина лежал на ложе, в его одежде ничего не переменилось, за исключением сорванного ворота и ожерелий на шее — их теперь заменяла тонкая веревка, которой удушили немощного старика; у того не достало сил оказать хоть какое-то сопротивление. Я наклонился снять веревку, к моему удивлению, так сползла легко, словно была предназначена лишь для украшения, но на тонкой почти цыплячьей шее старейшины, остался темный рубец — по всему видно, действовали неумело, да и кто мог похвастаться умением убивать в этом племени, в их, как подметила девушка, мягком мире — душегубство, привилегия других, удел этих людей, либо принимать оное, либо постараться избегнуть его.
Я еще раз оглядел труп. Вот так казалось бы просто все и свершилось, у кого-то хватило не только и не столько сил, сколько чужой, чуждой сему миру внутренней мощи, хладнокровия и жестокости, дабы умертвить старейшину, путь он и дряхлый немощный старик, со скверной памятью и привычками, однако, неоспоримый лидер, и беспрекословный авторитет. Кто мог решиться, а потом, почти бравируя новообретенными навыками, оставить место преступления в идеальном виде для возможного следователя. Я спохватился, а ведь надо будет все объяснить центру, вызвать детектива, ничего не поделаешь, мои дни на 1273 завершились.
Я вышел из юрты и объявил о насильственной смерти старика. Никто не понял, в их словаре не оказалось достойного слова, чтобы постичь смысл сказанного мной. Смерть дело привычное, но вот убийство… по толпе прошел ропот: "северяне, северянское дело", — вот тогда все стало на свои места. Народ отшатнулся от юрты, мои предупреждения, чтобы внутрь никто не заходил, не понадобились, мгновенно вокруг нее образовалось пространство шагов в десять. Я отправился к техническим вратам и вызвал ЦТП по экстренной линии. Ответили мне не сразу, а когда я уже собирался перезванивать на номер замдиректора…
— Оператор слушает.
Он выслушивал сбивчивую речь, потом некоторое время соображал, видимо, кому меня спихнуть, спихнул, там выяснилось, что я попал не по адресу, переменив еще пару контактов, добрался до замдиректора ЦТП, который и разъяснил позицию контракта об ответственности за вверенных мне аборигенов — все действия, направленные на поддержания мира и стабильности, возлагались на меня как на исключительную персону, проводника между вот этим коммутатором и заселенной планетой. После чего связь прервалась.
Я вздохнул, набрав в легкие побольше воздуха. Сел на камень подле врат и долго думал, не замечая, что уже вокруг меня начало собираться племя, лишь от прикосновения я поднял голову и обернулся, но это была не она, сын старейшины. Молодой человек почтительно склонился ко мне и спросил, о чем поведали духи, знают ли они, кто из северян смог проникнуть сюда, каким образом, и кто защитит его племя от него. Я еще успел улыбнуться, когда он сказал про северянина, от коего надобно защищать племя, но тут его речь была прервана.
— Твое племя? Уже твое? — наконец-то я увидел ее. Пусть с искаженным от гнева лицом, с растрепанными в горе волосами, с потемневшими глазами. — Дня не прошло со смерти отца, а ты… ты… Как ты смеешь заявлять о подобном! Он даже не похоронен, он даже не прошел обряд очищения… да ты… — и резко отвернувшись, замолчала. Товарки успокаивали девушку, странно, в отличие от многих, на ее лице я не видел слез. Видимо, прежняя потеря научила дочь вождя многому, и в том числе главному — чисто женской способности терпеть до последнего предела, а когда он пройден, терпеть и после.
Ее брат смутился, стушевался, отступил. Но лишь на шаг, он по-прежнему стоял подле меня, ожидая разъяснений духов. На белом лице не осталось ни кровинки, и лишь руки были обагрены кровью — с такой силой он сжимал кулаки, что ногти впились в ладони. Мне стало не по себе, я попросил юношу пройти вместе со мной в юрту старейшины. Он покачнулся, но выдержал удар. Завеса за нами закрылась, молодой человек снова вздрогнул, точно пойманный в тенета, беспокойно обернулся по сторонам, а затем подошел к отцу. Склонился над ним, бережно укладывая растрепавшиеся волосы. Что-то шепча на своем языке. Я пристально смотрел за его действиями, а затем спросил:
— Веревка, которой его удушили, для чего она обычно используется?
Он резко обернулся, помолчал, но все же произнес:
— Для ловли птиц. Но только в этом мире нет наземных птиц, а те, что есть… — он нежно погладил шею старика, и спросил, будут ли у меня еще вопросы.
— Будут. У каждого охотника есть такая веревка?
— Да. Я не знаю насчет тех, кто подпал под влияние сестры, но… да нет, у них тоже должна. Хотя на ветвях силок не поставишь.
— Именно. Значит, им веревка стала без надобности.
— Ты кого-то хочешь обвинить в душегубстве, проводник? — слово далось ему с трудом, я еще раз пристально посмотрел на сына старейшины. — Кого-то, о ком мы знаем, — и тут же сдавленно добавил: — Из наших?
— Северян здесь нет, — тихо ответил я. — Никого другого не остается…
— Твоя магия лжет! — выкрикнул мне в лицо он, и тут же, пожалев о своей горячности, принес извинения и мне и моим духам. Впрочем, в нем говорило лишь воспитание, но никак не подлинные чувства.
— Моя магия не может лгать, на этой планете лишь ваше племя да я.
И никого больше.
— Даже этих полузверей? Тех, что были до нас.
— Даже их. А почему ты называешь их полузверями?
— Люди никогда не станут жить на деревьях, проводник. У них может быть один лишь дом, — остро оттачивая каждое слово и бросая его в меня, ответил молодой человек, пытаясь еще и испепелить взглядом. Я молчал, отвечая его взору, юноша не выдержал первым, он дернул край юрты, открывая полог, и вышел. И когда он оказался среди своих, я спросил:
— А где твой силок, старший охотник?
Он схватился за пояс, обычно у охотника всегда с собой несколько веревок, но тонкой в его комплекте не оказалось. Народ, все еще пребывающий у юрты, нервно зашептался: он стал свидетелем какого-то важного действа, смысл коего ускользал от собравшихся.
