Руки в резиновых перчатках выводят катетер. Капля крови срывается с иглы и разбивается о мою ладонь. Я подношу руку ко рту и слизываю кровь. Она кисло-сладкая. По телу расползается привычная усталость. В голове шум. Мысли наталкиваются друг на друга. Хочется спать. С трудом поворачивая голову, я наблюдаю, как закачивают кровь в мальчика, лежащего на соседней койке. Это мой сводный брат. У Егора серьезное заболевание. Без регулярного переливания он умрет. Я его донор. Тетя Римма, мама Егора, нежно гладит сына по голове. Я замечаю: она плачет. Егор раздраженно вертит головой и показывает мне язык.

Началось все с того, что я появился на свет. По рассказам бабушки, до последнего момента мама сидела дома, предпочитая соседскую старушку знахарку опытным акушерам. Как только у мамы начались схватки, батя завел ржавую "буханку", и мы поехали в роддом. Но довезти меня не успели. Когда отец выносил маму из машины, я выпал прямо на снег, прихватив с собой длинную, скользкую пуповину. Выбежали медсестры, подняли меня, завернули в пуховую шаль и отнесли в роддом. Через восемь лет мама и папа погибли в аварии. Потом умерла бабушка. От родных мне досталась лишь побрякушка на веревочке, вроде амулета с изображением человечка, натягивающего тетиву лука со стрелой.
Воспитатели в детском доме стали называть меня Сашей. А ребята из-за моей худобы дразнили Глистом. Поначалу было, конечно, неприятно, но потом я свыкся с обидным прозвищем. К тому же каждый из ребят носил свою кличку: Барсук, Гнилой Пупок, Шмоня, Зоб…
Жили мы дружно, хотя иногда меня поколачивали. Били в основном старшие мальчишки, да и то когда были выпивши. Однажды один из них схватил амулет и пытался сорвать его с моей шеи. Не помня себя от ярости, я сжал глотку обидчика с такой силы, что он повалился на пол и закашлялся. И меня оставили в покое. А некоторые даже стали побаиваться.
После того как мне исполнилось одиннадцать и меня забрали из детского дома, я мало чего вижу, кроме больничных коек, надоевших катетеров и равнодушных глаз врачей.
Из меня литрами выкачивают кровь, чтобы продлить жизнь больному брату. В последнее время стало трудно передвигаться. Сил едва хватает, чтобы доковылять до туалета. Но заботливая тетя Римма с дядей Женей не забыли обо мне. На днях купили подержанную инвалидную коляску, и теперь меня легко можно отвезти в ближайшую больницу на переливание.

