Гловюк Сергей
Сергей Гловюк родился в 1958 году в Германии в городе Дрездене. В 1959 году вместе с родителями вернулся в Россию.
Окончил Литературный институт имени Горького в Москве. Стихи начал писать после окончания средней школы. Печатался в "Литературной газете", в журналах "Москва", "Юность" и других российских и зарубежных изданиях. Выпустил книги стихов "Глоток" (1991), "Точка возврата" (1997), "Старая монета" (2008).
Стихи переведены на македонский, сербский, словацкий, румынский, чешский и другие языки. Вышли книги "Угли" (в переводах Гане Тодоровского, Македония, 1997), "Точка возврата" (в переводах Думитру М. Иона, Румыния, 2002), "Сквозные кварталы" (в переводах Златы Коцич, Сербия, 2005), "Старая монета" (в переводах Гане Тодоровского, Македония, 2009), книга стихов в переводах Веры Хорват (Сербия, 2010). В Польше вышла книга в переводах Александра Навроцкого (2012).
Сергей Гловюк много и плодотворно занимается переводами. Десятки известных поэтов из Македонии, Сербии, Словакии, Словении, Хорватии, Черногории, Чехии, Польши издавались в его переводах.
За переводы с македонского награжден премией Союза писателей Македонии "Златно перо", в Румынии — высшей премией Международной академии "Ориент-Оссидент", стал лауреатом премии Союза писателей и Министерства культуры Сербии "Повеле Морава".
Много лет работал специальным корреспондентом и обозревателем "Литературной газеты". Инициатор и автор-составитель серии билингвальных антологий "Славянская поэзия ХХ-ХХI. Из века в век". В этой двуязычной серии вышли десять томов — македонской, сербской, белорусской, украинской, болгарской, чешской, словацкой, хорватской, словенской, польской поэзии. Автор-составитель серии билингвальных антологий "Поэзия народов кириллической азбуки ХХ-ХХI. Из века в век". В рамках этой серии изданы тома "Поэзия хантов, манси и ненцев", "Башкирская поэзия", "Якутская поэзия", "Татарская поэзия", готовятся к изданию поэтические антологии других народов Евразии.
Член Союза писателей России и почетный член Союзов писателей Македонии, Сербии, Черногории. В настоящее время — главный редактор альманаха "Литературное содружество. Из века в век". Живет и работает в Москве.
Окончил Литературный институт имени Горького в Москве. Стихи начал писать после окончания средней школы. Печатался в "Литературной газете", в журналах "Москва", "Юность" и других российских и зарубежных изданиях. Выпустил книги стихов "Глоток" (1991), "Точка возврата" (1997), "Старая монета" (2008).
Стихи переведены на македонский, сербский, словацкий, румынский, чешский и другие языки. Вышли книги "Угли" (в переводах Гане Тодоровского, Македония, 1997), "Точка возврата" (в переводах Думитру М. Иона, Румыния, 2002), "Сквозные кварталы" (в переводах Златы Коцич, Сербия, 2005), "Старая монета" (в переводах Гане Тодоровского, Македония, 2009), книга стихов в переводах Веры Хорват (Сербия, 2010). В Польше вышла книга в переводах Александра Навроцкого (2012).
Сергей Гловюк много и плодотворно занимается переводами. Десятки известных поэтов из Македонии, Сербии, Словакии, Словении, Хорватии, Черногории, Чехии, Польши издавались в его переводах.
За переводы с македонского награжден премией Союза писателей Македонии "Златно перо", в Румынии — высшей премией Международной академии "Ориент-Оссидент", стал лауреатом премии Союза писателей и Министерства культуры Сербии "Повеле Морава".