Юноша ничего не ответил, лишь раздвинул стоявших у него на дороге и стремительно скрылся в своей юрте. Его жена стояла на пороге, едва он попытался войти, как она немедля обняла его, осыпала поцелуями, что-то заговорила на своем языке, чтобы войти внутрь, ему пришлось втащить и ее на себе. Кто-то из племени откровенно хмыкнул, иные недовольно зацокали языками, впрочем, их немедля оборвали.
— Что ты хочешь, любовь, — послышался последний голос.
Меня тронули за плечо, снова это мягкое, едва заметное прикосновение, снова не она, когда-нибудь я перестану чувствовать и если в тот момент коснется та…
— Начинать ли обряд ухода, проводник?
Я покачал головой. Раз уж назначили, придется изучить все, а затем попробовать самому сделать вывод. Ничему подобному меня не учили, но я прочел слишком много книг подобного жанра, посмотрел слишком много фильмов, а потому попросил привести служанку.
Через минуту она предстала предо мной — со встрепанными волосами и в мятой одежде, на вид лет пятьдесят, а на деле около тридцати пяти. Здесь быстро стареют, и дабы что-то в скоротечной жизни успеть, еще быстрее становятся на ноги. Своего дома у нее не было, разве что юрта старика, куда подросшие сыновья отдали свою мать несколько лет назад, возвратиться к ним она не могла, и теперь маялась в одиночестве; но внове оказаться со своим обожаемым хозяином, даже вместе со мной, женщина не смогла.
Я поискал место поспокойней, но нас преследовали толпы любопытствующих, пришлось попросить разойтись, толку мало, понадобилось выйти за пределы поселения, но там она чувствовала себя незащищенной, ведь ей не дозволено моралью племени уходить от юрт.
Ничего путного я от нее не добился: в тот день к старику приходили многие, разговоры только и велись об охоте, среди тех, что проходили обряд, и тех, что не пожелали пройти. Сын выставил служанку во время разговора с отцом, подробности она не запомнила, поняла лишь, что речь зашла о верховенстве в племени: ведь, по законам, именно он должен был унаследовать племя в случае смерти, но дочь всегда казалась старику надежней и уверенней в себе, не могущей поступиться, в то время как сам юноша, несмотря на то, что давно имел семью, в глазах не одного только старейшины воспринимался едва не ребенком.
— Жена им верховодит, — доверительно прошептала служанка и немедля обернулась по сторонам, проверяя, не слушает ли кто еще ее речи.
Я спросил насчет силка, разумеется, она не запомнила. Как не могла вспомнить, кто же последним входил в юрту, тем более, когда это было.
— День стал другим, проводник, ни конца, ни начала, — отвечала она. — Я вообще перестала разбирать его, вот деревья замерцают, тогда, значит, ночь. А до нее никак не сообразишь, что приготовить хозяину и как подать, — вспомнив, что старейшины больше нет, она залилась безмолвными слезами. Задав еще пару вопросов и поняв, что юрта в тот день была проходным двором, особенно во время отсутствия служанки, я отпустил женщину. Та недоуменно посмотрела на меня, потом сказала: "да куда ж мне теперь от хозяина" и потихоньку пошла к юрте, к скоплению народа. Все ждали начала церемонии. Покосились на меня, завидев приближение. Я кивнул в ответ и по привычке прошел к юрте той, что меня всегда принимала, только у самого полога вспомнив, что срок уже вышел. Обернулся, не зная, куда податься, и чем себя занять на эту долгую ночь.
Снова прикосновение — я обернулся, даже вздрогнул. Но слова сказать не дали, потянули за собой внутрь, полог неслышно хлопнул по кошме, я оказался на ложе, она, прильнув всем телом, целовала и одновременно пыталась избавить нас от одежды: неловко и в то же время настойчиво; мучительное желание поднялось во мне и опрокинуло ее на простыни.
Я очнулся только от постукивания в полую деревяшку, висевшую у полога — что-то вроде звонка. Девушка спросила, кто там, ей ответил голос ее товарки, она, не одевшись, подошла к пологу, пригласив ее внутрь, долго шепталась, потом окликнула меня.
— Ты должен присутствовать во время ухода. И сказать свои слова прощания. Ведь мой отец так хорошо относился к тебе, — все это время я спешно искал трусы, после начал торопливо одеваться, едва я застегнул рубашку, девушка выпихнула меня из юрты: товарки жрицы богини плодородия мне на голову повязали пепельную ленту, такие же на руки, над нами гремела гроза, где-то в далеком верху лил дождь, но в серой мути нижнего яруса джунглей стояли вечные душные сумерки, смазавшие времена года и не отличающие погожий день от дождливой ночи.
Сын старейшины подошел ко мне, лицо его непривычно белело в сумерках, он отвел меня подальше от любопытных глаз и произнес:
— Ты был прав, проводник. Я не могу найти свой силок.
Я хотел спросить, понимает ли он, что говорит в эти минуты, но нас немедля отвлекла сестра, откинувшая полог и жадно впившаяся в юношу недобрым взглядом. Тот смутился, попросил прощения, сказал, что обязан исполнить свой долг и скрылся.
Наверху начинался привычный ночной дождь. Сын, и еще несколько охотников, кажется, только его товарищей по охоте, вынесли погребальное ложе на сложенные ветви, старейшину переодели во все белоснежное, только иссеченное временем лицо темнело; вверху гроза разыгралась не на шутку, грохот стоял оглушительный, женщины затянули прощальную песнь, но слышно ее не было. Баньян начал медленно пульсировать, наливаясь светом, в этот раз как-то особенно ярко, многие смотрели вверх, ожидая, может, хоть сегодня на них прольется дождь, столько ночей шедший, но так и не добравшийся до палаток, лишь стекавший по стволам весело щебечущими ручейками. Без толку, ни единой капли не пролилось на лица, разве что стало еще душнее, еще невыносимей.
Грозы скоротечны, вот и эта, едва плакальщицы окончили свой скорбный напев, завершилась, последнее ворчание пронеслось над пологом, где-то совсем далеко, когда уже юноша взял факел, зажженный от кремня старшей плакальщицей, и поднес к ложу. Нежданно его прервали, в тот самый момент, когда рука вытянулась по направлению к старейшине.
