Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

Евгений Николаевич Головин

Евгений Николаевич Головин родился в 1961 году в Москве. Окончил вуз по военно-юридической специальности. С 1983 по 2002 год состоял на военной службе. Вышел в отставку в звании майора.
Живет в Москве. В журнале "Москва" публикуется впервые.


Три О


На сцену вышел ведущий. В элегантном костюме, худенький, роста совсем невеликого, и если бы не торжественная обстановка Рахманиновского зала, то можно было бы сказать, что — тщедушный. Но что значит сила искусства! С первых своих слов он в глазах зрителей преобразился чуть ли не в маститого конферансье: манеры, голос, паузы! Заговорил уверенно и профессионально, к тому же не простым, а музыкальным баритоном. Но вместе с тем и как-то вкрадчиво, немного затейливо, слишком уж ласково, что было не совсем обычно. Ведь объявлял он не какое-нибудь шутовское представление, а камерный вечер классической музыки. И вот этот молодой человек в роли ведущего, как бы соблазняя собравшихся в зале своим елейным голосом и задушевными интонациями, объявил о начале. В каждое свое слово он вкладывал столько сладкого чувства, что казалось, сейчас он будет жмуриться от удовольствия и облизываться, как кот. Не дождавшись выхода объявленных артистов, он поспешил удалиться — вероятно, затем, чтобы за кулисами пить чай без сахара.
А на сцену взошли молодые музыканты — девушка со скрипкою и юноша безо всего (может, думал я, у него в кармане дудочка?). Что удивительно — и фамилии русские, и лица славянские. Исполнительница, судя по всему, была главной в этом дуэте. Она была высока, стройна и лицом красива. На ней было роскошное голубое платье, до пола длинное, а сверху, как водится в вечерней артистической среде, декольтированное. Пояс вокруг талии был широким, с маленькими переливающимися звездочками, как бы спутниками звезды основной. В целом вид ее был больше эстрадным, даже модельным, нежели классическим. Стояла она поближе к рампе и держалась увереннее своего партнера. Конферансье, объявляя ее фамилию первой, сделал небольшую паузу с тонким намеком на многозначительность, и наиболее догадливые поняли, что это неспроста и ее фамилию надо бы запомнить. Позднее, когда она станет широко известной, паузы удлинятся, дело дойдет до того, что они полностью будут заполнены восторженными овациями. А пока что все очень скромно. Ее напарник держался немного поодаль и в глубине сцены, но не приниженно и тем более не затравленно. Концертируя с ней, он уже вышел из состояния тени, но пока еще не стал самостоятельно-ценным исполнителем. Для симметрии ведущий объявил и его фамилию с паузой, но чувствовалось, что это была лишь дань формальности и геометрии. Он (ее партнер), видимо, недавно начал свой сценический путь и пока что пользовался чужим костюмом, сидевшим на нем явно мешковато. Рубашка, судя по слишком свободному вороту, также была великовата. Рукава под пиджаком наверняка были укорочены мамиными булавками или пружинными стяжками, одолженными у старого бухгалтера Москонцерта. Мне подумалось, что если он натура экзальтированная и войдет в раж, то непроизвольно может выскочить из не стесняющих его одежд. А может, от изнурительных репетиций перед ответственным концертом он сильно сдал, исхудал и сбросил много веса и сил выпрыгнуть у него уже не будет?
