Недавно московский журнал "Лехаим" предложил мне поговорить за виртуальным круглым столом о еврейской теме у российских поэтов-певцов.
Честно говоря, оно застало меня врасплох. И вот почему: тема эта была в СССР практически запретной, и обращение к ней авторов неподцензурного "магнитиздата" воспринималось мной не изолированно, а в контексте других тем и мотивов, бросавших вызов официальной культуре. Тем не мнее, песни "с еврейским уклоном" неизменно оказывались в программе моих американских и канадских лекций-концертов, проходивших в русскоязычных, англоязычных и смешанных аудиториях. Действовали они на публику неотразимо. И более всего – такие вещи Галича, как "Засыпая и просыпаясь", "Рассказ, который я услышал в привокзальном шалмане" или "О том, как Клим Петрович выступал на мининге в защиту мира".
Обращаясь к еврейской тематике, наши барды, как правило, избегали стилизации под еврейские национальные мелодии. Сейчас могу вспомнить лишь о четырех исключениях, где еврейский "музыкальный акцент" инкрустирован в ткань песни: "Поезд. Памяти С.М. Михоэлса" и "Кадиш" Галича, "Бабий яр" Дулова на стихи Евтушенко и кимовский "Ерушалаим".

Полагая, что читателям "Времени и места" интересен не только чисто еврейский, но и израильский аспект еврейской темы, я хочу рассказать о дружеской полемике, которая случилась у меня с профессором МГУ Н.А. Богомоловым по поводу стихотворения Окуджавы, написанного и ставшего песней в Иерусалиме в декабре 1992 года. Мелодию к этому стихотворению сочинила израильтянка Лариса Герштейн, и новорожденная песня была исполнена Ларисой и Булатом перед иерусалимской публикой:

Далее – выжимки из моей переписки с проф. Богомоловым (В.Ф. и Н.Б.), состоявшейся 26 февраля-1 марта 2009 года после получения мною сатьи Николая Алексеевича "Так ли просты стихи Окуджавы?".

В.Ф. Отдаю должное виртуозности анализа "Сладкого бремени", обилию привлекаемого материала, чуткости Вашего слуха. Однако то, как Вы толкуете отношение автора к героине стиха, меня не убеждает. Вы пишете, что "с одной стороны, она изображена милой, трогательной и очень женственной, а с другой — подчиненной тому бесчеловечному состоянию вещей, когда судьбы людей ломаются не железной необходимостью истории, против которой невозможно выстоять и от которой невозможно уйти, а многообразными идеологически окрашенными мифами".
Далее у Вас получается, что то, ради чего эта девочка надела темно-зеленую курточку, является частью "той глобальной лжи, на которой покоится так много в современном мире".
Неужели в этом мире нет ничего, что нуждается в защите с оружием в руках именно в силу "железной необходимости истории"?
Вспомните стихи, которые Окуджава написал чуть позже под впечатлением от поездки в Израиль. Ну хотя бы этот:

Или этот:

Необходимость защиты полюбившейся поэту земли от танков и бомбежек вряд ли могла видеться (или ощущаться) Окуджавой как один из "идеологически окрашенных мифов", как часть "глобальной лжи". Эти два стихотворения перекрывают (для меня, во всяком случае) Ваши параллели с Маяковским (И потянуло порохом от всех границ), "Комсомольской богиней" Булата и другие интертекстуальные экскурсы. Кстати, "Какой струны касаешься прекрасной" (из "Ну чем тебе потрафить, мой кузнечик?") грамматически ближе к "Сладкому бремени" ("как приклада рукою касаешься!"), чем к "прикоснулись к кобуре" из "Комсосмольской богини". Да еще и цвет почти совпадает: "В темно-зеленую курточку облачена " – "твоих зеленых братьев и сестер"... Н.Б. Вы задаете сложные вопросы, на которые не вдруг ответишь. Надеюсь, Вы не подозреваете меня в неприязни к Израилю. Я был там дважды, причем первый раз – не избавившись от давления разнообразной пропаганды, далеко не только советской... Оба раза на меня Иерусалим (а в других местах я специально и не бывал) произвел сильнейшее впечатление, частью которого было физическое ощущение спокойствия и какой-то умиротворенности в еврейской части и нависающей опасности в арабской. Так что в принципе я (и тут разногласий с Окуджавой никаких нет) на стороне Израиля.
Но в частностях и подробностях, которые вплетаются и в "идеологически окрашенные мифы" и в "глобальную ложь", далеко не всегда могу разделить официальную политику этой страны… Прежде всего, конечно, есть первый план стихотворения, умиление и восхищение его героиней. Довольно очевиден и второй: нельзя женщине, будущей матери, быть на войне и носить автомат. То, что ее в это вовлекают, – уже само по себе нечестно. А то, что она делает это по внушению, кажущемуся ей самой убеждением, – еще хуже. Конечно, речь идет не о конкретных обстоятельствах, когда, возможно, и не обойтись без женщин с автоматами, а в общечеловеческом (простите штамп, но тут он, кажется, работает) смысле всей ситуации.
В.Ф. Интересно, услышала бы Дина Рубина в этом стиховорении то, что услышали Вы: "нельзя женщине, будущей матери, быть на войне и носить автомат", вовлекать ее в это – нечестно, а внушать – еще хуже. Она мне рассказывала, как ушла ее юная дочь Ева служить в армию, и что она думала и чувствовала по этому поводу...
Н.Б. Вы знаете, я ведь и не пытался сформулировать свое отношение к Израилю (равно как и к другим многочисленным ситуациям подобного рода). Я хотел понять, что думал Окуджава. И мне кажется, хотя вполне возможно, что я и ошибаюсь, он видел ситуацию приблизительно так, как я описал. Но видел, конечно, как поэт, а не как политический мыслитель, и все у него неоднозначно.
В.Ф. Если Вам не надоело, позволю себе еще одну ремарку относительно Вашей трактовки "Сладкого бремени". До отъезда из СССР я относился к проблеме "женщина на войне" примерно так же, как и Вы. Цитирую: "Прежде всего, конечно, есть первый план стихотворения, умиление и восхищение его героиней. Довольно очевиден и второй: нельзя женщине, будущей матери, быть на войне и носить автомат. Это дело мужчин".
Живи я последние 35 лет в России, я бы, наверное, подписался под этой Вашей фразой. Но я живу в Америке, где в армию записываются добровольно, и где само собой разумеется, что правом служить в армии обладают и мужчины, и женщины. В России о военнослужащих обычно говорят: "наши солдаты", "наши ребята" и т.п. В Америке – "our men and women in uniform". Women, правда, на передовую, в окопы, в рукопашную не посылают. Насколько мне известно, в Израиле – тоже.
Летняя русская школа в Вермонте, где Булат и Оля провели два лета (1990 и 1992), снимала помещение у Норвичского университета, который является частной военной школой. Кадеты (юноши и девушки) учатся в ней 4 года, после чего могут поступать в государственные военные академии. Мы общались практически каждый день, и я не помню ни одного случая, чтобы Булат удивился, усомнился или возмутился тем, что девочки обучаются по той же программе, что и мальчики, и что они впоследствии будут служить в армии, на флоте или в ВВС. Булат был открыт новым идеям, пристально и спокойно всматривался в непривычную для себя жизнь и не спешил с выводами. Он явно превосходил в этом отношении некоторых своих коллег, российских писателей, с которыми мне довелось встретиться в США...

Вот такой у нас получился разговор. Читатель получит более полное представление о позиции и аргументации Н. Богомолова, если раскроет его книгу "Русская поэзия от Пушкина до Кибирова" (Москва, НЛО, 2004) и прочтет главу "Так ли просты стихи Окуджавы?".

А теперь – другая история, связанная с Окуджавой.