Много лет работал специальным корреспондентом и обозревателем "Литературной газеты". Инициатор и автор-составитель серии билингвальных антологий "Славянская поэзия ХХ-ХХI. Из века в век". В этой двуязычной серии вышли десять томов — македонской, сербской, белорусской, украинской, болгарской, чешской, словацкой, хорватской, словенской, польской поэзии. Автор-составитель серии билингвальных антологий "Поэзия народов кириллической азбуки ХХ-ХХI. Из века в век". В рамках этой серии изданы тома "Поэзия хантов, манси и ненцев", "Башкирская поэзия", "Якутская поэзия", "Татарская поэзия", готовятся к изданию поэтические антологии других народов Евразии.
Член Союза писателей России и почетный член Союзов писателей Македонии, Сербии, Черногории. В настоящее время — главный редактор альманаха "Литературное содружество. Из века в век". Живет и работает в Москве.
Спряжение глаголов
По серым сухим тротуарам
толпятся, шумят тополя,
и горьким бензиновым паром
вздыхает под вечер земля.
Какая хмельная погода
в разгар запоздалой весны,
как долго толпилась у входа
в тревожных сетях тишины!
Зеленая буйная сила
под спудом, в снегу, подо льдом
зарядом в песок уходила,
накопленным на потом.
Как трудно и слышать, и видеть,
и знать, понимать, и уметь,
зависеть, дрожать, ненавидеть,
и знать, понимать и терпеть.
толпятся, шумят тополя,
и горьким бензиновым паром
вздыхает под вечер земля.
Какая хмельная погода
в разгар запоздалой весны,
как долго толпилась у входа
в тревожных сетях тишины!
Зеленая буйная сила
под спудом, в снегу, подо льдом
зарядом в песок уходила,
накопленным на потом.
Как трудно и слышать, и видеть,
и знать, понимать, и уметь,
зависеть, дрожать, ненавидеть,
и знать, понимать и терпеть.
* * *
Ты идешь, словно волк по следам,
я тебя никому не отдам,
в каждом шаге погибель тая,
каменистая доля моя.
Я пытался тебя избежать,
закопаться, забыть, убежать.
Это вздор или прихоть и блажь,
ты меня никому не отдашь.
Даже если в предсердье ножом —
мы ревниво союз бережем.
Я и Ты, остальное — игра.
Рассветает! Дожил до утра...
я тебя никому не отдам,
в каждом шаге погибель тая,
каменистая доля моя.
Я пытался тебя избежать,
закопаться, забыть, убежать.
Это вздор или прихоть и блажь,
ты меня никому не отдашь.
Даже если в предсердье ножом —
мы ревниво союз бережем.
Я и Ты, остальное — игра.
Рассветает! Дожил до утра...
* * *
Я проскочил с размаху сорок два!
Все цело — руки, ноги, голова.
Высоцкий, Блок на этой цифре пали,
Я слышал зов и водкой глотку залил.
Но вот стою на скользком берегу.
Ни влево и ни вправо — не могу.
Течет река, петляя к горизонту,
Там лодочник отвозит к Геллеспонту.
Эй, лодочник, немного отгреби,
Меня не жди, пока плачу долги,
За каплей каплю сорок с лишним лет,
Вторая группа — ярко-алый цвет.
В поэтах в наше время нет нужды,
Что проку — ни калыма и ни мзды.
Когда случится в жизни перелом,
Ты вдруг подгонишь ветхонький паром,
Но птица Феникс мне махнет крылом!
Мне цифру отодвинуть по плечу,
И весь я не умру — я так хочу!
Беззубой в ухо строфы прокричу —
Ползи змеей, я по небу лечу!
И памятник гвоздями сколочу...
Сквозь душу, жилы, нервы гвоздь войдет,
Но всяк босяк меня легко поймет…
По духу все мы — дальняя родня,
И заучили твердо: жизнь — стерня!
Они из праха извлекут меня,
Когда взалкают света и огня!
Все цело — руки, ноги, голова.
Высоцкий, Блок на этой цифре пали,
Я слышал зов и водкой глотку залил.