Приняв аплодисменты и поклонившись в зал, они заняли свои места. Девушка встала у высокого пюпитра, а молодой человек уселся за рояль. Они немного волновались. Это было очень мило, и каждому пришедшему на концерт, наверное, хотелось их как-то успокоить и подбодрить. После некоторых шевелений в зале воцарилась тишина, которую вполне законно нарушал лишь шорох обертки букетов. Возможно, что именно эти звуки и вид цветов одновременно и обязывают, и успокаивают артистов. Молодой человек, садясь на стул, аккуратно отложил фалды пиджака. Когда он станет знаменитым, то так, конечно, делать не станет. Фалды постепенно удлинятся, и он будет их от себя отбрасывать! Это манера настоящих, знающих себе цену мэтров. Усаживаясь за фортепиано, они уже отрешаются от хаотического мира звуков с его диссонансами и шумами, из которого вот только вышли. И постепенно, но пока что только мысленно погружаются в гармонию совсем иных сфер. Этим для всех них характерным жестом они как бы откидывают от себя прочь все лишнее, постороннее, не связанное с искусством, творчеством и вдохновением.Качество этого жеста характеризует класс музыканта! А удел начинающих и незнаменитых — скромно садиться не на широкую и мягкую банкетку с затейливой резьбой по гнутым ножкам, а на простой стул со спинкою, которая к тому же должна ограничивать его возможную экзальтацию. Девушка проследила за посадкой аккомпаниатора, дождалась полной готовности партнера, и с кивком его головы они начали играть. Исполняли, как выяснилось, сонаты Бетховена. Но уже через минуту оказалось, что их не двое, а трое.Нет, на сцену не вышел конферансье с чашкой горячего чая и не встал, облокотившись на рояль. Не прибежал запыхавшийся контрабасист или барабанщик. Отнюдь! Рядом с пианистом неизвестно как и откуда появилась девушка. Она и обнаружила себя не сразу, а только тогда, когда встала во весь рост и, нагнувшись над клавиатурой рояля, отточенным и красивым жестом перевернула страницу нот. Получив благодарный кивок пианиста, она села обратно. Но не тотчас. На какое-то время она задержалась в воздухе и в полунаклоне, как будто не уверенная в том, что все сделала правильно, затем только села на стул. С этого момента я стал за ней присматривать.
У этой девушки был безупречный концертный вид: длинное черное шелковое платье, лакированные туфли того же цвета, скромная, но красивая прическа. Макияж присутствовал, но, в отличие от скрипачки, заметен не был. Ее молодость и свежесть, утонченность во всех линиях, а также полное соответствие концертному стилю, музыке, обстановке и эстетическим ожиданиям публики удивляли. Черты лица выражали и независимость, и благородство. В ней самой и в ее движениях ощущались и уверенность бывалого концертмейстера, и грация прелестной балерины. Безукоризненность ее внешнего вида, а также поведения и жестов несколько обескураживала, ведь она была всего лишь помощницей аккомпаниатора. Своим нарядом и манерами она не должна была затмевать артистов, а главное — первую скрипку дуэта. Так какая-нибудь яркая подруга невесты из ее свиты приковывает к себе внимание гостей, а невеста рядом с ней как будто меркнет и выглядит значительно тусклее. Однако все не так просто.
Тем временем музыканты разыгрывались. Вдохновение наконец побороло волнительность, и они раз за разом брали все более сложные пассы. Скрипачка солировала и уверенно вела свою партию, каждой взятой нотой утверждая свое первенство. Пианист, чувствуя в себе силы недюжинные, поначалу робко, эпизодически, потом смелее и решительней выделял и свою линию. Голубая барышня с трудом мирилась с его демонстрацией и при каждом удобном случае усилением звука и техническими приемами умело подавляла его вольности, вновь захватывая инициативу.
Но присутствующая при концерте девушка, скромная мадемуазель за роялем, отнюдь не казалась равнодушной слушательницей, серой мышкой дуэта — нет, она полноправно участвовала в извлекаемой музыке! Лицо ее лишь на первый взгляд казалось бесстрастным. Сопереживание таилось глубоко в душе и наружу показывалось лишь краешком, но вполне определенно и с регулярной частотой и только в необходимых случаях. Легким поворотом корпуса или головы, движением глаз, плавными кивками и наклонами она непроизвольно обозначала свою причастность к игре артистов и как бы невзначай подавала понятные им сигналы.Направленность мыслей, прочитываемых на ее лице, была очевидна и устремлена к игре дуэта. От нее явно исходил какой-то магнетизм, и с течением времени он ощущался все более. Ее энергетическое влияние в невидимых публике сферах поначалу было несильное, но все же осязаемое. Постепенно оно росло и незаметно распространялось по сцене, проникало и в зал.Своей аурой она как бы обволакивала артистов и какими-то тайными путями, воздействуя на ум, душу и психику, постепенно и неотклонимо доносила до них свою волю, заставляла настраиваться на свой внутренний камертон. Они принуждены были внимать ее молчаливому зову. Вспыхнувшее острое соперничество исполнителей уже в самом начале было уловляемо третейской девушкой. Мягко, последовательно и уверенно только ей известными способами она сдерживала страсти и, как арбитр музыкального ринга, разводила их по углам сцены. На какое-то время воцарялась полная гармония. Пианист в мимолетных паузах перед взятием особо чувствительной ноты легчайшим движением кисти плавно поводил над клавишами. Все они, черные и белые, словно просились ему в руку, а он выбирал из них самую достойную. Скрипачка же, как спелый колосок, красиво изгибаясь, демонстрировала совершенную игру, великолепную пластику и свое любимое стаккато. Штрихами, добавляющими выразительность и разнообразие исполнению, она покоряла искушенную публику. Чувствуя растущее обожание зала и усиленно колыхаясь, она непроизвольно вызывала ветер в первых рядах партера.