Я ненавижу будни. Когда взрослые уходят на работу, до обеда я остаюсь один на один с Егором. В обед приходит наша сиделка Сонечка. Она студентка. Учится в медицинском училище на втором курсе. Это суетливая девчушка с легкомысленными кудряшками и пронзительно звонким голосом. Обычно она приходит около часу дня, разогревает обед и зовет Егора на кухню. После того как они поедят, Сонечка приносит мне в койку остывший суп. Почему бы ей не усадить меня в коляску и не отвезти в кухню, чтобы я пообедал, как все нормальные люди? Загадка. Наверное, ей попросту лень со мной возиться. Потом она торжественно вручает нам с Егором по гематогену. Затем Сонечка включает в соседней комнате телевизор и выбирает музыкальный канал. Подходит к книжной полке, не глядя выуживает книгу и протягивает мне. Я молю Бога, чтобы книга не оказалась "Капиталом" Маркса. Несколько раз она все же попадалась ей под руку. И мне приходилось вновь бездумно блуждать глазами по строчкам. Мне стыдно просить Сонечку подать другую книгу. А вдруг обидится? Скажет: "Вот маленький привереда. Это ему не так и то не этак. Бегаешь тут вокруг них, как угорелая, а они все недовольны".
Иногда Сонечка приводит подругу. От Любани вечно пахнет табаком и водкой. Любаня — полная, разбитная деваха с крашенными хной волосами и грубоватым голосом. Она редко приходит с пустыми руками. Девчонки любят закрыться в зале и, перекрикивая надрывающийся телевизор, громко чокаться стаканами.
Егор в это время развлекается по — своему. Он тихонько крадется к кровати, выдергивает книгу из моих рук и вырывает несколько страниц. Тщательно скомкав, заталкивает бумажный комок мне в рот, приговаривая:
— На-ка покушай, сопля! И дико гогоча, он шныряет в свою постель. Несколько раз Егор лупцевал меня проводом от видика. Когда Егору тоскливо, он
колет иголкой мне в спину. Ему нравится наблюдать, как я вздрагиваю и чешу уколотое место. Пожалуй, самая безобидная Егоркина забава — это раскалить монету и затолкать ее мне в колготки. От этого весь пах и ляжки у меня в ожогах. Некоторые уже успели зарубцеваться, но есть и свежие, похожие на выпуклые пуговицы.
Однажды у Егора случился приступ. До смерти перепуганные дядя Женя и тетя Римма вызвали "скорую помощь". Моего мучителя увезли. Я остался в квартире один. Впервые вздохнул с облегчением. Валялся в кроватке, фантазировал, рисовал в голове всякие забавные ситуации и громко смеялся. Наблюдал за солнечным зайчиком, который так забавно прыгал по шторе. Казалось, будто бы он радовался вместе со мной и от счастья скакал между складок велюровой шторы. Потом прилетела большая муха и засеменила по перилам моей койки. Я подмигнул ей:
— Привет, мой крылатый друг! Как настроение?
— Хорошо, — будто бы ответила она и, забавно потерев мордочку, взлетела на потолок. Там она сделала круг почета и забралась на люстру.
— Ишь ты какая! — шутливо погрозил я ей пальцем. — Хулиганка!
Муха слетела с люстры, немного покружила по комнате и вылетела в распахнутую форточку.
— Прощай! — прокричал я. — Возвращайся скорей!
Над моей кроватью висел огромный ковер красного цвета со множеством всяческих завитушек и узоров. Я водил по ним пальцем, воображая огромный грузовик, который несется по извилистому шоссе. Останавливается в мотелях, водители там спят, а в ближайшем кафе едят шашлык.
Вдоволь навеселившись, я не заметил, как настал вечер. Соня сегодня не приходила, потому что был выходной день. А мне, как назло, захотелось в туалет.
"Ничего, — успокаивал я себя, — потерплю, не маленький".
Глянул на настенные часы: было без двадцати десять.
"Сейчас придут тетя Римма с дядей Женей и отнесут меня пописать", — размышлял я.
Хотел выбраться сам, но руки были слишком слабы, а стенки кровати – чересчур высокие. От попыток этих писать захотелось еще сильней.
Я старался не думать о том, что мочевой пузырь может лопнуть. Пытался хоть как-то отвлечься, но все было бесполезно. Дико заболел живот, будто бы там перекатывались огненные шары. Я свернулся калачиком и старался дышать как можно глубже и реже. Ничего не помогало.
Потом я обмочился. Сначала было приятно чувствовать, как теплая струйка бежит по моим ногам и живот постепенно сдувается. Боль, потерпев фиаско, отступала. Это воистину были секунды блаженства.
Но ночью я замерз до мозга костей! Хорошо еще, что я сообразил отбросить в сторону одеяло, и оно не промокло, а то совсем бы мне худо сделалось. Я лежал на сырой простыне, закутавшись в одеяло. Зубы отстукивали барабанную дробь. К утру меня ненадолго сморило.

Мне всегда снится мама. Только почему-то всегда безликая. Вместо лица у нее размытое пятно. Вот мы катаемся на аттракционах. Пластмассовые лошадки прикреплены к крутящейся платформе. Мама сидит впереди. Платформа крутит- ся, а я протягиваю к ней руки и зову: "Мама, мама!" Играет оркестр. Музыка становится очень громкой. Я надрываюсь, стараюсь перекричать оглушительную музыку, но вдруг понимаю, что просто шепчу. И мама не слышит меня. Я сползаю с лошади, пытаюсь побежать, но не могу сделать и шага. Мои ноги будто приклеились к полу. А мама все удаляется и удаляется, пока не превращается в крохотную точку.

Проснулся я от дикого холода. За окном лил дождь. Ветер раскачивал форточку из стороны в сторону. Я приподнял голову, прислушался. