Сегодня я — не на вине
клянусь: вино давно прокисло.
Друзей, явившихся ко мне,
я угощаю здравым смыслом.

Вот вы, утративший в пути
улыбку, зрение, походку,
не знаете, куда идти,
и принесли в кармане водку.

А вы, читающий взахлеб
свои рифмованные звуки,
зачем наморщили свой лоб —
как бы в смертельный час разлуки?

А ты, бессильная понять,
куда попала, — скалишь зубки,
желая в сердце боль унять,
идешь на некие уступки…

А я, поправ чужую грусть,
чужие фокусы — не боли,
уйду в себя — и не вернусь…
А вы — ищите ветра в поле!

Неприкаянно-причинно
на страницы и в кино
вылезает матерщина,
словно газ, покинув дно.

И как будто — всё в порядке,
ибо знают те слова
даже малые ребятки,
в мир шагнувшие едва.

И как будто всё — как было,
только в воздухе страны
стало больше смака, пыла,
ядовитой белены.

И житуха неплохая:
иностранное едим!
Просто… не благоухаем,
матереем и смердим.

Не на моих устах печать:
я говорлив! Но — безопасен.
Я предпочел бы помолчать —
в лесу как в храме: лес прекрасен…

Сегодня в нем — ни ветерка,
ни птицы, взвинченной на ветке.
Молитва каждого листка
слышна… И вряд ли — безответна.

Не стукнет капелька дождя,
не рухнет дерево гнилое…
И осень, в кроткий лес входя,
как бы молчит пред аналоем…

Лишь паучок связует нить
да белка шастает бесшумно.
Еще не холодно… И жить
все так же хочется безумно!

Между бытностью и вечностью
не свернувшая с тропы
фантастическая женщина
героической судьбы!
Та тропа — точнее, лезвие —
не по коврику вела…
Осененная поэзией,
сколько ты перемогла!
То страда дальневосточная,
то ледовая Сибирь…
Вот они — судьбы источники
и натуры щедрой ширь.
Пусть в душе — мотивы зрелые,
не окончена страда…
Пусть в ней ночи наши белые
не померкнут никогда!

Гладит вербу ветер вялый,
плачет птичка: хочет пить!
…Оказалось — жизни мало,
чтоб Россию разлюбить.

Эти страшненькие избы,
этот заспанный народ,
этой речи славянизмы:
"тризна", "бездна", "уд", "урод".

Необузданный комарик,
новорожденный цветок —
тот ударит, этот дарит,
а в итоге — жизнь, восторг!

Не москит, а муравьишка,
не колибри — воробей…
И душевные излишки:
хочешь — пой, не хочешь — пей!

Душа ещё не вянет
и не спешит на дно —
послушно лямку тянет
с другими заодно.

Из душной комнатенки,
ослушник и должник,
уйду блуждать в потемки,
приняв за воротник.

Тащусь в ущельях улиц,
рассветных жду лучей,
чтоб жители проснулись,
чтоб не был я — ничей.

Ведь сердцевина сути —
не в кайфе жить в пути,
а в возвращенье к людям:
чтоб вновь — в себя уйти.

Здравствуй, Бобик бездомный! Присядь, не скули,
ароматной отведай колбаски.
Мы с тобой, "кабыздох", — пассажиры Земли,
нам жратвы не хватает и ласки.

Мы скользим по орбите — и всяк:
и червяк, крокодил или рыжий комарик, —
пожует, поклюет — и доволен, чувак,
приласкает кишку — и кемарит…

И летит наш ковчег на неведомый брег,
и свершают в нем твари делишки…
И, выходит, мы с Бобиком — братья навек,
да и все остальные — братишки!

Что-то сдвинуло воздух ночной,
потеснило его наслоенья,
словно кто-то прошел стороной,
без эмоций и сердцебиенья…

Было даже не слышно шагов,
даже запахов — не осталось…
Свежий воздух коснулся висков,
а с души испарилась усталость!

И смотрел я ушедшему вслед,
и шептал благодарное слово…
И пылал, разрастался рассвет, —
и хотелось безумствовать снова!

Ты шел, волнуясь и любя,
и вот ты одолел дорогу…
И дела нету до тебя
ни человечеству, ни Богу.

Ты на крыльце сидишь в росе,
в слезах: предательство, измена!
И перешагивают все
тебя, как мертвое полено.

Полено — якобы мертво:
оно лежит, не шелохнется...
Но в грешных буднях об него
нет-нет да кто-нибудь споткнется!

Фиолетовой фиалки
с бугорка — кричащий глаз.
Грязный кузов катафалка
да пяток озябших нас…

И кресты, кресты да камень,
серый камень да кресты.
А над нами, дураками,
где-то там, в пространстве — Ты!

В небе тусклом и стоячем,
кто там сладкий воздух пьет?
Пригляделся — птичка плачет,
а прислушался — поет!

Давно автобусом не ездил
сквозь зной полей и лес густой.
В другую местность. В мягком кресле.
В машине, буднично-пустой.
Почти пустой: меня помимо —
три тетки, с виду — "челноки",
трещавшие неутомимо,
как предзакатные сверчки.
…Но вот в лесной глуши, заметьте,
вошел в автобус гражданин
и… заиграл на инструменте —
ненашенском! Кавказа сын.
На чем играл — не видно было:
играл, от всех отворотясь…
Но столько боли, страсти, пыла
мой мозг не помнил отродясь!
Потом он вылез: за оврагом
сошел, исчез… И мнилось мне:
он не играл, не пел, а плакал
по невозвратной стороне.

Запретная тема —
в стихах говорить о стихе.
Родимая, где мы?
В словесной увязли трухе.

Все зыбко и мглисто,
и наши редеют полки.
Теснят модернисты
прозрачную ясность строки.

Чем фраза игривей,
чем гуще звучащая муть,
тем меньше в порыве —
дыханья! Тем призрачней суть.

Не лица, а ряшки,
вот с рожками некто возник…
А в нашей упряжке,
похоже, сдает коренник.

Хрипят пристяжные…
Где, где верстовые столбы?
Лишь волки степные
глядят из метельной судьбы.

Всё глухо и немо.
В смятении стих-чародей…
Родимая, где мы?
И нет ли из дома вестей?

Шрамы, ссадины на теле,
а в глазах… все та же высь!
Подойди к моей постели,
как к могиле, — и склонись.

Ты склонись, подобно вербе,
майской свежестью обдай…
Не сгорели крылья, верь мне!
Надо мной не причитай.

Ну, а смерть — под зад коленом!
Я помят, но я — живой.
От меня несет не тленом —
зверобоем, трын-травой!

А когда, сгорев в горниле,
почернеют мои дни,
мне на холмик надмогильный
светлой водочки плесни!