Процесс эмоционального взаимодействия хрупкой скрипки, монументального рояля и нотной барышни продолжался. Интерференция звуковых, душевных и ментальных волн создавала необходимую атмосферу творчества, наилучшим образом передавала дух бетховенского шедевра, но в то же время порождала и определенные риски. И девушка-дирижер их тонкой музыкальной сферы была совершенно им необходима. Чувствуя влияние третьей участницы и не имея возможности сопротивляться ее воздействию, они помимо своей воли, исподволь, боковым зрением уже следили за ее реакциями, старались ничего не упустить. Энергией своей мысли, силой своего чувства, непреклонной волей эта девушка благоприятствовала их воодушевлению и игре, сглаживала борьбу личностей. Она будто пропускала музыку через себя, задерживая в мелком сите только ей заметные огрехи. В каком-то эфирном пространстве, недоступном для нас, сидящих в зале, происходило их интенсивное взаимодействие. Единение с артистами нарастало и постепенно становилось все более полным и безусловным. И они понимали это, нуждались в этом, и, если бы не ее сочувственная поддержка, им труднее было бы на сцене. Возможно даже, что уже в самом начале игра разладилась бы.
Перевороты страниц ритмично продолжались. Безымянная девушка вставала, наклонялась над левым плечом пианиста, не смачивая пальца язычком, четко прихватывала уголок страницы и в нужный момент быстро ее переворачивала. При этом другой рукою она приглаживала перевернутый лист и какое-то время внимательно смотрела на пианиста: узнал ли ноты? способен ли сыграть? не сбился ли с ритма? Но все более непонятными становились кивки исполнителя. они то предшествовали перевороту страницы, то происходили одновременно с этим, а часто и запаздывали. Но впечатление было таково, что его ассистентка совсем не нуждалась ни в его подсказках, ни в его благодарностях. Она сама знала, когда и как надобно переворачивать страницы! Например, когда требовалось ускорить ход музыки, она вставала чуть раньше и прикладывалась к нотам, побуждая пианиста перейти с модерато на аллегро. Когда же он слишком торопился, то проделывала свою работу с замедлением, и он, не имея сил противиться, погружался в анданте. Иногда ее подопечный срывался и отчаянно бил по клавишам, производил излишне громкие звуки, далеко уходя от диминуэндо в сторону непредсказуемого крещендо. И скрипачке, чтоб быть услышанной в зале, тоже приходилось усердствовать — временами скрипка переходила на визг, а сама она вставала на цыпочки. Увлеченность игрой и взволнованность темпераментного дуэта могли выйти из берегов. Тогда наша девушка выпрямлялась, обращала строгие взоры то на одного, то на другого, и обычно этого было достаточно, чтобы прекратить лавинообразное усиление звуков. Во все трудные и неуправляемые моменты чаще она поступала именно так — выпрямлялась и вытягивалась из-за фигуры пианиста. И, как сторожевая башня, значительно возвышающаяся над местностью, делала одиночные предупредительные выстрелы глазами в сторону заигравшихся музыкантов. Лучистая энергия ее глаз мягко, но ощутимо воздействовала на психику артистов и доносила до них ее пожелание. В арсенале этой замечательной девушки наверняка были и другие средства, но, чтобы их уловить, нужно было сидеть очень близко к сцене, а там, как известно, располагаются любители музыки, а не психологии.