                            Поэтическая шутка
Незадолго до отъезда из Вермонта Булат, загадочно усмехаясь, вручил мне исписанный с обеих сторон листок со стихотворением, посвящѐнным Васе Аксѐнову. Дело было в конце июля 1990 года, незадолго до окончания занятий в Русской летней школы при Норвичском университете, куда Окуджаву и Фазиля Искандера пригласили в качестве почетных гостей.
Однако – по порядку.
Ещѐ в 1989 году в 105-м номере эмигрантского журнала "Время и мы" появилась публикация под названием "Гусар с гитарой". В редакционном примечании говорилось, что это – журнальный вариант главы из новой книги Давида Шраера-Петрова "Москва златоглавая", и что основана книга "на воспоминаниях о реальных событиях, происходивших с известными писателями, артистами, учеными, политическими деятелями".
Похоже, однако, что безусловно реальны здесь были только имена этих людей: с событиями дело обстояло посложнее. Особенно с теми, в которые вовлечен главный герой главы, Булат Окуджава.
Вот один из эпизодов с участием "гусара с гитарой" – драматический, кульминационный:
"Я не искал встречи с ним. Он сам приехал в мой Ленинград весной 1962. Я разыскал его в номере гостиницы "Европейская". Он отворил дверь, отпрянув, когда увидел меня. Я шагнул в комнату, пренебрегая его защитно протянутой рукой. Моя правая рука сжимала финский нож. Из окна видна была Театральная площадь в липах. И Пушкин. "Только не при нѐм", – сказал Булат, ужаснувшись, на что я решился. Я подумал, что он о Пушкине. Но взгляд его показывал в другую сторону. На диване спал мальчик. "Пойдѐм со мной на мой вечер. И ты всѐ услышишь. Тогда решай сам. Но только не при нѐм..."
Тут многое вызывает недоумение. Начиная с места действия. Окуджава в те годы обычно останавливался в более скромной гостинице – "Октябрьская" на площади Восстания возле Московского вокзала. Удивляет и то, что из окна "Европейской" автор увидел "Театральную площадь в липах". Шраер, коренной ленинградец, не мог не знать, что из гостиницы "Европейская" видна площадь Искусств, а не Театральная, где нет ни лип, ни Пушкина. Что это? Заведомая, намеренная "липа", намѐк читателю, чтоб не принимал всѐ слишком уж всерьѐз? К примеру, то, что весь этот сыр-бор разгорелся из-за Оли Батраковой, за "увод" которой автор якобы пришѐл мстить коварному совратителю. Ведь она уже два года как была замужем за другим, так что, как резонно замечает Дмитрий Быков, "естественней было бы выяснять отношения с ним"!А это мелодраматическое, дважды произнесенное "Только не при нѐм"?..
Но "был ли мальчик"? По словам того же Быкова, досконально изучавшего биографию Окуджавы, "сына он с собой не брал (мальчик вообще никогда не ездил с ним на гастроли)".
На сочинение Шраера-Петрова Окуджава ответил, как и положено поэту – стихами. Откуда взялось посвящение? Аксенов часто бывал у нас в Норвиче (это факт, не предположение). Он приезжал, когда у нас гостили Булат и Фазиль (тоже факт). Вероятно, зашел разговор о "Гусаре с гитарой" (почти наверняка). Не исключаю, что именно Вася привез в Норвич номер журнала "Время и мы", Булат прочѐл, поделился впечатлениями с Васей – и решил вплести его в свою пародию, сделав его главным персонажем – злодеем-соблазнителем – "Главы второй".
Откуда мог почерпнуть Булат сюжет этой "главы"? Как видно, Аксѐнов захватил с собой в Норвич не только "Время и мы" с "Гусаром", но и вышедшую в том же 1989 году в Нью-Йорке книгу Шраера-Петрова "Друзья и тени. Роман с участием автора". Там есть глава "Король свинга в русской прозе. Аксѐнов". Из нее мы узнаѐм, что автор познакомился с будущим "королѐм", когда тот был еще совсем молод. Оба они учились в Первом медицинском институте в Ленинграде. Стычка между ними случилась в самом начале знакомства, на домашней ночной вечеринке после концерта студенческого джаза, в котором Шраер "‖лобал‖ на ударных и кое-как пел" (Кстати, в жаргоне "лабухов" (музыкантов) есть слово "лабать", а не "лобать"). Но произошла стычка на сей раз не из-за шраеровской девицы и без финского ножа:
"Крепыш (Аксѐнов. – В.Ф.) уже не раз делал попытки пригласить подружку Феди. Но в ответ на его "Сбацаем бугешник!" Ася виновато улыбалась и смотрела на Федю. "Ася почти не танцует", – терпеливо пояснял Федя. "Почти или совершенно?" – затягивал Крепыш шипящие, ухмылялся и вытаскивал из угла комнаты свободную "чувиху"...
...Крепыш протанцевал всю ночь с Асей. О, как он был доволен! Жѐсткость исчезла с его лица.
Уже под утро он растолкал меня, чтобы попрощаться: "Старик, теперь будем видеться почаще". Ася глядела на Крепыша с обожанием. "Ты с Федей попрощайся заодно", – привстал я с тахты, стараясь не шуметь. Остальные спали. "Не хочу будить, – ответил Крепыш. Угрюмая нотка послышалась в его голосе. "А ты захоти. С ней захотел. Захоти с ним. Хотя бы из вежливости". – "Не напирай, старик", – начал он злиться. "Выйдем на кухню?" – "Выйдем. Подожди, Ася".
Мы вышли на кухню. Капала вода. Как метроном перед боем. "Ты нарочно всѐ устроил. Федю напоил. Асю увѐл. Это подло, Крепыш". – "И в его постель Алку положил?" – "И Алку тоже". – "Ты забываешься, старик. Я Магадан прошѐл". – А я – все отделения милиции на Выборгской стороне. Хочешь два раунда?" – "Ты боксѐр?" – "Второй разряд". – "Хорошо, – тихо ответил Крепыш. – Я разбужу его. Ася, пойдѐм попрощаемся с Федей, как рекомендует Давид". Она шла за ним, как завороженная".
Неважно, с ножом или без ножа, результат один и тот же: победителем неизменно выходит Автор.
В той же "аксѐновской" главе из романа "Друзья и тени" проглядывает мотив, который мог подсказать Булату "Главу третью" его ответа Шраеру:
"Выпьем, Давид?" – предложил Крепыш. Мы смешали коктейли из апельсинового сока и джина. "Обезьянья шкура", – любимый напиток Хэма", – пояснил он. "Пили вместе?" съязвил я. – "Непременно выпьем", – ответил он жѐстко и убеждающе.
Ответ получился веселый, пародийный, фантазия поэта разыгралась, перехлестнув фантазию прозаика и нарастая от главы к главе.
Впрочем, судите сами.