Но вот стою на скользком берегу.
Ни влево и ни вправо — не могу.
Течет река, петляя к горизонту,
Там лодочник отвозит к Геллеспонту.
Эй, лодочник, немного отгреби,
Меня не жди, пока плачу долги,
За каплей каплю сорок с лишним лет,
Вторая группа — ярко-алый цвет.
В поэтах в наше время нет нужды,
Что проку — ни калыма и ни мзды.
Когда случится в жизни перелом,
Ты вдруг подгонишь ветхонький паром,
Но птица Феникс мне махнет крылом!
Мне цифру отодвинуть по плечу,
И весь я не умру — я так хочу!
Беззубой в ухо строфы прокричу —
Ползи змеей, я по небу лечу!
И памятник гвоздями сколочу...
Сквозь душу, жилы, нервы гвоздь войдет,
Но всяк босяк меня легко поймет…
По духу все мы — дальняя родня,
И заучили твердо: жизнь — стерня!
Они из праха извлекут меня,
Когда взалкают света и огня!
* * *
Купола, купола — вы наполнены праздничным звоном,
как шары, стратостаты наполнены теплым озоном.
Вы взлетаете вверх, вы хранители судеб и града,
маяки, и вершины, и вехи небесного сада.
Тут внизу и метет, и змеится шальная поземка,
и по норам кротовым рокочет стальная подземка.
Купола, купола, парашюты небесного света,
может, вами спасутся все те, кто взыскует ответа.
Тут их много, усталых и сломленных, гордых и хворых,
а над вами поют золотые небесные хоры!
Сколько их, поскользнувшихся в слякоти стылой весенней,
возвестите им всем — за субботой идет воскресенье!
как шары, стратостаты наполнены теплым озоном.
Вы взлетаете вверх, вы хранители судеб и града,
маяки, и вершины, и вехи небесного сада.
Тут внизу и метет, и змеится шальная поземка,
и по норам кротовым рокочет стальная подземка.
Купола, купола, парашюты небесного света,
может, вами спасутся все те, кто взыскует ответа.
Тут их много, усталых и сломленных, гордых и хворых,
а над вами поют золотые небесные хоры!
Сколько их, поскользнувшихся в слякоти стылой весенней,
возвестите им всем — за субботой идет воскресенье!
* * *
Смотрю на жизнь сквозь старое окно,
Она проста: днем — свет, а в ночь — темно.
Окно выходит в тихий сонный двор,
Глядит на покосившийся забор.
Уже давно забор тот вековой
Склонился над разрытой мостовой.
И тянет, тянет вниз его земля,
Как будто бы накинута петля.
Земля, земля, и я к тебе клонюсь,
Когда молюсь или упасть боюсь,
Когда, как блудный сын, к тебе приду,
А значит, навзничь долу упаду,
И ярая мятежница душа,
Когда лежать я буду чуть дыша,
Рванется из тончайших цепких пут.
А вырвется, и что? На Страшный суд!
Да, жизнь проста: то свет, а то — темно,
Как ветхое разбитое окно.
Она проста: днем — свет, а в ночь — темно.
Окно выходит в тихий сонный двор,
Глядит на покосившийся забор.
Уже давно забор тот вековой
Склонился над разрытой мостовой.
И тянет, тянет вниз его земля,
Как будто бы накинута петля.
Земля, земля, и я к тебе клонюсь,
Когда молюсь или упасть боюсь,
Когда, как блудный сын, к тебе приду,
А значит, навзничь долу упаду,
И ярая мятежница душа,
Когда лежать я буду чуть дыша,
Рванется из тончайших цепких пут.
А вырвется, и что? На Страшный суд!
Да, жизнь проста: то свет, а то — темно,
Как ветхое разбитое окно.
* * *
Как ярок, как зол огонь,
как пепел легок и светел.
Крылом задевая боль,
шумит разъяренный ветер.