— Так значит, ты?
Он дернулся, факел упал, попав все же на промасленный хворост. Тот нехотя начал разгораться.
— Ты решил сделаться старейшиной племени?
Минутная пауза, молодой человек оглядел собравшихся, однако, не услышал даже шепота.
Гроза ушла окончательно, наступила мертвая тишина, только треск разгорающегося погребального костра пытался прорвать ее.
— Так положено по закону, — выдавил он не слишком уверенно. — Ты сама знаешь, мы не можем отступать от закона наших предков, тем более сейчас. И тебе не удастся….
— Ты говорил с отцом? — молчание. — Я тебя спрашиваю, ты говорил с отцом, повтори всем, что он сказал тебе.
— Я не обязан давать ответ женщине, пусть это будет даже моя сестра.
— Зато я обязана. Слушайте, люди, он лжет, — костер разгорелся в полную силу, пламя облизало ложе, еще минута, и оно сокрыло старейшину от посторонних глаз навсегда. — Не знаю, кто надоумил, возможно, его дражайшая супруга, — девушка исковеркала эти слова нарочно, на манер своего брата, чтоб больнее ударить. И в самом деле, юноша дернулся, не выдержав, его еще и опалял жар занявшегося костра. Молчание толпы не прерывалось.
— Слушайте все, — продолжила она. — Я говорила со своим отцом незадолго до гибели. Он обещал мне, слышите, мне, после своей смерти право вести вас за собою, да это отступление от правил, он соглашался, но сегодня хотел вынести на суд племени это отступление. И чтобы помешать ему, моего отца убили. Тот, кто более всех был заинтересован во власти, именно тот, кто…
— Ты сама лжешь, стерва! — не выдержал молодой человек. — Не смей оскорблять моего отца, он никогда бы не посмел сказать ничего подобного. Я столько раз говорил с ним, но в его речах не сквозило и тени сомнения. Пусть я и слаб духом, как многие решили для себя, я постараюсь доказать обратное. Ведь я сын человека, который привел вас сюда и с бескрайних просторов наших равнин, который защищал вас в самые тяжкие минуты…
— А теперь нас будет защищать твоя жена? — сделала неожиданный ход девушка. — Раз ты не в состоянии. Верно, будешь обучаться у нее.
По толпе прошел ропот. Многие стали переглядываться. Меж тем пламя погребального костра достигло ветвей, опалив их, свечение баньяна разом погасло, джунгли погрузились в непроглядную тьму, только языки огня светили жарко, потрескивая; окрест разнесся прогорклый запах горелого мяса.
— А что предлагаешь ты? — ударом на удар ответил он. — Залезть на деревья, подобно тем полузверям, что жили до нас — и ждать милости от их духов. Видишь, сила огня способна прогнать морок дерев, наша сила, земная. Ты же предлагаешь…
— Я обучила воинов тем умениям, что позволят нам не только выживать, но и воспрянуть духом в этом мире. А ты, что будет с тобой, когда ручей пересохнет — ты придешь плакаться своей дражайшей супруге, ждать от нее наставлений, как быть?
— Я не допущу чтобы мой народ постигла судьба этих дикарей.
— Ах, все равно твой?
На охоту так никто и не вышел в ту ночь, слушали своего старшего охотника и жрицу верховной богини. А они еще долго спорили и ругались над погребальным костром, покуда голоса не осипли, покуда сам костер, прогорев, не стал угасать. Я не смог внимать им долее того места, когда они заговорили о дикарях, повернулся и пошел прочь, но голоса в этом лесу распространяются удивительно далеко, я заблудился, и блуждал бы долго, все слушая и слушая хриплую перебранку девушки со своим братом, пока ноги сами не вынесли меня к ручью. Там было немного спокойней, и главное, почти ничего не слышно. Лес, хотя и вымер, но здесь полнился звуками лопочущего о чем-то своем, бесконечно далеком от мирских забот, ручейка. Тут водилась рыба, я поискал на поясе плазменный резак, чтобы срезать острогу, но не нашел его. Неприятный холодок пробежал по коже, я поспешил вернуться.
Уже светало. Баньян так и не осветил дорогу, сегодняшняя его боль была так похожа на мою, я блуждал в почти полной темноте, спотыкался и падал, едва не наощупь ища тропу к обратно поселку — и только шум голосов, резких, настойчивых, крики и брань, привели меня обратно.
Когда я дошел до места, все стихло. Она подошла ко мне первой, отряхнула жирную землю с лица и одежды, подала бадейку, дабы я умылся. И не дав мне вымолвить слова, произнесла:
— Он затеял побоище у погребального костра. Ему это не простят. Главы родов сегодня будут держать совет.
На ее лице я разглядел глубокую царапину. Осторожно коснулся ее, девушка поморщилась.
— Зачем тебе это все? — тихо спросил я.
— Разве может такой человек, как он, возглавить племя? Убийца! — хрипло изрекла она и тут же, потемнев лицом, отвернулась.
— Ты так уверена…
— Ты сам сказал мне об этом.
— Но то лишь подозрения…
— Пока тебя не было, духи твоих догадок обрели плоть, — больше она ничего не сказала, затащила к себе в юрту и плотно закрыла полог. И предала меня себе. И я отдал ей свои тревожные мысли, погрузившись в беспамятство. А когда очнулся, сызнова не нашел ее подле себя.
Собрался совет племени, представители всех родов пытались устроиться в юрте старейшины, но сколь ни была она широка и просторна, места для пятидесяти человек не хватило, пришлось снять войлочные стены и устраиваться под открытым, вернее, под вечно закрытым листвой небом. Подойти к ним никто не смел, но говоры все равно эхом разносились, отражаясь от стволов и воздушных корней, лес никак не хотел глушить разговоры, превращая интимную беседу в ярмарочный гомон. Странно, но совет разговаривал на русском, дань ли то уважения единственному его носителю или… я слышал, диалекты некоторых родов весьма запутаны для понимания иных собравшихся. Дочь и сын так же присутствовали на совете, но голоса не имели, больше того, через некоторое время их вынудили оставить юрту.
День подходил к концу, пропитание так же — часть женщин вынуждена была отправиться сама добывать пропитание, покуда старшие родов все проводили диспуты, пытаясь найти общий язык; мне и до того рассказывали, разногласия в племени случались весьма часто, ведь столь крупного объединение до сей поры у степняков не случалось, но их гасил авторитет старейшины, теперь с его уходом, тем паче насильственным, хуже того, совершенным одним из членов общины, мучительно затянувшийся спор никак не мог прерваться и длился и длился, свиваясь, подобно силку, вокруг спорящих. Я уже привык к их гортанной беседе, больше того, стал разбирать отдельные слова, чаще всего звучали "необоснованная мягкость" и "изгнание", значит, дело стало намертво.
В этот момент снова легкое прикосновение, я обернулся и погас лицом, да когда же научусь отличать одно от всех остальных, наконец! Меня решился обеспокоить сын старейшины. В эти минут он не походил сам на себя: бледное осунувшееся лицо, нечесаные волосы, изгвазданная одежда, ощущение было, будто он бродил по лесу, крепко вцепившись в голову, и постоянно терял равновесие. Вроде бы степняки не пили.
— Наверное, я упреждаю события, — проговорил юноша неразборчиво, мне пришлось переспросить. — Совет все заседает, исхода нет, я думаю, будет лучше, если несогласные отделятся от вас, ведь ты с ними, с ней, а я…. Мне надо уходить из этого леса. Несколько семей пойдут с нами, если ты дашь слово, что ни северяне, ни полузвери не обеспокоят нас.
— Да нет здесь ни тех, ни других. Я одного не пойму, почему ты решил уйти. Ведь неизвестно…
— Мне известно. Ты плохо знаешь мою сестру, хотя и возлегаешь с ней каждую ночь. Или она уже опоила тебя своими чарами, она умеет опаивать людей, это у нее от духов. Но только умение… нет, — оборвал он себя, — я действительно скверный старейшина, раз уже сейчас иду на поводу и согласился на собственный исход из совета до разрешения вопросов. И еще не могу найти свой силок…. Я же помнил, что он…. но ты все равно не поверишь мне.
Я неохотно кивнул. Молодой человек хотел было повернуться и уйти прочь, но затем передумал — и столь же резко приблизился.
— Я боюсь худшего и потому хочу уйти сейчас. Скажи, проводник, куда мне и другим родам со мной можно уйти, чтобы удалиться от сестры как можно дальше и выйти из леса?
— Никуда. Мы находимся на острове, и весь этот остров занимает вот этот баньян. Не знаю, сколько он здесь растет, сотни тысяч лет, наверное.
— И эти полузвери столько лет…. Но раз это остров, значит, можно уплыть.
— Ты не сможешь даже добраться до его края. Площадь острова, третьего по величине на планете, составляет около двух миллионов квадратных километров, а мы в самой сердцевине его. Вокруг так же есть острова куда меньше, но все они заняты тем же баньяном. Он всюду на этой планете, от полюса до полюса, на каждом острове, если это не атолл и не скала, — он молчал, не зная, что сказать, на человека, у коего выбили почву из-под ног смотреть было тяжко, я продолжил: — Терраформирование 1273 прошло неудачно, уровень моря поднялся на двенадцать метров, из всей растительности сумел приспособиться к новым условиям только баньян. Если здесь он рос изначально, то на полюсах… там когда-то были другие джунгли. Но степей в этом мире не было никогда.
— Так нам век по деревам лазить да солнца не видеть теперь! — он не выкрикнул эту фразу, прохрипел, хотя вложил в нее последок сил. И на ватных ногах отошел, не ведая дороги, брел, точно пьяный, от одного одресневевшего воздушного корня до другого, цепляясь за них, покуда я мог видеть его.
А совет все заседал, до самого вечера. И лишь тогда был разогнан –одной лишь фразой девушки, пришедшей к юрте и крикнувшей: "Вы и теперь намерены сидеть, покуда ваши женщины добывают вам еду?". Мужчины встали, некоторое время стояла тишина, а затем площадная брань разорвала ее, точно гнилую тряпку. Кричали в несколько голосов, спорили друг с другом отчаянно, готовые вцепиться в глотки — разговор шел на их языке, больше того, на каком-то арго, мне совершенно неясным, я не разбирал ни слова, понимал лишь, что еще минута…
Она наступила — кто-то из представителей рода ударил другого по щеке в знак полнейшего к тому презрения. Их успели, сумели разнять, еще одной схватки удалось избежать только одним словом — "расхождение", произнесенным, словно в презрении, на русском. Члены совета разошлись от юрты подальше, не оборачиваясь, четко разделившись на два лагеря — одни подошли к жрице богини плодородия, стоявшей подле помоста с каменной бабой, увитой цветами с вершин дерев и поклонились ей, другие, числом меньшим, отправились искать сына старейшины. Восторженные крики означили его находку, видимо, сил у молодого человека совсем не осталось после разговора со мной, его попытались торжественно внести в юрту старейшины, — а вот и наступила схватка, отсроченная на краткое время. Первенствовали в ней сторонники девушки, числом своим превосходя противника, да и настроены оказались куда как решительнее, когда кулаков оказалось мало, в ход пошли ножи и веревки. Та сторона не стала возражать против подобного решения вопроса, кажется, за сутки проведенные в юрте, нервы всех представителей родов дошли до последнего предела. И он случился — битва внезапно остановилась, на земле лежал труп одного из защитников девушки. Противники стояли в немом изумлении, не понимая, как такое вышло, и затем, подавленные отошли подальше от юрты, ставшей корнем злосчастий, девушка выбежала навстречу несущим бездыханное тело, заплакала в голос, забилась, упав на землю. А затем, не прошло и пяти минут, пошла к противникам своим. Тут только я очнулся, прежде стоявший в стороне и предпочитавший почему-то не вмешиваться в ход баталии, хотя это вменялось мне в обязанности контрактом, я ожил, бросился за девушкой; кто-то из "своих", так он представился, странно было слышать такое слово, непривычно — в этом-то мире, — задержал меня, крепко вцепившись в руки. А девушка, тем временем, подошла к брату своему и коротко приказала: "Уходи!". Но тот, сам обессиленный, опустошенный всем свалившимся на него за истекший день, лишь покачал головой. "Уходи!", — повторила она, но брат не слушал ее, больше того, пытался возражать.
