Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)
Анатолий Григорьевич Вишневский – новое имя в нашем журнале. Его роман "Жизнеописание Петра Степановича К." вошел в число шести финалистов премии "Русский Букер" 2014 года.
Родился он в Харькове в 1935 году, в 1958 году окончил Харьковский университет. С 1971 года живет в Москве.
Доктор экономических наук, директор Института демографии Национального исследовательского университета "Высшая школа экономики". Кроме того, он профессор кафедры демографии того же университета, главный редактор электронного еженедельника "ДемоскопWeekly" и журнала "Демографическое обозрение". Демография – его основная профессия, она занимает все его время, но иногда он отклоняется от нее в сторону социальной истории, ей посвящена, в частности, книга "Серп и рубль", вышедшая двумя изданиями в России и на французском языке в издательстве Галлимар. В 90-е годы Вишневскийпреподавал во Франции и был удостоен звания Кавалера французского ордена Академических пальм.
"Но, конечно, моя самая главная аномалия – это написание двух книг, не имеющих никакого отношения к моим научным занятиям", – говорит профессор.
Одна из них – роман "Перехваченные письма" – первое издание вышло в 2001 году, второе, дополненное, в 2008. Эта книга тоже переведена на французский язык и издана в том же издательстве Галлимар.
Эта книга имеет подзаголовок "роман-коллаж", так как написана на основе нескольких оказавшихся в распоряжении автора семейных архивов русских эмигрантов. В ней представлена жизнь и судьба трех поколений семьи из знаменитого рода Татищевых на фоне главных событий отечественной истории ХХ века. Среди персонажей – одна из самых высокопоставленных женщин предреволюционной России Елизавета Нарышкина и прошедшая через советские тюрьмы и ссылку ее внучка Ирина Голицына; знаменитая во Франции, но почти неизвестная в России художница-авангардистка Ида Карская; Дина Шрайбман, – прототип Терезы – героини романа Бориса Поплавского "Аполлон Безобразов", и Наталья Столярова – возлюбленная Поплавского и, возможно, агент ГПУ в 30-е годы, затем пережившая ГУЛАГ, а позднее – связная Солженицына, переправлявшая на Запад его рукописи. Одна из центральных фигур романа – Борис Поплавский, первый среди молодых поэтов русской эмиграции.
"Моя новая книга "Жизнеописание Петра Степановича К." написана тем же методом, это тоже "коллаж", –рассказывает писатель.– Я так же работал с семейными архивами, не менее обильными, чем были у меня при работе над первой книгой, разница заключалась лишь в том, что в первом случае речь шла о людях известных, а Петр Степанович К. – безвестный агроном из вымышленного украинского районного городка Задонецка. Но он – сверстник центрального персонажа первой книги графа Николая Дмитриевича Татищева – и как человек не менее интересен. Те же амбиции, одинаково не реализовавшиеся. Они прожили одинаково долгую жизнь в одно и то же время, и в обоих случаях моей целью было попытаться увидеть их еще недавно бушевавшую эпоху не через газетные клише – тогдашние или нынешние, а, так сказать, живьем, такой, какой она на деле была для отдельного человека, когда она его царапала, - и сделать это с максимальной достоверностью.
Представляем читателям фрагменты из второй части романа.
1
Над историческим событиями мы не властны, порой они нарушают спокойное, размеренное течение дел, пусть даже и прерываемое время от времени увольнениями со службы, пребыванием в камере предварительного заключения и прочими мелкими неприятностями, следить за отдельными, индивидуальными судьбами становится сложнее. Возьмите ту же войну. Наше повествование основано на документах, но документов, касающихся жизни Петра Степановича в годы великой войны, осталось очень мало. Как быть? Ограничимся тем, что просто приведем эти документы в том виде, в каком они попали в наши руки, а потом, когда буря уляжется, снова вернемся к более упорядоченному изложению жизни нашего героя.
Начать с того, что сперва мы просто потеряли Петра Степановича из виду. Где он? Куда подевался? Не погиб ли в первый период войны, признанный впоследствии неудачным? Для призыва на фронт Петр Степанович был, вроде бы, староват, но ведь погибали и в глубоком тылу, становившемся к тому же, по мере приближения к нему фронта, все менее глубоким, – от бомбежек и прочее. А, может быть, он стал подпольщиком или примкнул к партизанам и принял геройскую смерть в неравной борьбе с оккупантами?
В который раз, оказавшись в затруднении, мы кляли себя, что выбрали такого неусидчивого героя, тщеславно надеясь через него приобщиться, если повезет, к славной эпохе, выкованной несгибаемыми Петрами Степановичами. А что бы вы чувствовали на нашем месте? Все следы Петра Степановича испарились, а из документальных свидетельств военного лихолетья нам удалось найти единственное письмо, написанное на какомто случайном, неровно оборванном листе бумаги, и то не самим Петром Степановичем, а его женой Катей и адресованное их старшему сыну. Вот оно.
"Здравствуй, дорогой мой Старшенький!
Как мне жаль и обидно было так поздно узнать, как вы там сильно голодаете… В Капустяновке, говорят, а я сама, ты же знаешь, при всем моем желании, прийти не могу, чувствую себя довольно неважно. Завтра рано идет к Ване его мама. Наготовила тебе маленькую посылку, но не уверена, возьмет ли она ее. Быть может, в другой раз я смогу передать больше, а теперь прости за малое.
Но я думаю, что ты, мой Старшенький, знаешь, как велико мое желание помочь тебе, чем могу, только обстоятельства не дают мне исполнить это желание… Ты знаешь, ты понимаешь и простишь мне… Дитя мое! Крепись, не падай духом и верь, что ты будешь жить!!! Я хочу, чтобы ты верил в то, что мы снова увидимся!! Я хочу в это верить, я живу этой надеждой! Мою молитву не теряй, быть может, она тебя будет выручать в тяжелые минуты, но лучше пусть не будет в твоей жизни тяжелых минут. Пусть с тобой будут всегда удачи! Пусть с тобой будут бодрость, и вера, и надежда!
Если б ты знал, как я думаю все время о твоем настроении, состоянии здоровья и твоем положении в части. Найди минуту, чтобы черкнуть пару слов о себе. Боюсь и волнуюсь, что Бутенко может не найти тебя. Как хочется, чтобы ты хоть этот хлеб получил. Знаю, что табаку ты будешь больше рад, но… увы, я не могу набрать на этот раз. Я прошу Бутенко, чтобы она выменяла для тебя пшена или каких других круп за нитки. Старшенький мой, старайся писать письма, чтобы не потерять нам связь и надежды!
Быть может, ты еще будешь здесь, и я смогу передачу передать братиком твоим. Хотела сообщить Марусе, чтобы она порадовала тебя письмом, да не успела этого сделать. Но не ошибусь, если передам тебе от нее привет и самые лучшие пожелания.
Будь же здоровым и телом, и душой! Пусть тебя везде сопровождают удачи и счастье! Благословляю тебя, мое дитя! Да хранит тебя господь!
Я и братья твои тебя крепко-крепко целуем. Младший особенно часто вспоминает тебя, а Средний грустит о тебе. Прости мне все обиды, не вспоминай их, знай, что мама хочет тебе только счастья. Пусть же будет это всегда с тобой, мой дорогой, мой милый Старшенький! Целую крепко. Твоя мама".
Как это письмо оказалось в наших руках? Да потому что не попало в свое время в руки адресата. То ли Катя не успела передать его маме Ивана Бутенко, то ли та сама не добралась до своего сына, возвратилась, не солоно хлебавши, и вернула недоставленное письмо, - этого мы никогда не узнаем. А письмо мы отыскали в кипе старых бумаг - вот оно, перед нами. Но в нем, как видим, ничего не говорится о Петре Степановиче, как будто и не было его никогда, а речь ведь все-таки идет о главе семьи! Он-то куда запропастился? Уж не стал ли он и в самом деле невидимкой, так что и написать о нем невозможно?
Долго мучил нас этот вопрос, пока, наконец, в другой пачке бумаг, относящихся к совсем другому, абсолютно благополучному и мирному периоду, мы не обнаружили еще один листок, исписанный хорошо знакомым нам почерком. Скопируем его для читателей.
