Послереволюционная Россия не знала быта. То есть формально он, конечно, существовал. Но в головах устремившихся в светлое будущее людей не имел никакого веса. В стройках рабочих будней за всякой мелочью проступало бытие. И даже если граждане оказывались по другую сторону баррикад, быт не искушал их: за колючей проволокой или на лесоповале все было устроено просто.
В хрущевские и брежневские времена, несмотря на крушение многих мифов и идеологем, общее отношение к прозе жизни сохранилось. Да, жизнь брала свое, но любые житейские детали смотрелись сквозь онтологию. Не случайно поэт Олег Чухонцев, написавший немало стихов о квашении капусты и солении огурцов, утверждал: «А в России, между прочим, быта и в помине нет».
История повседневности не очень-то органично выводится из художественных текстов. Даже если писатели не увлечены метафизикой. Повседневность под их пером все равно превращается в некую экзистенцию, балансирует на грани мира внутреннего и внешнего. Конечно, такое можно сказать не о всех, но о многих.
Особенно остро эта балансировка заметна в текстах, где ничего особенно не происходит. И главным образующим произведение фактором становится язык, выплывающие по одной из тумана детали, различные, далеко отстоящие друг от друга предметы, пульсирующее на расстоянии вытянутой руки другое «Я».
К таким вещам можно отнести прозу Вадима Фадина, особенно книжку, где он рассказывает о двух своих жизнях. В одной он предстает перед нами в качестве специалиста по пуску стратегических ракет, вечно пропадающего в длинных командировках на казахских полигонах инженера. Во второй — как поэт, творческая личность, не только творящая, но и отслеживающая внутри себя механизмы стихописания. И все это связывается в прозе в сплошную ткань существования.
Советские люди, как известно, были довольно активны. Особенно в социальном плане: всякие комсомольские и прочие собрания, субботники, инициативы сопровождали их всю жизнь. Сидеть взаперти, оставаться наедине с собой считалось деянием не только непонятным, но и социально опасным: вдруг какая крамола появится.
В то же время вся эта активность была чисто внешняя и обезличивала и без того обезличенного человека. Советский человек в позднесоветское время купался в море патернализма. Он знал, что не окажется без крыши над головой, какой бы плохой ни была эта крыша. Знал, что не останется без работы. Что в критический момент может обратиться к коллективу. И знал, что выгодно быть дураком, потому что с дурака спрос меньше.
По стране ходили миллионы полых людей, миллионы полых отцов, не отвечающих ни за семью, ни за детей, ни за близких, остающихся инфантилами до конца дней.
Этот инфантилизм культивировался социумом. Потому что партийным бонзам так было удобнее управлять массой. И каждый становящийся на путь самостоятельного выбора человек должен был что-то делать с тем антропологическим посылом, который передавали медиа и толпа.
В новой книге Вадима Фадина мы видим, как этот инфантилизм преодолевается, находим маленькие штришки экзистенциальных толчков. Не титанические усилия запутавшегося «Я», не жесты свыше, как в «Исповеди» блаженного Августина, а именно что штришки на белом листе жизни, в тумане всеобщей сплоченности и неприкаянности.
Проза Фадина двигается очень осторожно. От далекой, почти забытой интенции к предмету. К дороге на полигон, к примеру. Или бараку с падающими с потолка клопами. Но это не быт, совсем не быт, потому что его не было на полигоне.
Как не было там женщин, задушевных разговоров, мечтаний. Зато были ракеты. И фадинское описание летящей боеголовки заслуживает внимания, по меньшей мере. Потому что все списано с натуры. «От напряжения, с каким я смотрел на неподвижный снаряд, время пошло будто бы медленнее, и вместо считанных секунд в моем представлении проходили минуты. Запуск ускорителя и начало движения должно было разделять ничтожное, словно фотографическая выдержка, мгновение — и я непостижимо уловил его: увидел, как жаркая струя уже с силой хлещет из сопла, а сама ракета еще лежит на стреле, словно привязанная. Но только этот миг я и задержал, а в следующий — ракета вдруг пропала, и лишь по густому дымному следу, проводя вдогонку взгляд, удалось найти удаляющийся огонек; тот вдруг раздвоился, и одна часть полетела вверх и в сторону, а другая — к земле и будто бы назад, на меня (я успел затосковать по оставленному бункеру), и никак не получалось перевернуть в уме эту картину так, чтобы оба огонька улетели прочь, как оно и было в действительности».
В текст Фадина может попасть и хроника, и конкретика вчерашних и сегодняшних встреч и разговоров, и даже черное, наглухо закрытое платье Гали, которое она сшила ради него, Вадима, приехавшего на праздники из командировки. Но все это мелочи по сравнению с повествовательным движением воздуха. Ведь что там говорили, что там пили, какую рыбу ловили — это дело десятое.
Хотя, возможно, дело обстоит не совсем так, и историю повседневности будущий историк, используя книги Фадина, написать сможет.
Смогла же, например, Аделаида Сванидзе в книге «Викинги» рассказать о быте завоевателей. При этом она опиралась на саги, в которых этого самого быта еще меньше, чем в прозе Фадина.
Во второй жизни Фадина — литературной — тоже особенно ничего не происходит. Не считать же событием выход после двадцати лет лежания в «Совписе» первого поэтического сборника, да еще не под своим названием. Снова мы видим редкие, размазанные во времени экзистенцильные жесты: звонок и знакомство с Павлом Антокольским, поездка с любимой девушкой в Латвию, случайные переводы. А между ними — века ожидания чего-то, пустые действия, связанные с продвижением рукописи или стихотворной подборки, поиски правильного тренда.
И еще: масса незначащих подробностей. Фронда комсомольским начальникам. Полузабытые сегодня страхи, вроде неправильно сформулированного предложения. И возникшие вследствие оного политические коннотации. Сразу вспоминаю: да, вот из-за такого пустяка раньше пульсировали…
Все это к вопросу о прекрасном вчера, особенно в контексте моды на все советское. Да-да, есть о чем ностальгировать. А спроси любого вменяемого человека в лоб: ты снова хочешь туда, в те пространства? Замотает головой. Душно было, как ни крути. Но это опять уже — в статью историка.
А Фадин не о том, он о себе, о своей судьбе, которая, собственно, и не судьба, а движение на границе себя и мира. И пока это движение происходило — жизнь мелькнула, протянулась длинной чертой из Москвы в Берлин (сейчас Фадин живет в Германии).
И вот уже возникает берлинский салон Фадина, разговоры, стихи, проза. И поиск себя, сегодняшнего.
Мы несем живое пространство, когда-то открывшееся нам, внутри себя. И живем им, в нем звучит наша музыка. Это пространство каким-то образом сопрягается с текущими картинами мира. Но наше творчество все равно достаточно консервативно.
Прошлое как сюжет — это о прозе Фадина. Но не будем забывать при этом, что в живых интуициях прошлого присутствовало и будущее. И будущее будущего. Таков горизонт человека на границе.
Слишком долгие паузы — не про нас. Новый мир жесток и креативен. Но прошлое легко минует настоящее и видит будущее. Прозу Фадина можно читать страничку за страничкой: это хороший русский язык. И что-то вспоминать. И о чем-то догадываться.