И в прах превращая листы
уже отшумевшей жизни,
танцуют костров цветы
на долгой ночной тризне.
Остры языки огня,
бесстыдны и откровенны.
Куда вы влечете меня,
мои дремучие гены?
Туда, в допотопный ад,
к пещерам, камням и крикам,
где плясок чумной маскарад
шаман вызывает с гиком.
О, как ты хитер, огонь,
как ловок и непонятен.
Из пекла выносится стон
и блики неясных пятен.
Омега и Альфа ты —
ты был еще до сотворенья,
со светом далекой звезды
открыл мне тайное зренье.
Я знаю — в конце пути,
над плазмой немого покоя,
у щек твои языки
пахнут очистительным зноем.
как пепел легок и светел.
Крылом задевая боль,
шумит разъяренный ветер.
И в прах превращая листы
уже отшумевшей жизни,
танцуют костров цветы
на долгой ночной тризне.
Остры языки огня,
бесстыдны и откровенны.
Куда вы влечете меня,
мои дремучие гены?
Туда, в допотопный ад,
к пещерам, камням и крикам,
где плясок чумной маскарад
шаман вызывает с гиком.
О, как ты хитер, огонь,
как ловок и непонятен.
Из пекла выносится стон
и блики неясных пятен.
Омега и Альфа ты —
ты был еще до сотворенья,
со светом далекой звезды
открыл мне тайное зренье.
Я знаю — в конце пути,
над плазмой немого покоя,
у щек твои языки
пахнут очистительным зноем.
* * *
До боли будешь обнимать постель,
Хрипеть гортанью: я тебя люблю,
Как в марте запоздалая метель,
Надрывно подражает январю.
Ты будешь, обессилев, тихо выть,
Кусая губы, пальцы теребя.
Я буду в это время тихо плыть,
Порвав канаты рокового дня.
Следы не остаются на воде,
Песок их тоже долго не хранит.
Меня не будет рядом, но везде
Тебя настигнет моих глаз магнит.
Ты будешь рваться и искать, искать,
Перебирая в мыслях нашу жизнь,
И в каждом встречном станешь узнавать,
И новые начертишь миражи.
Я не вернусь и знаю наперед,
Что ты как тень потянешься за мной,
Дыханьем будешь плавить мерзлый лед,
Но он опять сомкнется над водой.
И ты как птица прыгнешь в полынью
И будешь биться и кричать: люблю!
И только эхо прилетит к тебе,
Лишь только эхо, я уже нигде…
Я растворился в воздухе, в пыли,
В траве, деревьях и комках земли.
Меня нельзя коснуться, взяв рукой,
Я — вечность, звезды, тишина, покой,
Я есть и нет, как эхо над рекой.
Хрипеть гортанью: я тебя люблю,
Как в марте запоздалая метель,
Надрывно подражает январю.
Ты будешь, обессилев, тихо выть,
Кусая губы, пальцы теребя.
Я буду в это время тихо плыть,
Порвав канаты рокового дня.
Следы не остаются на воде,
Песок их тоже долго не хранит.
Меня не будет рядом, но везде
Тебя настигнет моих глаз магнит.
Ты будешь рваться и искать, искать,
Перебирая в мыслях нашу жизнь,
И в каждом встречном станешь узнавать,
И новые начертишь миражи.
Я не вернусь и знаю наперед,
Что ты как тень потянешься за мной,
Дыханьем будешь плавить мерзлый лед,
Но он опять сомкнется над водой.
И ты как птица прыгнешь в полынью
И будешь биться и кричать: люблю!
И только эхо прилетит к тебе,
Лишь только эхо, я уже нигде…
Я растворился в воздухе, в пыли,
В траве, деревьях и комках земли.
Меня нельзя коснуться, взяв рукой,
Я — вечность, звезды, тишина, покой,
Я есть и нет, как эхо над рекой.