Собственноручное показание
Я, Петр Степанович К., проживающий в г. Задонецке, Харьковской области, по Красноармейской ул. № 9, будучи предупрежден об ответственности за дачу ложных показаний, по существу заданных мне вопросов сообщаю следующее.
С 1938 года я работаю в Задонецкой свеклобазе в должности старшего агронома. В октябре месяце 1941 года, когда стали на город Задонецк налетать немецкие самолеты, я был занят отгрузкой свеклосемян, которых на свеклобазе имелось свыше 1000 центнеров, вглубь страны. До 15 октября 1942 года мне удалось отгрузить свыше 500 центнеров, а остальные не удалось отгрузить, так как 15 октября меня арестовали и посадили в Задонецкую тюрьму. Никто мне не делал в Задонецке никаких допросов, и никто мне не сказал, за что я арестован. Середина октября 1941 года в Задонецке была очень тревожной, и все были озабочены, занимались эвакуацией. Если бы меня не арестовали, то 17 октября я бы со своей семьей тоже эвакуировался бы, но поскольку меня постигло такое несчастье, семья вынуждена была остаться в Задонецке. Семья моя состояла (кроме меня) с жены и троих детей.
17 октября 1941 года группа арестованных, примерно в 30 человек, была под конвоем выведена из Задонецкой тюрьмы и пешим порядком отправилась в направлении г. Балашова Саратовской области. Шли пешком, с ночевками в пути, до Острогожска, а там посадили нас на платформу, и мы благополучно прибыли в город Балашов. В Балашовской тюрьме я пробыл 17 месяцев. За эти 17 месяцев мне было 4-5 допросов, на которых меня допрашивали: за что я арестован? Мне нечего было что-либо сказать по этому вопросу, так как я и сам не знал причины ареста. После одного из допросов меня посадили в одиночку, чтобы "я подумал"; в одиночке я просидел 62 суток. После чего был очередной допрос, но мне и тогда нечего было что-либо сказать о причине моего ареста, и меня снова перевели в общую камеру.
Вскоре ко мне подсадили подозрительного типа, который стал со мною вести явно провокационные разговоры антисоветского порядка. Не помню фамилию этого человека, так как с тех пор прошло около 16 лет, но его через 3-4 дня увели из нашей камеры. К моему удивлению, через несколько дней вдруг меня стали вызывать на допросы и очные ставки, где уже не интересовались вопросами повода к моему аресту, а возник вопрос об организации побега из тюрьмы. Если бы кто-либо проверил это обвинение, то сразу бы убедился в его абсурдности, так как я, особенно после одиночного заключения, был в таком физическом состоянии, что еле передвигался по камере, а когда человек в таком состоянии, то он не мог осуществить не только побега, но даже не мог думать об этом. Грязную роль в этом вопросе сыграли на очной ставке два старика с города Задонецка, тоже заключенные, Остольский Федор Петрович и Соломка Петр Алексеевич. Когда я спросил Соломку: "Что вас побудило наговорить на меня всяких гадостей?". Он ответил: "Нам с Федором Петровичем обещали свободу, если дадим такие показания, какие от нас потребовали".
Прошло еще некоторое время, однажды меня вызвали в коридор и под расписку зачитали, что мне Тройкой дан срок тюремного заключения на 10 лет по ст. 58 п. п. 10 и 11. Через несколько дней я был отправлен в Котлас, где и пробыл 10 месяцев.
В январе 1944 г. я был вызван в лагерную канцелярию и меня освободили, основываясь на… (далее идут две строки точек, видимо, Петр Степанович не помнил в точности оснований своего освобождения и уточнил их уже в беловом варианте своих показаний, нам же достался только черновик).
По возвращении в Харьков, я явился в областные органы МГБ, где мне сказали, что ко мне никаких претензий не имеется. Я явился в Харьковский сахсвеклотрест, и мне предложили возвратиться на ту же Задонецкую свеклобазу, где я работаю и сейчас в должности старшего агронома.
Возвратившись в Задонецк, я не застал в живых жены, и не оказалось дома старших двух сыновей: жена умерла, один сын был призван на фронт, а другой работал в Куйбышеве рабочим на оборонном заводе. Имущество мое было расхищено, и мне пришлось начать жизнь сначала.
Уже здесь, в свеклотресте, я был награжден медалью за доблестный труд во время Отечественной войны...
Вот уже идет семнадцатый год, как я был арестован, и я сейчас не могу никому ответить: за что же я был арестован 15 октября 1941 года.
Петр Степанович К.
3 апреля 1958 года.
Тут же обнаружились и подколотые заржавевшей скрепочкой к этому черновому, рукописному тексту, еще две бумажки, на бланке, напечатанные на машинке и скрепленные печатями, то есть вполне официальные:
Прокуратура Союза Советских Социалистических Республик
Прокурор
Харьковской области
ПЕРВАЯ ЧАСТЬ
26 февраля 1960 г.
No Я-161-60
Гр. К. Петру Степановичу
г. Задонецк, Харьковской области, ул. Красноармейская, 9.
На Ваше заявление сообщаю, что дело Ваше Харьковским Облсудом прекращено в августе 1958 года.
За справкой о реабилитации обращайтесь в Харьковский облсуд.
Зам. Облпрокурора по надзору за
следствием в органах госбезопасности
Советник юстиции
Дейнеко
И вторая:
Харьковский областной суд
гор. Харьков, улица Хмельницкого № 4, тел. 2-46-73
Справка
7/III 1960, № 257сп
Дело по обвинению Петра Степановича К., 1896 года рождения, работавшего ст. агрономом свеклобазы в гор. Задонецк Харьковской области, пересмотрено президиумом Харьковского областного суда от 8 августа 1958 года.
Постановление Особой Тройки УНКВД по Харьковской области от 30 декабря 1942 года в отношении Петра Степановича К. отменено, и дело производством прекращено. Петр Степанович К. – реабилитирован.
Председатель Харьковского областного суда Мирошниченко
Печать
Выходит, Петр Степанович не только выжил, вернулся домой, так еще в который раз оказался невиновным. Но Соломка-то, бессовестный старик, каков! Пытался оговорить невиноватого! Какое вероломство!
Нам, как автору, эта линия показалась интересной, поначалу мы даже намеревались ее развить. Мы ведь понимаем, что нашему повествованию не хватает сильных страстей. Если читатель помнит, мы обещали ему встречу с героями, достойными пера Джека Лондона, но это у нас не получилось. Героизма тогда кругом было очень много, даже в мирное время – возьмите хотя бы трактористку эту, забыл, как ее звали… А уж о военном времени мы и не говорим! Но почему-то Петра Степановича, к которому мы так привязаны, героизм обошел стороной, и из-за этого мы не можем показать читателю, что в страстях мы тоже разбираемся.
А тут как раз нам подвернулось вероломство – это не то, что Джек Лондон, это вообще Шекспир! Вот мы и подумали, соприкоснувшись с вероломством двух стариков – Остольского Федора Петровича и Соломки Петра Алексеевича, не окунуть ли нам нашего читателя в мир страстей и глубоких переживаний, связанных с вероломством. Итак:
Соломка Петр Алексеевич
– По правде говоря, кое-какая совесть во мне еще сидит, не хочется мне наговаривать на Петра Степановича.
Остольский Федор Петрович
– Ты лучше вспомни о награде, которую нам пообещали за это.
Соломка Петр Алексеевич
– Ё-моѐ! Чуть не забыл о награде. Конечно, скажу, что потребуют!
Остольский Федор Петрович
– А где же теперь твоя совесть? Она тебе точно не помешает?
Соломка Петр Алексеевич
– Совесть – хорошая вещь, когда ее не слишком много. А когда она разрастается, так превращается в беса, который только мешает человеку во всех его делах. Хочешь нормально жить – живи собственным умом и без всякого совестливого беса.
Остольский Федор Петрович
– Ай, ай! Вот он сейчас у меня под локтем вертится и убеждает не наговаривать на Петра Степановича.
Соломка Петр Алексеевич
– Ты этому бесу не верь, не впускай его в себя, а то он в тебя заберется, чтоб лишить тебя сил.