Находясь рядом с пианистом, третья участница дуэта, словно строгая, но справедливая наставница, контролировала не только его игру, исполнительскую манеру, но также и жесты, непосредственно связанные с извлечением звуков. Под ее взыскательным взглядом, который даже еще не возник, а только мог появиться и пронзить пианиста за слишком вольные телодвижения, он не смел развернуться так, как хотел бы, как жаждала его разыгравшаяся душа. Не изменяя своему спокойствию, девушка всегда выражала сочувствие и поддержку своим подопечным. Только им заметными и понятными, едва уловимыми движениями, — вероятно, и другими тайными влияниями, с переходом на тонкие слои и высшие уровни — она корректировала их игру, но лишь в те моменты, когда они могли выйти из заданного ритма, темпа, стиля. Она была серым кардиналом ансамбля! Но ее роль в этом дуэте не была заранее определена и прорепетирована, никто полномочий верховодить ей не давал. По молодости лет своих она не могла быть ни руководителем, ни наставником наших виртуозов. Ее непроизвольные действия были следствием понимания музыки вообще и ее исполнения в частности.В облике сей чудесной девы было что-то одухотворенное и поэтическое, а внутренняя культура и широта ее души, казалось, вмещали весь океан бетховенской полифонии. Она была, наверное, еще одной нимфой — олицетворением организованных и стихийных сил природы, музыки и человека. Музыканты же и в этот раз рассчитывали на самостоятельность и свободу выражения, но опять помимо своей воли и очень быстро попали под влияние своей водительницы.
Исполнение сонаты приближалось к своей кульминации. Скрипка рвалась из рук молодой мэтрессы, а смычок, как стрела, летал над с трудом удерживаемым инструментом. Форшлагами, как жемчугом, она щедро осыпала публику в зале. Солистка с модельной внешностью и гимнастической пластикой в эти моменты была прекрасна в ореоле своего вдохновения, но ее чувственность опасно била через край. Тогда наша девушка, медленно отложившись на спинку стула, поворачивала голову к скрипачке и, дисциплинируя ее эмоциональную натуру, одним только взглядом сдерживала порыв разыгравшейся примы. Она молчаливо одобряла управляемое вдохновение, но вынуждала ограничивать импровизаторский пыл первой и единственной скрипки. Молодые и талантливые артисты — будущие звезды музыкального небосклона находились в сфере влияния третьей планеты, которая своей гравитацией удерживала их на нужных орбитах. Своими проницательными взглядами на подопечных она цементировала их слаженность, не давая им чрезмерно увлечься и, может быть, разладиться игре. Все-таки каждый из дуэта был индивидуальностью, натурой творческой, вдохновенной и увлекающейся. Каждый из них хотел выделиться и мечтал прославиться своей игрой, но они в равной степени зависели и друг от друга, и от мало заметной на сцене девушки. Присутствие в дуэте третьей участницы,органично образующей с ними трио, и ее поведение, а также миссия, которую она в себе несла, были той основой, на которой только и могла исполняться музыка Бетховена. Музыка, которая не может непроизвольно, сама собой затухнуть и закончиться. В любой бетховенской мелодии имеются зачатки новых тем, которые свободно могут развиваться и одновременно с основной мелодией, и самостоятельно. Даже и превращаться в отдельные произведения. В каждом контрапункте содержатся ростки новых музыкальных идей. Одни постепенно увядают, другие по закону музыкальной природы расцветают, и конца этому не видно. Девушка-ассистентка только ей известными приемами могла и всегда сдерживала неконтролируемые порывы своих подопечных в сторону от основной темы или слишком вольной интерпретации, мягко устраняла и соревновательный момент. Иной раз пианисту на короткое время удавалось вырываться из-под опеки своей наблюдательницы. Он самозабвенно играл, забывался и раскачивался на стуле больше, чем следовало. Правда, как записной маэстро, он не откидывался слишком уж далеко назад головой и телом, едва дотягиваясь руками до клавиш. Его жиденькая шевелюра совсем к этому не располагала, да и позорный офисный стул со спинкою ограничивал пианиста, сокращал амплитуду раскачивания и тем самым сковывал импровизацию, ущемлял вдохновение. Но это продолжалось не долго. Как только девушка направляла свое внимание на него, он сразу же и утихомиривался.
Но зато бывало другое!..
Временами молодой человек слишком уж уклонялся влево, к своей помощнице, тем самым несколько мешая ее внимательной работе. Как будто борясь с сопротивлением басовых клавиш, он напирал на них всем телом, при этом опасно близко приближался к беззвучной девушке. В такие моменты даже с моего места из середины зала отчетливо просматривалась его симпатия к молодой особе. Мне виделось, как во время легендированного наклона к нотной барышне он, притаив дыхание и обмирая от близости, скашивает на нее глаза и с наслаждением созерцает водопад ее волнистых волос, тонкую шейку с трепетной жилкой, открытые девичьи плечи, чутким заострившимся носом пытается уловить ее ароматы. И только когда его пальцы совсем уж далеко отбегали к верхним октавам, он вынужден был от нее отклоняться. Но это не пропадало даром. Чем размашистей он делал правый наклон, тренькая на самых высоких струнах, тем решительней и ближе на обратном ходу он вновь приближался к своей амазонке. В короткие моменты сближения он вновь обонял ее запахи, а ее руки, ладони и плечи напоминали ему штиль, флажок и овал нотного знака. Ему, похоже, мнилось, что в какофонии гармонических звуков он улавливает биение ее сердца. Вместе с музыкой на него одна за другой накатывали волны ее обаяния.
Поразительно! Невероятно! Но — в перемещениях ее рук, ладоней и плеч во время переворотов страниц он видел еще одну нотную запись, бегло начертанную девушкой в воздухе, прочитывал еще одну мелодию, никак не предусмотренную замыслом великого композитора. И вот новое открытие: в альбоме, где записана его партия, в паутине нотных линеек в очертаниях скрипичного ключа он вдруг узрел свою фею во всей своей графической неповторимости, с царственной осанкой восседающую во главе запутавшихся значков. А с некоторого расстояния, на фоне расписной стены зала, в обрамлении затейливой лепки, теперь она казалась ему прекрасным и одиноким Ключом Скрипичным, который и в нотации, и в концерте задает нужную дуэту тональность.
Боже, сколько гармонии, грации и совершенства!
И какое совпадение во всем! Стройность и изящество формы, плавность тонких линий, прелесть изгибов, волнительность завитков… И это необыкновенное открытие, чудесное озарение, случившееся с ним вот только, непроизвольно вызвало на клавишах рояля тремоло его дрожащих пальцев. Магнетическая притягательность, музыкальная душа и трепетное обаяние юной девы обещали ему усладу и отдохновение самого высокого свойства. Только она — единственная его отрада и утешение, маяк в безбрежном океане звуков. Глубоко в душе он давно представлял себя благородным рыцарем Музыки и желал бы ее видеть своим преданным нотоносцем, чтоб вместе идти по жизни, служить искусству, творить добро, из плена старинных фолиантов освобождать забытые ноты, превращая их в музыку, и щедро дарить ее людям. О! Это было бы прекрасно, но пока не осуществимо. Какие-то барьеры всегда мешали ему ясно обнаружить свои чувства. Встречаясь с ней в консерватории, он немного конфузился и никак не мог перевести разговор на немузыкальные темы. Возможно, что она понимала его, и на ее ярких от природы губах блуждала таинственная улыбка Джоконды. Это понимание еще больше смущало его, и только в музыке, на сцене, у публики на виду и под присмотром бдительной скрипки, он мог отчасти проявить себя. Иногда его охватывал сильнейший трепет от близости и кажущейся возможности губами коснуться ее нежных плеч. В такие моменты ему очень недоставало ответной симпатии его милой напарницы. Но она была вся в музыке, она и была, наверное, этой музыкой, и душевная утечка нежности молодого человека пока не находила, что бы такое можно было оросить. Сближаясь с ней, он желал бы вкусить плодов запретных, но это было так далеко и так невозможно. Он чувствовал, он знал и утешен был тем, что объект его вожделения никогда не смог бы обдать его холодным душем отвержения. Она была благожелательна к нему, но не благосклонна и существенно ближе к Бетховену, чем к его мечтательной персоне.
Иногда их взгляды встречались, и он тут же, даже не пытаясь удержаться на плаву, тонул в голубых озерах ее глаз, забывая, что на берегу в одиночестве и беспокойстве осталась его солистка. Но поневоле приходилось выныривать, поскольку его прелестная Коломбина, чуть смутившись, отводила взгляд. Молодой же человек сиротел на глазах, тщетно пытаясь вернуть ее внимание. А когда это случалось, он вновь, окрыленный надеждами, благоухал и отвечал ей мелизмами. Наклоняясь слишком близко, почти прильнув к ней, он как бы посвящал тот или иной пассаж даме своего музыкального сердца. Иногда казалось, и, может быть не только мне, что он вот-вот падет на ее грудь и разрыдается от переполняющих его чувств. Но сближение лиц на фоне объединительной музыки, не всегда оправданное и понятное, могло бы намекать на какую-либо другую связь, помимо творческой, что в глазах девушки было недопустимо и просто немыслимо. Да и музыкальная общественность не одобрила бы. Скрипачка же, несмотря на всю свою занятость нотами, музыкой, инструментом, наблюдением за залом, удержанием равновесия, никогда не выпускала парочку из виду. В моменты, когда происходило опасное и предосудительное сближение и возможен был переход незримой черты, когда совершенно непроизвольно у них могло возникнуть биение сердец в унисон, она больше, чем надо, разворачивалась к ним корпусом и острой атакой смычка на струны брала ноту чрезмерно резкую и громкую, адресованную уже не публике, а дуэту слева от нее. С помощью отскакивающих штрихов спиккато она пыталась разъединить их и развеять романтический флер, ничуть не свойственный исполняемому произведению. Это было и выражением недовольства немузыкальным поведением парочки за роялем, и требованием прекратить игрища не по нотам. Лишь на миг девушка-дирижер могла соблазниться и расслабиться от нахлынувших на нее волн нежности и обожания, но от резкого, небетховенского звука скрипки она вновь брала в руки и себя, и ей подвластный дуэтец. Выпрямляясь и немного отстраняясь от прильнувшего пианиста, она подавала нужные сигналы, и игра стабилизировалась. Таким образом, какие-либо шашниво время исполнения сразу были замечаемы и скрипачкой, и наиболее проницательными из публики и тем или иным образом прекращались — ведь могло пострадать искусство! Чувства отвергнутого пианиста не учитывались.
Молодым мастерам удалось-таки завершить "Крейцерову сонату", и за безупречное исполнение (борьба личностей не в счет) они получили горячее одобрение зала. Посредством тонких сфер и астрального плана девушка из-за рояля выразила им свое отношение, и оно, по-видимому, не было очень строгим. Восторг зала захватил и меня, и на короткое время я выпустил ее из виду. Она же удалилась так же незаметно, как и появилась на сцене. Но как и куда? Сцена была небольшая, все хорошо просматривалось — дверь и занавесь в закулисье не открывались, за крышкой рояля она полностью бы не скрылась, портьеры на заднем плане не было, спуститься с рампы и присесть, пережидая там рукоплескания публики, она не могла… В раздумьях и смятении я отправился на первый этаж, к кофейному аппарату, заменяющему здесь буфет с коньяком и семгой. В программке этого микроконцерта я пытался найти упоминание о подручной пианиста, но — не было. Растянуто, на две с лишним страницы, был описан короткий и многообещающий творческий путь артистов, но о волшебной девушке — ни слова. Нимфа музыкальных сфер не упоминалась вовсе, даже и мелким шрифтом в сносках или в примечаниях. Зато в избытке — похвальные характеристики молодых талантов, и среди разнообразных эпитетов были такие:Обаяние, Одаренность, Одержимость.Возможно, что именно в этих словах составитель панегирика и сокрыл искомую деву. Так в затейливую арабскую вязь минарета мастер-гравер запретно, а потому и замаскированно вписывает чье-нибудь имя.