* * *
Стемнело и стихло. Река засыпает,
От края до края застыв, как слеза.
И в небе осеннем опять проступают
Стальные с урановым блеском глаза.
Глядят — не мигая, но гласа не слышу,
И днем, в суете забываясь, живу.
А ночью, главу запрокинув повыше,
До боли в глазах все гляжу в синеву.
Корундовым диском луна по привычке
На тысячи бликов дробит темноту.
Я знаю, однажды легко и обычно
Поступит посланье — шагнуть за черту!
От края до края застыв, как слеза.
И в небе осеннем опять проступают
Стальные с урановым блеском глаза.
Глядят — не мигая, но гласа не слышу,
И днем, в суете забываясь, живу.
А ночью, главу запрокинув повыше,
До боли в глазах все гляжу в синеву.
Корундовым диском луна по привычке
На тысячи бликов дробит темноту.
Я знаю, однажды легко и обычно
Поступит посланье — шагнуть за черту!
* * *
Густой оседает вечер,
и мы за одним столом.
Друзья горемычной встречи,
все тянем один псалом.
Бывало, летели звонко,
набрав скоростной разбег,
ну прямо крутая гонка,
протекторы резали снег.
На каждой вечерне тайной,
отведав хлебов и винца,
овсем, совсем не случайно
тернового ждали венца.
И, спьяну круша посуду —
настрой, мол, нынче не тот, —
перстами искали иуду
по кличке искариот.
И объявился иуда —
ему был положен срок.
Но не было явлено чудо —
какой роковой урок!
Теперь и люди, и звери
не знают, кому внимать.
И моцарты и сальери
не знают, кому играть?!
Дорога в хмельном угаре,
сивухою пахнет снег.
И каждой твари по паре
едва ль наберешь в ковчег!
и мы за одним столом.
Друзья горемычной встречи,
все тянем один псалом.
Бывало, летели звонко,
набрав скоростной разбег,
ну прямо крутая гонка,
протекторы резали снег.
На каждой вечерне тайной,
отведав хлебов и винца,
овсем, совсем не случайно
тернового ждали венца.
И, спьяну круша посуду —
настрой, мол, нынче не тот, —
перстами искали иуду
по кличке искариот.
И объявился иуда —
ему был положен срок.
Но не было явлено чудо —
какой роковой урок!
Теперь и люди, и звери
не знают, кому внимать.
И моцарты и сальери
не знают, кому играть?!
Дорога в хмельном угаре,
сивухою пахнет снег.
И каждой твари по паре
едва ль наберешь в ковчег!
Москва — Вербилки
Солнце — к закату, и снег разыгрался,
что-то я надолго здесь задержался.
Вот указатель — Москва и Вербилки.
Слушай, таксист, подвези до развилки,
сверху плачу, посмотри — заметает,
радио громче пускай поболтает.
Скользко, судачишь, на лысой резине,
все ничего — не пешком, на машине.
Снег-то, смотри, как лопатой на окна,
темень вокруг, да и радио смолкло.
Что-то мотор у тебя подвывает,
эдак он нам и беды накликает.
Прям не метель, а сплошная завеса,
тут и взаправду припомнишь про бесов!
Радио вдруг захрипело, картавя,
диктор погоды прогноз прогнусавил.
Здесь бы пора бы и быть повороту,
вон — то ли столб, то ли выскочил кто-то?
Сколько же их? Не сочтешь! Ну и черти —
хором слились в запредельном концерте.
Ну занесло! Да на старой машине —
в лысую гору — на лысой резине!
Целая кодла визжит на капоте,
чуть не столкнули в обрыв в повороте.
И заметают усердно дорогу,
пусто вокруг, и не кликнешь подмогу.
Эдак, смотрю, и запутают к ночи,
вот тебе — путь выбирал покороче!
Но прикатили куда-то под вечер,
вроде от места уже недалече.
Вышел, смотрю: мы на той же развилке...