Остольский Федор Петрович
– Ни хрена не выйдет, не на такого напал!
Соломка Петр Алексеевич
– Ну, вот теперь ты дело говоришь, как порядочный человек, который дорожит своей репутацией. Что же, пойдем, скажем все, чего от нас потребуют!
(Проваливаются).
Так мы немножко поупражнялись, а как стали думать дальше, так поняли, что у нас и с вероломством ничего не выходит. Тоже мне, вероломство! Мы такого вероломства, знаете, сколько видели! Чепуха на постном масле, по нашим временам! Любой бы так поступил на их месте - Соломки Петра Алексеевича или Остольского Федора Петровича. А на вашем, думаете, по-иному? Нет, на одном Соломке Петре Алексеевиче далеко не уедешь, не тот уровень. Нам самого Ричарда III подавай. Надо бы нам выше подняться, там поискать, – но не можем бросить Петра Степановича. Да и кто же нам позволит – выше? Там все такое ослепительное, государственное, все в звездах… А мы все-таки не Шекспир. К сожалению. Так что оставим эту тему.
Впрочем, нам и с Петром Степановичем неплохо, мы уже не раз убеждались – и читатель тоже, – что и Петр Степанович не так прост, наверно, родился в рубашке. Не всем Петрам Степановичам так везло в ту пору, многие так никогда и не возвратились в свои Задонецки. Но если бы не они, как бы можно было в то время сохранить гораздо более ценные кадры Наркомата внутренних дел? Вынужденные день и ночь бороться с опаснейшими Петрами Степановичами, эти кадры вместе с обнаруженными ими преступниками, сурово насупив брови, двигались вглубь страны, на восток – не на запад же, в самом деле, им было двигаться, где в это время была такая стрельба и где и без них хватало вооруженных людей!
Но это – дело прошлое. Главное мы знаем: Петр Степанович реабилитирован, и теперь мы можем, ничего не опасаясь, с чистою совестью продолжить его жизнеописание. По крупицам, буквально по крупицам придется нам собрать сведения обо всем, что происходило в тяжелые военные и послевоенные годы, ибо сам Петр Степанович в это время почему-то почти ничего не записывал.
2
Еще до того, как Петра Степановича арестовали, неприятель неожиданно быстро придвинулся к нашим местам, и старший сын Петра Степановича ушел в ополчение. Ему исполнилось 16 лет, и он решил, не исключено, что по подсказке старших товарищей, укрепить своим присутствием нашу редеющую военную силу. Возможно, к этому времени и относится приведенное выше недоставленное письмо Кати. К сожалению, даже несмотря на присутствие старшего сына Петра Степановича на полях боев, под Лозовой, куда привела его судьба, удача явно была на стороне противника. Дошло до того, что командиры стали спарывать свои петлички, дружески советуя своим подчиненным, чтобы они спасались, кто как может. Стал пробираться домой и старший сын Петра Степановича.
Не получая долгое время никаких известий от старшего сына и опасаясь за судьбу двоих младших, Катя и после того, как Петра Степановича забрали и увезли куда-то из Задонецка, пыталась эвакуироваться. За нее обещала похлопотать одна старая знакомая, жена председателя райисполкома, правда, она не знала, станет ли муж помогать, когда узнает, что Катерина – жена арестованного. Ждали, когда председатель возвратится - он уже неделю как мотался по району, пытаясь организовать хоть какую-то эвакуацию вверенных ему предприятий и учреждений. Но, к сожалению, вернуться в Задонецк он так и не успел. Вдруг ни с того, ни с сего нагрянули немцы и захватили его прямо в конторе совхоза, эвакуацию которого он организовывал. Кто да что? Им некогда было разбираться. Добрые люди сказали, что это – председатель райисполкома, немцы расстреляли его и пошли дальше.
Так Катя с детьми и не уехала из Задонецка в более безопасные места, и потом восемь месяцев они жили под немцами, заодно с которыми в Задонецке побывали также румыны и итальянцы.
Когда эти немцы вошли в Задонецк, Катя, уже больная и измученная, сказала в сердцах: "Слава Богу. Теперь никого не арестуют". Она, конечно, не должна была так говорить, тем более что, в их семье и арестовывать-то больше некого было, как она думала. Но слово сорвалось, теперь его из песни не выкинешь, правды же в нем оказалось немного. В декабре 1941 года немцы стали высылать оставшееся мужское население Задонецка в свои тылы, а с их точки зрения, к мужскому населению уже относились не только 16-летний старший сын Петра Степановича, но и его 14-летний средний сын.
Мужское население погнали пешком, в каком-то селе они переночевали, утром погнали дальше, и прошел слух, что конечным пунктом будет лагерь военнопленных. Такая перспектива мало кого привлекала, и по дороге мужское население стало разбегаться, надо сказать, при легкомысленном попустительстве со стороны немецкого, а может быть и румынского, – сейчас этого уже не выяснить – конвоя. При первой возможности, дали деру и сыновья Петра Степановича. На какое-то время они нашли приют в селе Большая Камышеваха, у одного неробкого хозяина, который уже приютил у себя семерых таких же беглецов. Теперь их стало девять. Хозяин был старостой и довольно ловко лавировал между назначившими его немцами и своими односельчанами. Для немцев главным было обеспечить своих солдат провиантом, с каковой целью они периодически наведывались в село. Накануне староста ходил по дворам и предупреждал людей, чтобы те прятали живность и продукты, оставляя лишь немного: ведро картошки, пару кур… Подвода с немцами останавливалась около каждого двора, староста напускал на себя лютый вид, чуть ли не ногой открывая калитки, и грубо требовал продукты. Люди выносили заранее приготовленное.
Пряча у себя девятерых беглецов, староста немало рисковал, но и проявлял дальновидность. Он помогал им, как мог. Спали они покатом на полу, в доме. В поле оставались неубранные кукуруза и сахарная свекла, беглецы могли пользоваться печью, а хозяин даже делился с ними хлебом. Все это зачлось ему впоследствии, когда немцев прогнали. Его даже не стали арестовывать, а сразу мобилизовали в Красную Армию, так же, как и его сына. Что стало со старостой впоследствии, нам неизвестно, а сын его числится в довольно длинном списке жителей села Большая Камышеваха, отдавших жизнь за Родину.
Катя осталась в Задонецке с шестилетним младшим сыном в полном неведении о судьбе двоих старших, мучилась от этого неведения и просто таяла на глазах. Никакой медицины не было, только Люба, жившая неподалеку знакомая медицинская сестра, иногда навещала ее. Муж Любы, Николай, командир Красной Армии, не вернулся еще с финской войны, говорили, замерз где-то раненый. Катя тогда ей очень сочувствовала, утешала, как могла. Так они и сдружились. Люба работала в районной больнице, больные ее очень уважали, называли Любовью Петровной, считали, что она умеет лечить не хуже докторов. Но сейчас что она могла сделать без лекарств и прочих медикаментов? Только банки ставить?
Однажды Люба пришла проведать Катю и нашла ее в полном отчаянии: куда-то исчез младший сын. Надо было идти его искать, но куда? И сил совсем не было. Люба сказала, что она пойдет, поищет, но младший сын Петра Степановича нашелся сам. Он вернулся в румынской каске, с котелком, полным еще не остывшей похлебки. Оказывается, он ходил к церкви, возле которой стояли румыны, и глазел там на их полевую кухню. Котелок он нес с гордостью, ожидал похвалы, а мама расплакалась, стала кричать, чтобы он не смел уходить без разрешения, тетя Люба стала ее успокаивать, в общем, все получилось не так, как он ожидал.
Конечно, от таких переживаний можно было еще больше заболеть. Кате становилось хуже и хуже, и когда Задонецк освободили, она была уже очень слаба.
Старший и средний сыновья Петра Степановича возвратились домой в конце февраля 1943 года, когда немцы отступили. Отступить-то они отступили, но пока не очень далеко, так что Задонецк все еще был, можно сказать, на линии фронта. Чего же удивляться, что неподалеку от дома, старшего сына задержали, посчитав его по возрасту подходящим для военной службы и заподозрив в дезертирстве? А среднего сына отпустили.
Средний сын Петра Степановича добрался до своего дома, нашел его полуразрушенным - без двери, без окон, без галереи. Он стоял перед домом в полной растерянности, когда его окликнула проходившая соседка: "Живы они. Живы!.." Мама с младшим братом нашлись в подвале совхозной конторы, где, кроме них, пряталось от обстрелов человек тридцать. Средний сын вошел туда, мать бросилась к нему: "А где старший?" Средний сын внезапно заплакал, страшно стыдясь при этом своих слез, ведь кругом было столько народу. Но он не мог сдержаться, видно, сказалось напряжение последних дней.
Мама и люди, находящиеся в подвале, подумали, что старшего брата уже нет в живых. Подвалзатих, некоторые тоже утирали слезы.
Катя пошла в город с документами, нашла комендатуру, и вернулась со старшим сыном. Но сил не оставалось никаких, она слегла. Через неделю старшего сына официально мобилизовали в армию – он достиг, наконец, призывного возраста, Катя не смогла даже пойти его проводить, только с большим трудом собрала для него сумку с продуктами на дорогу и ждала, когда он зайдет попрощаться. Он успел заскочить домой, уже в солдатской форме, поцеловал мать, постоял возле нее минутку и побежал садиться на какой-то грузовик, правда, без приготовленной для него сумки с продуктами. Еще до его прихода в дом попросились трое красноармейцев – погреться. Уходя, они решили незаметно прихватить эту сумку с собой – мало ли какие превратности военного времени их ожидали.
Мартовское солнце пригревало, снег сходил, и Катя надеялась, что весной она станет поправляться. Но 24 марта ей стало совсем худо, она стала бредить, звала старшего сына, просила его не умирать, как будто это он умирал… Средний сын сбегал за Любовью Петровной, при ней Катерина и скончалась. Лекарств ведь все равно никаких не было.
Может быть, не случайно последние мысли Кати были о старшем сыне. Его пехотный батальон в этот день двигался по длинному лесному оврагу в направлении, указанном начальством, которое еще не знало, что все они находятся в окружении. Так мало того, над ними еще все время кружил самолет – "Рама" и все высматривал, а у немцев знаете, какая была оптика! Одним словом, внезапно с двух сторон этого оврага появились немецкие танки, а в таких обстоятельствах обычно у танков большие преимущества перед пехотой. Красноармейцы инстинктивно бросились в стороны, под защиту деревьев.
Бросился и старший сын Петра Степановича. Стоял страшный грохот, и он как будто даже приближался, немцы стреляли по бегущим из пулеметов. Бежавший сзади красноармеец Кулаков, из-за фамилии, а возможно также и из-за плотного телосложения носивший прозвище Куркуль, крикнул "Ложись!" Старший сын Петра Степановича вжался в покрытую снегом землю и в ту же минуту Куркуль рухнул на него, придавив своим немалым весом, и тем спас. Сам-то он получил пулю в спину, и ему уже ничто не могло помочь.
Немецкие танки еще немного постреляли и, видимо, не желая больше расходовать боеприпасы, поползли из оврага. Старший сын Петра Степановича переждал какое-то время, а когда урчание моторов сделалось почти неслышным, выкарабкался из-под коченевшего трупа Кулакова, распрямился, укрывшись за нетолстым стволом осины, осторожно огляделся и, не рискнув расстаться с винтовкой, стал пробираться наверх. Так же, видимо, поступили и другие выжившие, потому что, когда старший сын Петра Степановича добрался до верхнего уровня, там уже поджидали немцы, которые отобрав оружие, присоединили его к небольшой группе выбравшихся из оврага красноармейцев. Среди них оказался раненный в руку и стонавший от боли недавний одноклассник старшего сына Петра Степановича Дмитро. Немцы подождали немного, присоединили к группе еще двоих выкарабкавшихся из оврага, привели всех – человек двенадцать – к большой брезентовой палатке, и велели ждать под присмотром одного фрица с автоматом.
Возле палатки два немца играли в шахматы. Один из них проиграл и старший сын Петра Степановича, решив проверить свои знания немецкого языка, предложил победителю сыграть партию. Тот согласился и довольно быстро получил мат.
Все было тихо и мирно, и, почувствовав себя победителем, по крайней мере, в шахматах, старший сын Петра Степановича спросил, нельзя ли перебинтовать руку его раненному товарищу. Немцы заулыбались, принесли аптечку, и сделали ему перевязку по всем правилам своей немецкой науки. Видно, они тоже чувствовали себя победителями.
Но ближе к вечеру приехал грузовик с какими-то другими немцами, они грубо приказали пленным лезть в кузов, в котором уже было несколько красноармейцев, стали кричать "шнелль!" и чуть ли не подталкивать прикладами, все произошло буквально за одну минуту, грузовик укатил, и с этого момента следы старшего сына Петра Степановича надолго теряются.
После смерти Кати в Задонецке осталось двое детей – одному было 14 лет, другому шел восьмой год. Что с ними было делать в обстоятельствах военного времени? Где-то в Змиеве у них жила бабушка, мать Петра Степановича, но адреса ее никто не знал, да и жива ли она еще, было неизвестно.
Пока среднего сына Петра Степановича приютила семья Маруси, но там он сразу почувствовал себя нежеланным нахлебником. Пошел к директору совхоза просить какой-нибудь работы. По неопытности он боялся, что директор даже не станет с ним разговаривать, а тот, наоборот, обрадовался – паренек возник прямо-таки вовремя.
Директору еще на той неделе пришла разнарядка из райкома партии – выделить одну девушку для работы на военном заводе – на Урале или, может, в другом месте, где людей не хватало. Парни-то все были на фронте. Но кого он ни выберет, сразу прибегают матери – и ни в какую! Да еще подарки приносят по дружбе! А тут – сирота.
– Хорошо, что ты непризывного возраста, - размышлял директор вслух. – Мы скажем, что тебе 16 лет, должно пройти. Получишь там специальность.
Так средний сын Петра Степановича оказался в Куйбышеве.
А младшего взяла к себе, не видя другого выхода, тетя Люба, хотя жившая при ней ее мать была недовольна, опасаясь, что втроем они не прокормятся. Люба же всегда хотела иметь сына, но не получилось. И она сказала матери:
– Если бы свой был, мы бы его не выгнали, прокормили бы. Прокормим и этого.
Вернется или не вернется Петр Степанович или кто-то из его сыновей, она тогда не думала. Хорошо еще, что советская власть вернулась. Но зимой 1944 года неожиданно появился и Петр Степанович.
3
Когда Петр Степанович возвратился из заключения, он сразу хотел забрать своего младшего сына, не сообразив еще по-настоящему, как он будет жить с ним в своем опустевшем очаге. А Люба привыкла уже к мальчику, и он к ней привык. Она понимала, что ребенка придется отдать, но все оттягивала этот момент.
– Петр Степанович, – говорила она, – куда вам сейчас брать ребенка, у вас у самого ни кола, ни двора. Зачем травмировать мальчика? Вы устройтесь сначала, обзаведенье какое-то сделайте, тогда и заберете. А пока пусть поживет в привычной обстановке. Видаться с ним вы сможете в любой момент – приходите и видайтесь.
Петр Степанович и стал приходить почти что каждый вечер. Если бы не стеснялся быть навязчивым, приходил бы и каждый. Днем он работал, мотался по совхозам, составлял всякие планы и отчеты, вообще восстанавливал свеклосахарное производство района, сильно пострадавшее от оккупации, отсутствия мужчин и других неурядиц военного времени. Но вечером… Одиноко было Петру Степановичу по вечерам, тоскливо. Он крепился-крепился, пропускал день-другой, а потом все-таки шел к Любе – он, правда, всегда официально именовал ее Любовью Петровной – повидаться с младшим сыном, конечно, но не только. Он у нее вообще как-то хорошо себя чувствовал, с ней можно было поговорить. Любовь Петровна поила Петра Степановича чаем и внимательно слушала его рассуждения о перспективах свеклосахарного производства, о роли агронома, которого у нас никогда не умели ценить, но, конечно, и о вещах более общих, всегда занимавших ум Петра Степановича. В то время он серьезно задумывался о послевоенном устройстве мира. Петр Степанович склонялся к тому, что в интересах полного избавления от войн должно быть создано Всемирное правительство. Но согласятся ли с этим его предложением американцы? англичане? Они, конечно, вынуждены были вступить с нами в союз, чтобы не оказаться под властью Гитлера, но когда Гитлера не будет, снова могут возобладать их эгоистические интересы.
Любовь Петровна так высоко не летала, но все же и у нее находилось, что сказать в пользу Всемирного правительства. Например, однажды у них в больнице оказался английский офицер, находившийся здесь с какой-то миссией и внезапно заболевший дизентерией. Так если не считать того, что он не говорил по-русски, он ничем не отличался от нормальных людей, даже дизентерией болел так же, как и мы. А немцы! На них-то она вдоволь насмотрелась, пока они здесь были. Среди них тоже были вполне нормальные люди. А итальянцы! Тут она начинала смеяться, у нее был очень приятный смех. По ее рассказам, итальянцы носили смешные шляпы с перьями и передвигались на мулах. В лютый мороз они просились в дом. Им говорили, что в доме тесно, нет места, а они отвечали, как малые дети: "Нам не интерес карашо, нам интерес жарко". Когда они заходили, ботинки их были расшнурованы, чтобы поскорее ноги оказались в тепле. А румыны, которые дали младшему сыну Петра Степановича котелок с похлебкой!
– Так что все – люди, – заключала свой международный обзор Любовь Петровна, – я думаю, даже негры не слишком от нас отличаются.
Петр Степанович не рискнул признаться, что никогда не видел живого негра, но и он, конечно, не сомневался, что негры – такие же люди, как и мы, и что когда-нибудь и негр сможет занять пост председателя Всемирного правительства.
Само собой, Петр Степанович не раз все обдумал, прежде чем прямо сказать в один из таких вечеров.
– Любовь Петровна, вы остались одна, и я овдовел. Давайте соединим наши жизни.
Но если вдуматься, так все само к тому и шло. Младший сын и без того признавал Любовь Петровну за мать, даже называл ее "мама Люба", и она уже привыкла к нему, как к сыну. Петр Степанович хоть и был старше нее, но всего на десять лет, сверстников же Любови Петровны после войны, сами понимаете, было не густо. А после пронесшегося надо всеми урагана, после всевозможных потерь и разорений, следы которых видны были и в личной жизни, всем хотелось почувствовать какую-то опору. Петр Степанович, со своей стороны, как-то лучше рассмотрел Любовь Петровну и убедился, что может на ней жениться. Правда, она была медицинским работником, а в молодости у Петра Степановича было предубеждение к таким женщинам. Ее поцелуешь в приливе хороших чувств, а она столкнется с вашими зубами, и в голове у нее сразу: "у человека тридцать два зуба: восемь резцов, четыре клыка и двадцать зубов коренных". Однажды в те поры он объяснял одной молодой особе, почему для любви вредны медицинские знания:
– Я вот вас люблю, способен вами восхищаться, сравнивать вас с Венерой себя могу считать Демоном, но тут же – рядом – нарастают мысли отравляющие всю поэзию, весь романтизм! Вы красавица, а рядом анатомия и физиология: я вижу ваш скелет, кишечник, голову в разрезе и ваши мозги с серым и белым веществом...
Помнится, эти объяснения вызвали неоднозначную реакцию. Венера и красавица были восприняты с плюсом, но кишечник и особенно скелет так смутили бедную девушку, что ухаживание за нею пришлось прервать.
Теперь таких запросов, как в молодости, когда Петр Степанович измерял проценты любви, у него уже не было, но все-таки он и сейчас все взвесил и пришел к положительным выводам. А будучи человеком наблюдательным, он, по некоторым признакам, предположил, что и Любовь Петровна будет не против его предложения. Окончательное решение Петр Степанович принял в бане, когда, освободившись от одежды и оставшись наедине со своим мужским естеством и окатив себя водой из шайки, он ощутил в себе прилив сил, которых, как ему казалось, у него уже почти не осталось.
Он не ошибся, и как-то все у них хорошо пошло, он даже не ожидал, считая себя уже почти стариком. А оказалось, что нет…
Петр Степанович и Любовь Петровна сначала жили, не расписываясь, но потом, ближе к концу войны, решили, что, пожалуй, большого смысла в этом нет, лучше узаконить отношения. Весной сорок пятого года они расписались и даже отметили это событие небольшой вечеринкой. С тех пор немало воды утекло...
4
Братья съехались в Задонецке, как и планировали, в начале августа – младший прилетел в Харьков, и оттуда уже – вместе со старшим – прибыли автобусом в Задонецк. А средний приехал на поезде прямо из Краматорска. Когда все съехались, Петру Степановичу торжественно вручили пишущую машинку Erika, которую отец аспиранта старшего сына Петра Степановича, в конце концов, достал через директора "Военторга".
Петр Степанович был очень доволен, рассматривал машинку со всех сторон, расспрашивал, как ею пользоваться, потом бережно уложил в футляр и унес в свою комнату. Вообще видно было, что Петр Степанович чрезвычайно рад этой встрече, он прямо светился, но при этом держался независимо и особого желания уезжать из дому не высказывал, а разговоры все больше переводил на формологию и другие свои излюбленные идеи, которые он неутомимо развивал в "Заметках дилетанта".
Время было отпускное, гостевание затянулось на неделю, а в середине недели, одолжив у соседа-рыбака польскую оранжевую палатку, братья взяли такси и отъехали на знакомое с детства место в лесу, на берегу Донца, километрах в 20 от города. Когда-то ездили туда на лошади, на отцовской бричке, бывали и потом, но порознь, со своими детьми. А теперь решили съездить втроем. Поначалу вроде бы и не собирались, но младший брат уговорил, ему, видно, и впрямь казалось, что вернулось детство.
Донец, во всяком случае, не изменился, как и маленькие песчаные отмели на левом пологом берегу – чудесные пляжи детских лет. Река в тех местах мчится быстро, против течения не поплывешь, поэтому отходили подальше вверх, а потом плыли до своей отмели и там с удовольствием прижимались к горячему песку, как делали в детстве. И трава в горячем воздухе пахла, как в детстве. А то, что жизнь была уже не впереди, как когда-то, а больше позади, о том вспоминать не хотелось и не вспоминалось.
Младший брат заботился о загаре, весь день ходил в плавках, разве что только нательный крестик не снимал да темные очки надевал, когда нужно было. Об этом крестике уже был у них короткий разговор, в первый же день в Задонецке, как только старший брат его узрел с удивлением.
– Ты же партийный!
– А что, нельзя быть партийным и православным? И ты же знаешь, какой я партийный.
– Ну, партия ладно, но, выходит, и наш батька зря старался, – сказал старший брат вроде бы нейтральным тоном, а может, и насмешливо, кто его знает. Как ни крути, а намекал он на давнюю историю, которую иначе как со смехом в молодые годы не рассказывали.
Сразу после войны мать Петра Степановича продала свой дом в Змиеве, где у нее никого уже не осталось, и купила дом поменьше в Задонецке, поближе к сыну. Была она женщина богомольная, и характер у нее был трудный, неуживчивый. Большой близости ни с Петром Степановичем, ни с Любовью Петровной у нее не получилось, покойную Катю она вообще всегда недолюбливала, а вот в младшем сыне Петра Степановича она увидела легкую добычу. Стала брать его с собой в церковь, приучала молиться вместе с нею, уговорила креститься и заставила носить крестик. Младшему сыну Петра Степановича все это было даже интересно, сам же Петр Степанович ни о чем не подозревал. Но однажды, в осенний слякотный день, в воскресенье, когда Петр Степанович был дома, младший сын, прибежав с улицы и опасаясь нанести грязи в дом, за что можно было и оплеуху схлопотать, – Петр Степанович был далеко не святой, как, может быть, некоторые думают, – стал разуваться на пороге. Он нагнулся, чтобы расшнуровать ботинки, а крестик возьми и вывались из-за рубашки, да еще и окажись в поле зрения Петра Степановича.
– Это что такое? – грозно спросил Петр Степанович, тоже имевший свои убеждения.
Он взял крестик в кулак и довольно сильно дернул, младший сын Петра Степановича почувствовал это своей шеей. Шнурку же, на котором держался крестик, и вовсе не повезло: он порвался. Крестик остался в руке Петра Степановича. Он тут же подошел к топившейся на кухне печке, открыл дверцу и с яростью бросил крестик с остатками шнурка в огонь.
Младший сын Петра Степановича растерялся, а, главное, испугался за отца. По его тогдашним представлениям, отца ждала немедленная кара, столь безумное богохульство не могло остаться безнаказанным. Но ни немедленно, ни через некоторое время кара не последовала, и в душе младшего сына Петра Степановича зародились сомнения. Оказывается, и в таком невинном возрасте человеку нужна мировоззренческая ясность, и младший сын Петра Степановича решил прояснить все до конца.
Церковь, возле которой некогда стояла румынская полевая кухня и где впоследствии он не раз бывал с бабушкой, стояла на той же улице, что и его школа и еще несколько достойных упоминания зданий, например, чайная и даже милиция. Когда-то, при царе Горохе, эта улица была мощеной, и некоторые удачливые люди, представьте, имели обыкновение проноситься по ней на пролетках с рессорами. Но позднее, уже при техническом прогрессе, дореволюционное мощение оказалось не в состоянии выдержать напора колес грузовиков, тракторных, а в лихую годину и танковых гусениц, от слабого дореволюционного мощения остались еще более слабые воспоминания.
Вот на этой-то улице младший сын Петра Степановича и подстерег отца Якова, возвращавшегося из церкви домой. Младший сын Петра Степановича уважал отца Якова, правда, уважал, если можно так выразиться, с чужих слов. Тогда много горя было вокруг, и он слышал, как женщины в церкви, разговаривая между собой, хвалили отца Якова за то, что он очень хорошо служил, что он находил для них слова утешения, сравнивали его с какими-то другими священниками, которых они знали, и приходили к выводу, что он – самый лучший. Послушав эти разговоры, стал уважать отца Якова и младший сын Петра Степановича.
Подтянув рясу повыше, худой, долговязый отец Яков осторожно брел от церкви по грязи, выискивая остатки былого мощения, – все же, думал отец Яков, идти по проезжей части лучше, чем по совсем уже расквашенному тротуару, где не было и этих остатков. Где-то на середине дороги младший сын Петра Степановича и перехватил отца Якова, возник перед ним и спросил:
– Отець Яків, скажіть, будь ласка, Бог є?
–Отец Яков остановился, положил руку на плечо младшего сына Петра Степановича, который едва доходил ему до пояса, немного подумал и произнес внятно и строго:
– Бога нема!
Постоял секунду, снял руку с плеча мальчика и пошел дальше, не оглядываясь.
Когда в следующий раз бабушка позвала младшего сына Петра Степановича помолиться, он довольно нахально сказал ей:
– Бабушка, ты молись сама. Мне надо уроки учить.
Бабушка отступилась не сразу, но когда поняла, что внук потерян для Бога навсегда, зачислила его в вероотступники и не простила до конца своих дней.
Бабушка умерла, когда младший сын Петра Степановича был уже студентом. Петр Степанович не был бы Петром Степановичем, если бы и в этот горестный момент не провел воспитательной работы и не высказал свои атеистические убеждения. Во всяком случае, младший сын Петра Степановича получил от него такое письмо. "16 октября в 8 часов утра умерла наша бабушка, проживши 84 года и 8 дней. Поскольку бабушка завещала хоронить ее со строгим соблюдением ритуалов религии, а в Задонецке мне было бы трудно это сделать, я повез ее к тете Гале, где и организовали похороны по всем правилам ритуального кодекса.
Поскольку бабушка из состава моих иждивенцев вышла, то при наличии троек у тебя нет надежды на получениестипендии. Тебе нужны будут теперь только четверки и пятерки.
Бабушка три-четыре дня до смерти жутко страдала от боли, и было стыдно за бога, который проявил к своей рабе такое "милосердие". Каким надо быть подлецом, чтобы так щедро снабжать милосердием своих рабов и не терять названия "милосердного" бога!"
И вот теперь, можно сказать, на старости лет, младший сын Петра Степановича, это дитя безбожного века, вдруг нацепил крест, стал регулярно ходить в церковь, называя ее не иначе как храмом, соблюдал, оказывается, посты. Все это для братьев было новостью и новостью не совсем понятной. Хотелось поговорить, но вопрос-то деликатный, и, главное, братьям – и старшему, и среднему – трудно было выбрать исходные позиции для такого разговора. Критиковать религию? Советская власть и без них это делала – и делала прекрасно. А что им самим нередко хотелось спрятаться от этой власти в каком-нибудь монастыре, – так это совсем другой вопрос. Прочитать лекцию по натурфилософии? На то был отец, но и его усилия, как видим, оказались не очень успешными. И зачем лезть в душу человеку, даже и родному брату? В общем, разговор как-то откладывался…
В очередной раз выйдя из воды, братья растянулись на песке и снова стали говорить об отце (начали они этот разговор еще вечером). Сошлись на том, что надо его кому-то забирать к себе, особого-то выбора не было. Младший брат отпадал – не ехать же старику в Сибирь! Сам-то младший брат не возражал, не без основания замечая, что и в Сибири живут люди. Да и Новосибирск – не такая уже Сибирь, а когда живешь в стандартной хрущевке, то вообще нет никакой разницы. Но все же, трезво оценив норов Петра Степановича, братья сошлись на том, что так далеко от родных мест он не уедет. Оставались Харьков и Краматорск, и надо было начинать готовить к этому отца.
Постепенно тема исчерпалась, зной сморил всех, и братья задремали, впрочем, ненадолго. Первым очнулся младший брат, поднялся с песка и пошел к палатке взять темные очки. Старший поднял голову и посмотрел ему вслед.
Младшему брату шел уже пятый десяток, но ему как-то удавалось сохранять свою атлетическую фигуру гимнаста, стал только немного сутулиться. "Как ксендз, – почему-то подумалось старшему брату, хотя он, скорее всего, никогда и не видел живого ксендза. – Может ему кажется, что так он выглядит солиднее?" Но все равно могучая спина впечатляла.
– Как это тебе удается поддерживать форму? – спросил он, когда младший вернулся и, напялив очки, снова распростерся на песке, теперь уже пузом вверх. – Ты что, регулярно тренируешься?
– Регулярно, конечно, нет, но когда могу, – хожу в зал. Меня там все знают, могу прийти в любой момент. Для меня важно не только то, что там брусья есть и перекладина. Для меня там вся обстановка – родная. Особый запах спортивных залов, раздевалок… Я сросся с этим. И потом я люблю общаться со спортсменами. Это мне нужно как журналисту, помогает видеть изнанку событий. В спорте всегда есть своя интрига, ее можно понять только изнутри…
- И у вас интриги? – подал голос средний брат. Он, как вышли из воды последний раз и разлеглись на пляже, так сразу и заснул. Видно, большой недосып накопился, не часто ему приходилось валяться без дела. Разговор братьев его разбудил.
– Да нет, я не о том. В спорте путь к победе зависит от очень многих обстоятельств, и их надо знать и понимать, это я и имею в виду. А как раз таких интриг, как в советском учреждении или… – он поколебался – или даже как в церкви, в спорте меньше всего. Бывает, конечно, но мало. Там человек нацелен на результат. В Академии наук можно сделать карьеру, выступая на партийных собраниях. А здесь тебе надо забивать голы или выигрывать бои, без этого ты – никто. Хочешь чего-то добиться – работай, а не занимайся демагогией, и каждый это понимает, для шелухи просто не остается места. Я много общаюсь с ребятами, иногда совсем молодыми, они очень трезво смотрят на жизнь. В школе, в институте им, как и всем, вешают комсомольскую лапшу на уши, а к ним ничего не прилипает. Леонид Ильич их, в лучшем случае, интересует как тема для анекдотов, а то и вовсе не интересует. Да, кстати, и ваш Анатолий Максимович им тоже до одного места.
– Так, может, их вообще ничто не интересует?
– Просто они люди дела. Будь моя воля, я бы на высшие государственные посты назначал только спортсменов. Меньше было бы тумана.