— Ты убиваешь племя! — воскликнула она.
— Ты не права, — тихо ответствовал он. — Это ты убиваешь его, взяв власть силой. Женщины…
— Твоя дражайшая супруга — это она надоумила…. — в этот момент жена сына старейшины появилась перед девушкой, какое-то время обе сверлили друг друга взглядами, наконец, девушка не выдержала и ушла к себе; проходя мимо юрты, с силой ударила по кошме кулаком, так что подпорка треснула и накренилась. Не обратив внимания, она ворвалась в стан своих и долго искала взглядом кого-то. Только выделив из толпы меня, решительно пошла навстречу.
— Ты нужен мне.
— Только за этим?
— Не смей так говорить. Он хочет развалить племя, развалить, забрать мужчин и уйти, я не позволю этому свершиться, — она говорила, не переводя дыхания, слегка оглушенный, я смотрел на ее раскрасневшееся от негодования, но невыразимо прекрасное и в истовом гневе лицо. — Ты должен, ты обязан помешать ему. Неважно как, поговори с ним. Убеди его, ведь он тебя слушал.
— Он сам хотел уйти.
— Так пускай катится куда подальше.
— Он изначально хотел уйти не один. Чтобы предотвратить трагедию.
Она не ответила мне, скрипнула зубами и круто развернувшись, ушла к себе. Я не посмел тревожить ее; подступала ночь, и баньян снова заиграл переливами воздушных корней. Решив переночевать где-то в другом месте, сам не зная, почему, оказался подле юрты сына старейшины. Услышал голоса, радостный детский смех, от которого потеплело на сердце, шепоты, затем, через несколько минут, протяжную колыбельную песнь.
Горло сдавило, я побрел по поселку, сам не понимая, куда несут меня ноги. Нежданно встретился с товарками девушки, они немедля отправили к ней; нерешительно я переступил порог ее юрты, девушка молча уложила меня подле себя и долго всматривалась в мои глаза при свете лучины.
А затем загасила ее. И теперь я видел только блеск ее темных, словно сама ночь, нездешняя, степная ночь, глаз. Нерешительно потянулся… секунду мне показалось, что кроме глаз от нее ничего не осталось на ложе, она растворилась во мраке юрты и только этот неяркий блеск, словно я вглядываюсь в зрачки дикой кошки, разделившей со мной постель и тьму. И почему я никак не мог оторваться от нее?
Девушка молчала, моя рука, дотянувшись, скользнула по ее бедру. Она осторожно накрыла ее своей, и когда мои пальцы скользнули ниже, отвела их, так, наверное, делают с заигравшимися детьми.  Минута или две прошли в полном молчании; затем она произнесла:
— Пожалуйста, убеди его, — и тонкие пальцы коснулись моей груди, заставив меня вздрогнуть. И согласиться. Что я мог ей ответить, что противопоставить, да, молодой человек был прав, когда говорил, о ее чарах, но сейчас не хотелось ни вспоминать, ни рассуждать; я вышел из палатки и медленно побрел в сторону зарослей. Пока не поговорю, не докажу, мне ничего не стоило ожидать, а так хотелось, странно, прошло всего несколько дней, уже несколько дней, а мне по-прежнему хочется погрузиться в ее глаза, прижать к себе стройный стан, наконец, извергнуться в нее. Банальные мужские желания, ну насколько прежде мне хватало одной? — как максимум на неделю, если она не туземка, если я не отдыхаю на чужой планете. У меня только однажды был шанс, слишком молодым я оказался для него, и для шанса, и для выбора, что давался вкупе с ним. Оказался неспособен сделать — и позорно бежал. Всякий раз бежал, оставляя после себя — что? Быть может, хоть что-то? Хоть какую-то крупицу…
Вот только сейчас не смог убежать. Некуда, врата не откроются, контракт не позволит бросить народ на произвол судьбы иначе, как перед лицом физической угрозы, форс-мажорных обстоятельств. Да, для меня они таковыми и являлись, вот только бежать к техническим вратам и включать коммуникатор я не спешил. Несмотря на то, что посеял плазменный резак, и теперь он может быть невесть где и у кого, несмотря на еще одно убийство, и возможность его повторения, несмотря на многое, о чем кричал я своим духам, а те молчали, лишь изредка горделиво снисходя до меня. Сейчас они не нужны мне были, нужна лишь она, ее глаза, ее тело, ее смех, волосы…
Я снова оказался подле юрты сына старейшины. Тихо стукнул в дощечку, служившую заместо звонка, меня будто ждали — мгновения не прошло, как жена молодого человека отогнула полог и встала предо мной. Белая рубашка светилась в неярком сиянии баньяновых корней.
— Я надеюсь, не потревожил тебя. — Она покачала головой. — Всего несколько вопросов... Когда твой муж заговорил о возможности уйти из племени?
Молчание. Она насторожилась, но совсем по иной причине, ей показалось, там, в юрте, зашевелился ее первенец. И тут же вернулась ко мне.
— После первой же стычки. Он пытался договориться с другими родами, но те не хотят раскола в племени, вернее, не хотели. Теперь…
— Ты советовала ему что-то?
— Дражайшая супруга обязана что-то советовать своему мужу, — голос дрогнул. — И помогать ему. А мне не удалось, — неожиданно произнесла она. — В тот раз, когда я увидела его силок в юрте, на шее, служанка как раз выбежала, у меня было несколько мгновений... Я не посмела, посчитав, что ты разберешься во всем, несмотря на то, что чужой, — в это слово она вложила столько смыслов, что я вздрогнул и часто закивал.
— Где он сейчас? Твой муж?
Она не знала. Я повернулся и побрел прочь, в нескольких шагах остановился, обернулся. Она все так же стояла, провожая меня взглядом. Ожидая последних слов.
— Наверное, — медленно выдавил я, — вам все же следует отправиться в изгнание.
В ответ она вздохнула тяжело и потянула полог, скрываясь в юрте. Еще секунда, и колыхание замерло, снова тихие шепоты, и убаюкивание.
Я покусал большой палец, хотел вернуться, что-то сказать, что-то вертевшееся на языке еще миг назад, но промолчал.