Сзади — Москва, ну а прямо — Вербилки.
что-то я надолго здесь задержался.
Вот указатель — Москва и Вербилки.
Слушай, таксист, подвези до развилки,
сверху плачу, посмотри — заметает,
радио громче пускай поболтает.
Скользко, судачишь, на лысой резине,
все ничего — не пешком, на машине.
Снег-то, смотри, как лопатой на окна,
темень вокруг, да и радио смолкло.
Что-то мотор у тебя подвывает,
эдак он нам и беды накликает.
Прям не метель, а сплошная завеса,
тут и взаправду припомнишь про бесов!
Радио вдруг захрипело, картавя,
диктор погоды прогноз прогнусавил.
Здесь бы пора бы и быть повороту,
вон — то ли столб, то ли выскочил кто-то?
Сколько же их? Не сочтешь! Ну и черти —
хором слились в запредельном концерте.
Ну занесло! Да на старой машине —
в лысую гору — на лысой резине!
Целая кодла визжит на капоте,
чуть не столкнули в обрыв в повороте.
И заметают усердно дорогу,
пусто вокруг, и не кликнешь подмогу.
Эдак, смотрю, и запутают к ночи,
вот тебе — путь выбирал покороче!
Но прикатили куда-то под вечер,
вроде от места уже недалече.
Вышел, смотрю: мы на той же развилке...
Сзади — Москва, ну а прямо — Вербилки.
Мартовская метель
Эти деревья снегом осыпаны, словно золой,
если сказать точнее: посыпаны пеплом.
Март-то какой выдался стылый, злой,
все норовит посильней стегануть ветром.
Очень хочется занырнуть в дом,
чтобы окно отгораживало — спасало.
Среди хлама, наверное, в доме том
где-то валяется кремень и кресало.
Чиркнуть кремнем по камню,
высекая искру из тренья камней, —
если еще живым я себя пока мню,
только и закурить осталось пока мне.
На ползатяжки и есть времени,
а мысли — камней груда или листвы ворох.
Как бы с потолка не угодило по темени,
что-то там вверху подозрительный шорох.
Что за эпоха и кто в ней?
Все витии с воем ползут в пророки.
То ли время поднабрать камней,
то ль разбросать их, какие сроки?!
Вроде бы фундамент цел,
и крыша есть, но слегка едет.
Можно, к примеру, взять мел
и написать на стене гордо: Петя!
Только вот Петя взял Рейхстаг,
С ходу въехал туда на танке,
и ты теперь можешь ускоренно выучить "гутен таг"
или купить американские аэросанки.
А какая удобная вещь — газ, тормоза,
и дави, тарань, разрывай сугробы,
даже не надо разувать глаза,
так и мчись, осклабясь, до самого гроба.
Посиди, помечтай, ведь стекла в окне два,
а между ними сплошной вакуум.
Можно взять пивка, пожевать рукава,
съездить к подруге и оттянуться со смаком.
Или взять объявить себя венцом,
альфой, омегой, гаммой всего творенья,
а потом, усугубив немного винцом,
выйти и гаркнуть на все города и селенья.
Было давно указано — путь кремнист!
Только местами скользкий лежит булыжник,
все-таки снег первозданный, покрывший их, был чист,
думаю, знает об этом любой лыжник.
Ох, эти окна, windows — глянец, шикарный вид,
лучше, чем вид с крыльца или порога,
там только темень и грязь, но звезда горит,
молча горит, ибо эта Звезда от Бога.
если сказать точнее: посыпаны пеплом.
Март-то какой выдался стылый, злой,
все норовит посильней стегануть ветром.
Очень хочется занырнуть в дом,
чтобы окно отгораживало — спасало.
Среди хлама, наверное, в доме том
где-то валяется кремень и кресало.
Чиркнуть кремнем по камню,
высекая искру из тренья камней, —
если еще живым я себя пока мню,
только и закурить осталось пока мне.