– Только этого нам не хватало! – средний брат дремал-то дремал, а, оказывается, слушал и довольно внимательно. – Помнишь, что тебе отец когда-то написал по поводу твоего восхищения спортсменами? Ты сам же мне и рассказывал.
– Ты про что? – не понял младший.
– Про "Тараса Бульбу". "Тараса Бульбу" они напишут? А тем более, "Мертвые души"?
– При чем тут "Тарас Бульба"? – не понял младший брат.
– А при том! Одно дело лясы точить в спортивной раздевалке, а другое – управлять государством. Спорт – это игра, там все намного проще, чем в жизни. А в политике эта простота – хуже воровства. По-моему, нами как раз и управляют какие-то спортсмены: сила есть – ума не надо!
– Да ты же их не знаешь! – обиделся за спортсменов младший брат. – Они поумнее наших политиков, да и почестнее…
5
День клонился к вечеру, пора разводить костер, готовить ужин, но жаль было расставаться с теплым песочком.
– Смотрите, как красиво сверкают весла, - сказал средний брат. – Ему не хотелось продолжать разговор, перераставший в спор.
Все повернулись к реке и увидели выходящую из-за поворота маленькую флотилию байдарок – одна, потом другая, третья... На каждой было по два гребца, весла слаженно опускались и поднимались, дюралевые лопасти, взлетая, вспыхивали на закатном солнце.
Это была уже третья группа байдарочников, проходившая мимо, и старший брат всякий раз беспокоился, что они причалят к их отмели и все испортят своим присутствием. Но байдарки проходили мимо.
Он и на этот раз напрягся, сидел с непроницаемым негостеприимным лицом, а его вдруг окликнули с байдарки по имени. Вот тебе и на! Это, оказывается, был его коллега-физик, из его же института. По всем правилам надо было бы его пригласить причалить, да он и сам начал сворачивать к их отмели. Радостно улыбаясь, старший брат подошел к кромке воды.
– Привет, Вахтанг! – сказал он дружелюбно. – Если вы собираетесь делать привал, там чуть ниже за поворотом есть хорошая стоянка – чистый пляж и сход к воде очень удобный.
Вахтанг понял, поблагодарил и стал отгребать от берега. Старший брат почувствовал некоторую неловкость и крикнул ему вдогонку:
– Устроитесь, приходи в гости!
– Грузин, что ли? – спросил младший брат, когда байдарки ушли за поворот.
– Да, это наша восходящая звезда, - ответил старший. – Головастый! В 30 лет был уже доктором наук.
– У нас тоже что-то много грузин появилось, – сказал младший.
– Ну, в спорте их всегда много было, - возразил средний. – Борцы, футболисты…
– Да не о спортсменах я говорю! В спорте ты выиграл – ты и чемпион. А у нас главврач в больнице – Цуладзе. Какие соревнования он выиграл, что стал главврачом?
– Кто-то же должен быть главврачом, – не сдавался средний брат. – Он что, хуже лечит?
– Лечит он, может, и не хуже. Но и не лучше. Почему как начальник – так грузин? Что у нас врачей своих нет?
– Может и нет, – вмешался старший. – Евреи уезжают – приезжают грузины. Ты у отца нашего спроси. Он одному Сергею Львовичу доверял, а как тот уехал, его к врачу не загонишь. Заладил одно: они там все – коновалы, а не врачи, чего я буду к ним ходить! Вот если бы был Сергей Львович…
– А я и не знал, что Сергей Львович уехал, – сказал средний брат.
– Опять же с этими отъездами, – не уступал младший. – По Петру Степановичу судить нельзя, ты нашего батьку знаешь: если он упрется, его с места не сдвинешь, так ведь это не значит, что он всегда прав. Я с Сергеем Львовичем не встречался, только от мамы Любы о нем слышал. Может, он и хороший был врач, но я уверен, многие другие – не хуже, хоть они из Задонецка, а не из Иерусалима.
– А он откуда, по-твоему? – спросил средний брат. – В одной с тобой школе учился.
– Ну, это я так сказал. Теперь-то уже – из Иерусалима или уж не знаю, где он там живет. Хотят уезжать – пусть уезжают. И не надо их держать, тем более, как у нас это делают.
– А как у нас делают? – не унимался средний брат.
– Могу тебе рассказать. У нас недавно в одном институте была интересная история, знаю со слов Лѐшки – моего соседа, который там работает. Да я и от других слышал из этого института, Академгородок маленький, там все друг с другом знакомы. Переаттестовывался на старшего научного математик Финкель, подавший заявление на выезд из СССР. Собирались его провалить как не соответствующего должности по деловым качествам, но… Как говорят злые языки, институтский "кнессет" не мог этого допустить и не допустил. Тринадцатью голосами против одиннадцати проголосовали за него. Есть у них такой Слава Гольц, я его, между прочим, часто в спортзале встречаю, довольно приличный волейболист, так он с трибуны заявил, что своими работами Финкель, возможно, принесет институту мировую славу. Возможно! Херня какая-то! Он начал славословие, а Леня Петренко, которого ты знаешь (это было адресовано старшему брату), он когда-то в Харькове работал, с еще одним математиком, Городецким завершили. Леня Петренко вообще меня удивил своей непоследовательностью. Финкеля хвалил, а Гуревича, сам мне говорил, терпеть не может…
– В чем же непоследовательность? – удивился средний брат.
– Ты спроси у нашего старшего брата. В такой же ситуации в московском институте его дружка Генделя единогласно вынудили уйти с работы, хоть он и правда, говорят, выдающийся физик, а у нас… Трудно непросвещенному разобраться, но на душе от этого противно.
Среднему брату, видно, надоело лежать, он сел, повытряхивал песок из волос, потом аккуратным жестом поправил сползший набок крестик на груди у младшего брата и спросил ехидным голосом:
– Где это ты научился так хорошо отличать еллина от иудея? Не в храме ли твоем?
Поднялся, пошел к кострищу возле палатки и стал рубить топориком сушняк для костра.
– Чего это он? – младший брат повернулся к старшему в поисках поддержки. – Что я такого сказал? Они сами лучше нас знают, где иудей, а где еллин, потому и уезжают.
– А ты бы как повел себя на их месте?
– А какое у них место? Говорят, им здесь плохо. А ему хорошо? – он кивнул в сторону среднего брата. – Он же никуда не уезжает.
– Мог бы – уехал бы, – донеслось от костра. – Только некуда. Еврей может уехать в Израиль, чтобы почувствовать себя евреем. А куда мне уехать, чтобы почувствовать себя украинцем?
– Не знаю, – сказал старший брат. – Тут много непонятного. Гуревич, коего ты помянул, мне тоже известен, и я тоже терпеть его не могу, гнусный тип. Но не гнуснее нашего Савченко – спать не ляжет, пока не настучит на кого-нибудь, хоть его давно уже никто не слушает. О чем это говорит? Да ни о чем. У меня есть приятель Федор, можно сказать, с армейских времен, потом в университете вместе учились. Ты его знаешь, кажется? После университета его сделали секретарем райкома комсомола, хоть он и сопротивлялся. Но он в армии еще вступил в вашу партию, его и обязали в порядке партийной дисциплины. И все равно, партийной карьеры делать не стал, как только смог, ушел из райкома, сейчас работает на кафедре математики в политехническом институте. Вроде порядочный человек. А мне хвастался, что наловчился составлять нерешаемые задачи по математике, на вступительных экзаменах их дают абитуриентам-евреям, чтобы их завалить. Господь ведает, на хрена это ему нужно. Но если ты об этом знаешь, и у тебя растут сын или дочь, которым надо поступать в институт, как не захотеть уехать? И я ведь тоже не раздружился с Федором…
Стемнело, братья собрались у костра, разложили на подстилке привезенную с собой снедь. У старшего брата была фляжка с водкой, он стал разливать, но младший отказался, налил себе томатного сока. Чокнулись, выпили – каждый свое, поставили кружки, и младший брат с удивлением уставился во тьму, в которой, то появляясь, то исчезая за деревьями, но явно приближаясь к ним, двигался огонек.