Молодого человека я обнаружил нежданно скоро, он бродил в одиночестве подле ручья, того самого, возникшего подле поселения во время освящения статуи богини плодородия. Присаживался на корточки и снова поднимался; оглянувшись по сторонам сызнова, увидел меня и резко выпрямился.
— Странный ручей, — сказал он. — Ночью, когда влага сочится с дерев, он почти пересыхает, днем же, напротив, усиливается.
— Так и должно быть, — ответил я. — Почвы не сразу пропитываются водой. Нужно какое-то время, чтобы…
— Ты от нее? Прости, я слушаю тебя.
— Да. Она хочет, чтобы ты ушел. Один. Я говорил с ней, но иного выхода она не видит, — мне вроде как послышался шорох за спиной, только по насторожившемуся лицу молодого человека и придал ему внимание, впрочем, он ведь охотник. — Она тоже не хочет разваливать племя.
— У нас никогда не было племени. До северян каждый жил своим родом. И сейчас она жила бы своим родом, я своим, и мы никогда бы не пересеклись более. Тем паче, в таких обстоятельствах. Возможно, вообще бы не оказались в этом мире, где самая мысль о сокрытом навеки солнце непереносима. Знаешь, проводник, мне больше всего хочется, чтобы ты вывел нас отсюда, далеко-далеко, к морю, может быть там, на самом краю мира дерев и волн, я смог бы примириться с ней. Но никак не ближе. Сколько, ты говоришь, лет этому великому дереву?
— По прикидкам около трехсот пятидесяти тысяч.
Молодой человек вздохнул, цифра действительно невообразима.
— Вот видишь. Один род ушел, другой пришел, а он даже этого не заметил. Приспособился и теперь ловит мошек... Скажи, те, что были до нас, они как… воевали меж собой?
— Да, а жертвы отдавали ему. Или пленных. У них был договор…
— От нас он этого не получит, — он усмехнулся недобро. — Слишком малая жертва выйдет. Пусть ловит и дальше. Если только она… — он замолчал на полуслове, обернулся, и вздохнув добавил: — Жаль, что ты так подпал под ее влияние, что теперь она стала твоим духом и ведет тебя кривой дорогой. Жаль, что она так решила, не из-за себя жаль, из-за жены и дочери…, впрочем, тебе не понять. Твой мир, — он вздохнул тяжело, — он видимо таков, что может позволить себе всякую подлость. Даже такую.
Молодой человек еще раз вздохнул глубоко. Раскинул руки — и в этот миг его грудь оказалась поражена полудюжиной стрел. Он всхрипнул, дернулся всем телом и плашмя рухнул в ручей. Черные воды потекли вниз.
Я стремительно обернулся, но единственное, что успел заметить, так это волнение листьев на ветвях дерев и тени, исчезающие среди пульсации баньяна. Или они лишь показались моему разгоряченному воображению, разом прилившей к глазам крови, в чьей пульсации потонули убийцы сына старейшины? Я бросился в поселок, ворвался в юрту.
— Так это ты?
Она кивнула. Я заметил, что на ней не повседневная одежда, но наряд жрицы.
— Ты убила отца? — уточнил я.
Снова кивок.
— Не переживай, через час о новой смерти станет известно всем. А пока ты можешь…
— Зачем ты убила его?
Она увлекла меня, но я пока еще сопротивлялся, потому переспросил.
— Он хотел развалить племя. Все дело моего отца.
— А его?
— Он отдал право безоговорочного наследования… этому. Не могущему ничего создать, ничего сохранить.
— А ты?
— Я сохраню все. Я преумножу. Я… ведь я впитала все твое через тебя.
Невольно я вздрогнул.
— Скажи, какого его было душить?
Она помолчала мгновение, будто вспоминая, или скорее, подбирая слова.
— Он не сопротивлялся, — все же, голос дрогнул, — как будто…. Как будто в этом была необходимость. И он не противился. Совсем.
Я даже… — и замолчала разом и истово, сдавленно всхлипнув, поцеловала меня. Запах крови на губах… чей? — он заволок мне рассудок. Срывая одежды, я погрузился в блаженное неистовство следующего часа.
А по его прошествии началась гражданская война. Думаю, именно в те минуты, когда я выплывал из мучительной истомы блаженства обладания ее телом, все началось и закончилось разом. Девушка поднялась стремительно, недовольная, что ее обеспокоили, прервали ход удовольствий, мыслей и чувств, еще больше, что принесли дурную весть. Она приказала созвать охотников, тех, кто пришел за ее братом, и поинтересовалась телом — как и обещано, труп отдали баньяну. Я спешно поднялся, однако единственным жестом она велела мне отправляться обратно на ложе. Не смея противоречить, униженный перед теми, кто стоял тогда перед ней, я вернулся, бессильно ожидая ее действий. Ее приказов. Кажется, только в этот момент я окончательно понял, насколько подчинил себя ей. И… даже не содрогнулся. Только холодок пробежал легким порывом мартовского ветра — и исчез. Будто так и должно было быть. Так и должно. Все происшедшее, происходившее и долженствующее произойти, все это уже где-то когда-то и кем-то предопределено и реализуется с неспешной настойчивостью, от которой не уйти, не бежать, не укрыться. Бессмысленная, беспощадная греческая трагедия — она охватила нас, чтобы уже не отпустить.
Я тем не менее, вышел; отдернув полог, долго стоял, всматриваясь в ритуал передачи знаний жрицей богини плодородия воинам. Девушка спешила, ее защитники тоже, когда я подошел, никто не прервал действа.
Я выбрался и пошел, затем побежал к юрте сына старейшины, полагая самое худшее, на входе стояли несколько воинов, тех самых, с черными повязками сынов земли, они окружали юрту со всех сторон, и первому, кому не позволено было войти внутрь, или хотя бы вызвать молодую вдову, так это мне.