Скрипачку, кстати, звали Юлией — прямое указание на ее виртуозность, гибкость, подвижность. В звуках ее имени вся ладотональность четырехструнной скрипочки и юление смычка по струнам виолы. А на клавикордах играл — Константин! И его имя полностью соответствовало инструменту: длинное, как клавиатура рояля, басовое вначале, с повышением к концу, с чередованием гласных и согласных, как черных и белых клавиш. Совпадения удивительные.
А может ли быть такое, что ту юную и таинственную особу звали Елизаветой?!
Раньше, чем закончился антракт, я вернулся в зал, ожидая новых удивительных открытий. Но все в точности повторилось и в следующей части концерта: сладкозвучный конферанс, дуэт, незаметно превратившийся в трио, прекрасное исполнение классики, неосязаемо управляемая игра, треугольник борьбы, ревности и страданий, аплодисменты благодарных слушателей, явление-исчезновение безымянной девушки. Пианист, когда концерт закончился, так же как и вначале, скромно стоял в стороне, держась за кусочек рояля и принимая на свой счет лишь небольшую часть восторга слушателей. Стоя вполоборота, он как бы отражал волны рукоплесканий от себя и переводил их на партнершу. Букеты не зря шуршали в зале, почти все они были подарены солистке. А когда та с охапкой спустилась со сцены и уже отверзла кулису, явился небольшой ребенок с цветами в свой рост и протянул их в сторону уходящих артистов. Тогда-то молодой человек, почтительно пропустивший даму со сцены вперед, вполне законно и принял вещественную долю благодарности на свой счет (не огорчать же ребенка!).
Но, конечно, безусловно, по-другому и быть не может — та девушка, которая была музою этого концерта и дирижером этого ансамбля, фигуральным организатором и вдохновителем дуэта, повелительницей стихийных сил, незаметным, но неоценимым участником его, должна наравне с исполнителями получить благодарность пусть не публики, но своих разгоряченных и уже остывающих питомцев! Но это вряд ли. Они формально поблагодарили друг друга и разошлись. Пианист замешкался то ли с нотами, то ли в рукавах и опять не успел за своей ассистенткой, которая легкой, стремительной походкой, с присущей ей грацией и соблазнительно девственным станом ушла по длинному коридору старинного особняка на выход. А накинув легкий плащ, тут же смешалась с прохожими на Большой Никитской.
Раздумывая над ее ролью в этом дуэте, я стал понимать, что она, именно она и только она, воплощала собой дух творчества и мастерства. И как положено такому духу, она растворялась в обыденности и проявлялась только вместе с мелодией. Ее явную и одновременно таинственную роль в дуэте можно определить и как дирижера, и как наставника, и как строгого, но сочувственного критика. Думается, что учителя наших исполнителей (профессора музыкальных наук) как бы невзначай, нарочито равнодушно спрашивали именно эту безвестную для нас барышню о том, как прошел концерт, что удалось особенно, какие проявились слабости и т.д. И все другие, внешние мнения учитывались лишь потом — ведь она была на концерте с ними и внутри них, сливаясь с музыкой, она осеняла их игру. Очень возможно и даже наверняка она — это образ той женщины, которой великий композитор посвящал свою музыку или имел ее в виду, когда сочинял свои наиболее вдохновенные произведения, например пьесу-багатель "К Элизе". Таким образом, она была душой дуэта и воплощала собой дух той музыки, и задача исполнителей была уловить его, соответствовать ему, настраиваться на нее, как на камертон. Поэтому ее миссия в концерте и участие в этом дуэте было столь же необходимым, как наличие рояля, скрипки и конферансье.
Я думаю, что репетиции обходились без этой загадочной девушки. Они, музыканты, изучив клавир, обсудив произведение, выслушав профессорские рекомендации, уединялись играть. Кто им там переворачивал — неизвестно, да любой первокурсник смог бы. Они творили, импровизировали, придумывали, пробовали. А эта безвестная, молчаливая, но могущественная девушка, явившаяся музой на концерт и нимфой музыкальной стихии, кивком и поворотом головы, одним только взглядом, посылом мысли, лучистой энергией своих глаз выражала одобрение, вызывала воодушевление, давала острастку или посылала новый импульс вдохновения.