Впрочем, особенно можно было и не удивляться. Это был фонарик Вахтанга, пришедшего с визитом вежливости. Ему тоже налили, он стал рассказывать о своих успехах по части рыбной ловли на предыдущих стоянках, о том, что он уже поставил удочки и на новом месте, – спасибо, что ты мне посоветовал такое прекрасное место, – сказал он старшему брату.
Вахтанг говорил по-русски совершенно чисто, хотя его и выдавала свойственная многим грузинам интонация, пусть и еле заметная, но придававшая его русской речи какую-то особую звуковую изысканность. Постепенно тема разговора расширилась, от рыбной ловли перешли к жизни вообще, конечно, и к политике. Младший брат бывал в Грузии и сказал, что когда туда приезжаешь из Новосибирска, кажется, что там все живут очень хорошо, намного лучше, чем в России или на Украине. Но вот он недавно посмотрел фильм "Пастораль" и понял, что за красивым фасадом тоже не все ладно, а кое-что, может быть, даже еще хуже, чем в России. Не такие уж грузины святые.
– Ну конечно, - подхватил Вахтанг, – какие святые? Вы слышали анекдот? Приходит Гога к друзьям и говорит: срочно продаю подпольную фабрику по производству кепок – знаете такие большие кепки, какие грузины любят носить? – повернулся Вахтанг к младшему брату. Тот кивнул.
– Ну вот. Друзья в недоумении: Гога, ты что, с ума спятил? Такое выгодное дело, зачем продавать? Да понимаете, говорит Гога, райком партии покупаю, денег не хватает!
Все хмыкнули, но младший брат не расслабился:
– Анекдот – анекдотом, а живете богаче, это правда. Почему так?
– Я не знаю, живем богаче или лучше пускаем пыль в глаза, - сказал Вахтанг. – Хотя, конечно, Грузия – замечательная страна, я ее очень люблю. У нас все самое лучшее. Я недавно был в Тбилиси и совсем не удивился, когда мне один мой коллега-математик сказал, что второе пришествие Мессии состоится в ближайшее время и именно в Грузии. Это уже точно известно.
– Почему именно в Грузии? – удивился младший брат.
– Вы же не спрашиваете, почему Ноев ковчег пришвартовался в Армении – если, конечно, считать Арарат армянским. А это наши ближайшие соседи. Место такое. А вы хотите, чтобы второе пришествие состоялось в Новосибирске? Разве грузины не заслуживают Пришествия больше других?
– Что вы этим хотите сказать?! – не понял младший брат.
– Я хочу этим сказать, - сказал Вахтанг, ковыряя палкой угли в костре, – что грузины – такие же дураки, как и все остальные. И больше ничего.
– Потому что верят во второе пришествие? - заинтересовался средний брат.
– И поэтому тоже, – невозмутимо ответил Вахтанг.
– Ну, тогда я с вами согласен! – Средний брат выглядел удовлетворенным, а младший-то как раз и нет. И он не преминул сообщить об этом среднему брату, уязвив мимоходом и Вахтанга.
–Зачем ты все время подчеркиваешь свое безбожие? Конечно, эти грузинские сказки – ерунда, в Библии сказано, что никто не знает ни дня, ни часа, когда явится Сын Человеческий. А тем более – где. Но ты смеешься над самим пророчеством. У тебя есть доказательства, что оно неверно? Никаких! Просто не верю – и все. Но это – такая же вера, как и у тех, кто верит в противоположное. Почему же ты так убежден в своей правоте? Ты хоть Библию читал когда-нибудь?
– Интересно, где бы я эту Библию взял? Ее что, можно в магазине купить? Но даже если бы и читал, – Библия – Библией, но я ведь и на жизнь смотрю. "І, голову схопивши в руки, дивуюся, чому не йде Апостол правди і науки". Ти пам‘ятаєш ці вірші? Ти ж їх ще й намагався перекладати1. – Было дело. Только сейчас речь не о том. Тогда веры не было, а теперь есть. Мне тебя не переубедить, я и пробовать не стану. Приезжай к нам, познакомлю тебя с отцом Михаилом, я тебе рассказывал. Поговоришь с ним, может он тебя проймет. Зачем-то же нужна была вера человеку тысячи лет. А мы что о себе возомнили? – Да ничего я о себе не возомнил! Людей без веры не бывает. Весь вопрос, во что верить. Если ты читал "Дон-Кихота" или "Воскресение", не догадались отобрать, то тебе не нужен никакой отец Михаил, он тебе большего не скажет. Моему христианству, если это можно назвать христианством, не нужна вера во второе пришествие, а тем более в твоего отца Михаила. Христианином можно быть и без храма – слово "храм" он вымолвил с передразнивающей интонацией, как бы взяв его в невидимые кавычки. – Выходит, вы беспартийный христианин, - то ли спросил, то ли констатировал Вахтанг, с неожиданным интересом взглянув на среднего брата.
– Что-то вроде этого, – подтвердил средний брат. – Я, когда оказался в лагере, стучал на других, меня опер тамошний сразу завербовал, образцового сержанта! Конечно, фильтровал то, что ему рассказывал, надеюсь, никого по-серьезному не заложил, а все же стучал, да еще и оправдывал себя, понимая в душе, что грязью занимаюсь. А потом отказался: не буду – и всѐ! Вот тогда я и стал христианином. А церкви у нас там не было, да она и не была мне нужна.
– Тебе не нужна, а другим нужна, - не уступал младший брат. – А рассуждать как ты – так можно и разрушение храмов оправдать.
– Я разрушения храмов не оправдываю и согласен, что многим церковь нужна, – чтобы замаливать грехи. А жить праведно можно и без церкви.
Младший брат, кажется, обиделся, это было видно по тому, как он несогласно покачал головой, как привычно подпер языком щеку – с детства знакомая братьям мимика, признак внутренней сосредоточенности. Он хотел что-то возразить, но его опередил старший брат.
До того времени он не вмешивался в спор, слушал снисходительно. Все-таки он был постарше – и по возрасту, и по положению, споров таких он за свою жизнь наслушался – ой-ой-ой! Но разговор, похоже, стал съезжать не туда. Историю о лагерном стукачестве среднего брата он не раз слышал, тот всю жизнь ею мучился. Только зачем растравливать раны, да еще перед чужим человеком? А как мог истолковать его слова о замаливании грехов младший брат? Надо было сменить регистр. И он спросил, не утрачивая своей снисходительности:
– Вот ты, Вахтанг, великий физик, как ты считаешь: Бог есть?
– Разумеется, есть! – развел руками Вахтанг, не поколебавшись и секунды. – Это даже более достоверно, чем то, что я великий физик. Как же можно без Бога? Бог – венец человеческого творения! Некоторые ведут начало человеческой истории от открытия огня, но я с ними не согласен. Огонь что? Это материальная сила. Обезьяна с огнем, но без Бога – это еще обезьяна. А человек стал человеком только тогда, когда изобрел Бога и обрел силу духовную! Бог есть!
Снова настала пауза. Старший брат хотел что-то спросить, но Вахтанг уже поднялся.
– Извините, друзья, надо идти, а то мои уже, наверно, волнуются. Спасибо за угощение и за интересный разговор. Приятно было познакомиться – Вахтанг дружелюбно улыбнулся в сторону среднего и младшего братьев, помахал рукой на прощанье и растворился в темноте. Несколько секунд свет его фонарика еще мелькал среди деревьев, а затем исчез и он.
Помолчали, а потом средний брат произнес:
– Какие разные бывают грузины.
– Много ли ты их знал? – поинтересовался младший брат, еще не остывший от спора.
– Знал одного, - сказал средний, поднялся и ушел к палатке.
Братья думали, что он сейчас вернется, но он не вернулся. Видно, лег спать.
А младшему брату хотелось еще посидеть. Он подбросил дров, вспыхнувшее пламя осветило лицо старшего, сидевшего по другую сторону костра. Было очень тихо, в реке плеснула рыба.
– Кого он имел в виду? Я что-то не понял…
Старший брат пожал плечами.
– Мог бы и догадаться. Мы его все знали.
___________________________________________________
1 "И, голову склонив на руки, не понимаю, где же тот, Апостол правды и науки" (Т.Шевченко. Перевод младшего сына Петра Степановича). Ты помнишь эти стихи? Ты же их еще пытался переводить (укр.)