На ползатяжки и есть времени,
а мысли — камней груда или листвы ворох.
Как бы с потолка не угодило по темени,
что-то там вверху подозрительный шорох.
Что за эпоха и кто в ней?
Все витии с воем ползут в пророки.
То ли время поднабрать камней,
то ль разбросать их, какие сроки?!
Вроде бы фундамент цел,
и крыша есть, но слегка едет.
Можно, к примеру, взять мел
и написать на стене гордо: Петя!
Только вот Петя взял Рейхстаг,
С ходу въехал туда на танке,
и ты теперь можешь ускоренно выучить "гутен таг"
или купить американские аэросанки.
А какая удобная вещь — газ, тормоза,
и дави, тарань, разрывай сугробы,
даже не надо разувать глаза,
так и мчись, осклабясь, до самого гроба.
Посиди, помечтай, ведь стекла в окне два,
а между ними сплошной вакуум.
Можно взять пивка, пожевать рукава,
съездить к подруге и оттянуться со смаком.
Или взять объявить себя венцом,
альфой, омегой, гаммой всего творенья,
а потом, усугубив немного винцом,
выйти и гаркнуть на все города и селенья.
Было давно указано — путь кремнист!
Только местами скользкий лежит булыжник,
все-таки снег первозданный, покрывший их, был чист,
думаю, знает об этом любой лыжник.
Ох, эти окна, windows — глянец, шикарный вид,
лучше, чем вид с крыльца или порога,
там только темень и грязь, но звезда горит,
молча горит, ибо эта Звезда от Бога.
Старая монета
Звенела монета на тонком стекле,
и лампа горела в углу на столе.
С одной стороны у монеты орел —
двуглавый. Ее я нашел,
задумав немного в саду покопать.
На этой монете и буду гадать.
Одна голова у орла на восток —
застыла, попав в гипнотический шок.
Другая на запад глядит голова,
надеется жадно столетия два.
Туда, где у ржавой балтийской воды
проспекты, мосты и каналов ряды,
где ноги коней из чухонских болот
ваял и вытягивал некогда Клодт.
Монета крутилась, крутилась, и звон
был чем-то похож на придавленный стон.
На медной, блестящей ее стороне
прорезался молот с серпом, и в огне,
сквозь колос растрепанный, гибкой змеей
протиснулась лента и мертвой петлей
его обвила. И гигантский колосс
под серп повалился, но снова возрос.
Слетели короны с двуглавых орлов.
Все чаще мельканье, круженье голов.
То молот, то герб,
то корона, то серп.
Всего-то пятак, а хозяин судьбы.
То аверс, то реверс. Рабы — не рабы?
Но краем задев за стальное перо,
он в щель закатился и встал на ребро.
и лампа горела в углу на столе.
С одной стороны у монеты орел —
двуглавый. Ее я нашел,
задумав немного в саду покопать.
На этой монете и буду гадать.
Одна голова у орла на восток —
застыла, попав в гипнотический шок.
Другая на запад глядит голова,
надеется жадно столетия два.
Туда, где у ржавой балтийской воды
проспекты, мосты и каналов ряды,
где ноги коней из чухонских болот
ваял и вытягивал некогда Клодт.
Монета крутилась, крутилась, и звон
был чем-то похож на придавленный стон.
На медной, блестящей ее стороне
прорезался молот с серпом, и в огне,
сквозь колос растрепанный, гибкой змеей
протиснулась лента и мертвой петлей
его обвила. И гигантский колосс
под серп повалился, но снова возрос.
Слетели короны с двуглавых орлов.
Все чаще мельканье, круженье голов.
То молот, то герб,
то корона, то серп.
Всего-то пятак, а хозяин судьбы.
То аверс, то реверс. Рабы — не рабы?
Но краем задев за стальное перо,
он в щель закатился и встал на ребро.