— Ты чужой, — коротко объяснил мне один из оцепления. — Ты стал чужим для нас с той поры…
Дальше я не слушал, все разом поняв. Племени не существовало больше, только разрозненные кое-как связанные кровными, кровавыми узами роды. Мир оказался разрушен, наверное, еще можно было предотвратить неизбежное, но разве можно помыслить о таком, противопоставить себя поступательному движению рока, все подминавшему под себя с величавой медлительностью и только-только обретшему ход и несуразную сноровку. Подмявшему и меня заодно, раз уж я оказался столь податлив и сговорчив — столь мягок, что проникся этой мягкостью, пусть всего одной из племени, но самой важной, самой дорогой, самой… можно было измыслить множество слов, и все они подходили той, которая нежностью своей задушила меня, превратив в тень, в правую руку, в предмет необходимости, в нечто, без чего можно прожить, но стоит ли — ах, я еще надеюсь на свою избранность, загораживаюсь званием, контрактом, особым положением. Все это зря, совершенно напрасно, зависимость полная и рассуждению не подлежит. Особенно после всего, что я сделал для нее и против себя, против всех остальных… вот только меня это уже не волновало и не тревожило. Исключительно она одна; жажда и томление, мои двадцать лет пришли мне не тогда, когда я остался наедине со светом одинокой звезды, но сейчас, сегодня, когда я стал орудием для устранения неугодного отца и брата. Когда она, напитавшись мной, убила сперва сама, а потом подослала убийц, шедших за мной по следу, выманивая на меня, как на манок, ни о чем не подозревавшего охотника, с безразличием взиравшего на свою участь.
Стоит ли говорить, что случилось с манком далее? В двух словах разве что: он внове был введен в лоно, получил жаждаемое, и угождал по мере. Он несколько раз выступал перед теми, кто еще сохранял верность или теми, кто ее терял, он давил авторитетом, а готов был — камнями, если бы потребовалось, да тяжелыми, двухпудовыми камнями для пыток, о, и они понадобились вскоре. Ей всего было мало. Воистину она впитала не просто меня, но меня как проводника всего народа моего от пещерного человека, грызущего горло близкому своему, с коим не поделил скудную добычу на промерзшей земле предков, до охранника купола технических врат, с бедра крушившего кочевников, устроивших бойню, а потом за стопкой, шутившего на ту же тему. Или уборщика, с присущим только ему безразличием убиравшего еще подающие жизни тела в печь и промывавшего кафельный пол, с которого так легко и бесследно сходят кровавые пятна. Через меня она познала всех их — до последнего. И познала она с чувством, с расстановкой, неторопливо принимая каждого за каждым. И столько ей было разом дано, воистину никто бы не сдержался, не нашлось человека, смогшего постичь и не воспользоваться, ни один святой ни одного мира не искушаем был столь изощренно и расчетливо.
А я помнил ее, Гораций, совсем другой. Еще робкой, неумелой, пусть и многое повидавшей на своем веку, но умеющей терпеть, покоряться и покорствуя, ждать, сколько потребуется и чуть больше. Воистину она была женщиной. Она женщиной и осталась, но сбросив одежды, восстала настолько в ином качестве, что сжимая ее в объятьях, я порой искал ту, потерянную, и мнилось мне, что потерял ее так давно, лет сорок назад, совсем на другой планете и под другим именем, и когда подобные мысли били меня в лоб, обжигая холодом, я в порыве страсти выкрикивал имя ее так и не состоявшейся соперницы, исторгая в лоно свое семя, насыщавшее разум и душу совсем другой совсем другим, а в ответ она исходила смехом, удовлетворенная. И испытывая меня, и подпитываясь мной, она менялась, столь же быстро, как менялась жизнь вокруг — или она менялась быстрее, подгоняя ту под себя всякий раз? Я сомневался в столь поразительной способности, но не сомневался в иных ее возможностях. Тех, что даровали ей и власть, и силу — и не только надо мной. Над многими, почти надо всеми.
Она собрала новый совет — и он, подобно мне, покорствовал жрице богини плодородия; никому уже не казалось странным, что через сколько недель… месяц? — каменной бабе стали приносить человеческие жертвы. Совет, состоявший из глав родов поддержавших ее, единогласно одобрил разделение племени, имущества племени, отторжения от богини не прошедших обряд, наконец, смерти дражайшей жены и дочери — все, кто осмелились не уйти в добровольное изгнание, погибли в тот же день.
А остальные примерно через неделю, ибо в этом лесу им идти было некуда. Воины жрицы, а теперь и старейшины оставшейся части племени, обрушивали копья и камни на головы беглецов, принося жертвы баньяну, когда стало понятно, что баньян не приемлет жертв, отвык или изменился, вспомнили про каменную бабу. Тела сжигали тут же, головы закапывали у ручья. Этот конвейер работал очень быстро, всего несколько дней и противник исчез навеки. Вот только конвейер не мог работать на холостом ходу, ему непременно требовалась нагрузка, тем большая, чем меньше оставалось явных врагов старейшины, и чем больше тайных.
И тогда головы полетели уже со своих, тех, кто поддержал неявно или неясно, и надо было разобраться, что он прятал под одеждами, когда приносил присягу. А этому способствовала только пытка — публичная, чтобы другим неповадно… вот только других становилось все больше и больше. И когда жизнь в кольце незримых врагов вознесла ее авторитет, казалось, на недосягаемую высоту, главы родов подняли мятеж. Не все сразу, а потому у нас — ее и меня — оказалось примерно десять часов на бегство. Вот только…
— Алабама, — холодно произнесла девушка, услышав известие. Теперь она жила в юрте своего отца, вернее, это уже был шатер, состоявший из трех или четырех юрт, с двумя входами, у каждого из которых стояло по два охранника из разных родов — она не доверяла никому. Только мне, но лишь потому, что я всегда оставался мягкой игрушкой в ее руках.
Я не поверил своим ушам, я переспросил, она промолчала; только тогда осознав все, немедля начал уговаривать, лишь к концу этих уговоров заметив, что стою на коленях в жидкой грязи и обнимаю ее бедра, старательно к ним прижимаясь, и их пытаясь вразумить. Мы находились у ручейка, располагавшегося чуть ниже статуи богини плодородия: решением последнего совета, каменную бабу решили свергнуть с насеста, и теперь она валялась неподалеку, наполовину забросанная землей. Девушка прошла мимо, даже не обернувшись, поспешила вниз вдоль ручья, заметив перед этим на все мои расспросы о дальнейших поступках, что поток начал пересыхать, богиня гневается, недовольная решением совета не поклоняться более истукану, а поминать только духов рода, безвидных, но проникающих всюду, все знающих и все могущих. На них в этом мире только и оставалась последняя надежда.
Уже не на нее больше. У нас оставалось совсем ничего времени перед тем, как случится неизбежное. Но девушка медлила. Резко отстранившись, так что я едва не упал в грязь, впрочем, куда уж падать, я и так весь в ней, но девушка покачала головой, изрекая:
— Мой народ не понимает опасностей нового мира, он ждет милостей от природы, но никогда не дождется ее. Он считает себя способным на многое, но не видит ни предателей, ни трусов, а, если и видит, то не хочет расправиться с ними немедля. Нас столько лет гнали… вся моя жизнь прошла в изгнании, я не помню тех мест, где родилась, мой брат не знал их вовсе. А ведь там осталась моя мать, кто теперь попирает ее прах тяжелыми сапогами? — Я хотел напомнить, что 4089 уже не существует, но не решился. Девушка продолжала: — Мать моего брата… да она погибла, готовая уйти в этот мир, кажется. совсем недавно. А кажется, это было века назад, — она перевела дыхание: — Тут все измеряется веками, как можно человеку прожить в мире, где годы даже не идут
в счет?
Я что-то заговорил в ответ, напомнил о своей планете, об ее бесконечной истории, о катастрофах и трагедиях. Она не дала мне закончить. Да и не слушала.
— Вы сами творите свои катастрофы. Мы — свои. Этому научились от вас. Но я не виню тебя. Ты был нужен племени. Ты и сейчас нужен племени… нет, — она скривилась от внезапно пришедшей боли, — не племени…. Мне. Неважно. Ты не слышал этого.
— Я слышал, и я не забуду. Нам надо уходить, тебя, верно уже ищут. Ведь отдан приказ…
— Ты мешаешь мне говорить. Все могло быть иначе. Мать моего брата, мягкая простая женщина, никогда не знавшая ни кнута, ни доброго слова, она стала бальзамом сердцу отца. Она могла уговорить его на наш брак. Мы бы стали супругами, и тогда я… родила бы снова, наверное…. Я стала бы достойной и… не так, как сейчас. Не так, как пришлось.
— Ты любила его?
— Это неважно. Теперь все неважно. Он никогда не любил меня.
— Я говорил о брате.
— Я говорила о них обоих. Он дразнил меня возможностью занять его место старейшины, и тут же обрывал, указывая на место женщины в законах племени. Он никогда не просил прощения. Он просто играл, все оставляя недостойному. А он… даже женился лишь потому, что на ту указал мой отец. Дражайшая супруга так походила на меня, но мной не была. Сильная, но знающая место. Идеальная жена. Не то, что я.
— Ты удивительная, ты неподражаемая, ты та…
— Ты хотел бы стать моим мужем? — неожиданно спросила она. Я смешался, прежде чем ответить, подобного разговора никогда меж нами не случалось. И не дав мне слово сказать, добавила: — Ну вот, и ты медлишь. Ты весь предо мной, ты хочешь забрать меня отсюда, но все равно медлишь. Скажи, зачем я тебе?
— Я жить не могу без тебя. Ты для меня все.
Она пристально посмотрела мне в глаза. Помолчала.
— Это пройдет, — наконец, произнесла девушка.
В этот момент она словно стала меньше, сжалась и ссохлась как-то.
Я подумал, что мое молчание так сильно подействовало на нее… может и так, но спустя миг ее спину пронзило копье.
— Пройдет, — прохрипела она, медленно валясь мне на грудь. Я пытался ее удержать, но не смог. Еще одно копье, пущенное откуда-то сверху меткой рукой, пронзило ключицу, острие остановилось в сантиметре от моей груди. Я поднял голову: шевеление листьев, ничего больше, только тени, едва видные в свете разгорающегося сумеречными переливами баньяна.
— Уходи. Я отпускаю. Ты… больше не нужен,  — с величайшим трудом выговорила она, прежде чем окончательно остаться здесь. Я уложил девушку в грязь, но прежде сорвал рубашку и подстелил под исходящее последними судорогами тело. Через несколько минут она затихла, я опустился на колени, ожидая… чего? — ее самых последних слов, о нас, о ней, обо мне… но она и так сказала много больше, чем требовалось нам обоим. Я поднял бездвижное тело, огляделся. Наверняка, за мной следили десятки глаз.
Я медленно пошел к техническим вратам. Вынуть копья так и не посмел, как не посмел и остановиться. Ожидал ли удара в те минуты, когда, задыхаясь тащил на себе мертвую владыку в холм? — вряд ли думал об этом. Осознание пришло много позже, когда я через коммуникатор назвал код безопасности, врата, помедлив немного, отворились, высыпав из недр своих десяток охранников, вооруженных до зубов. Ночь пульсировала истошной люминесценцией баньяна, я зажмурился, готовый ко всему, вот только в этот миг осознав, кто и что находится за моей спиной. Баньяновый лес трепетал огнями, полыхал, мне казалось, сами дерева вибрируют в смертном хороводе, созывая на последний праздник великую гекатомбу. Мимо меня промелькнули сотни и сотни мотыльков, влекомые на жертвенный огнь, только теперь я обернулся, и не в силах больше держать в руках бездвижное тело, передал его старшему. Тот осторожно положил девушку, по-прежнему лицом вниз, у самых технических врат, отдал команду к отступлению, и через мой коммуникатор сообщил об успешно проведенной операции. Когда врата захлопнулись, мир так же захлопнулся передо мной.
Наутро, кажется, не на следующее, меня вызвали к шефу, я получил выговор, понижение в должности, и штраф за сорванный контракт, который мне предстоит выплачивать лет эдак пять-шесть. Через месяц после моего возвращения на 1273 прибыла комиссия по расследованию причин происшествия. Дело закрыли за неимением свидетелей и потерпевших. 1273 снова оказалась пустой, как и семьдесят лет назад. Кажется, и обстоятельства схожи, говорили мне немногим позже. Но я уже не слушал. Работа поглотила мой мир, и лишь однажды, когда мне приснился сон, я выкрикнул среди ночи имя, мучившее меня так сильно и столь долго… но через минуту, стряхнув с себя остатки сна, понял, что это было имя другой девушки. И снова повалился на кровать.
Впрочем, ни заплакать, ни заснуть снова мне так и не удалось.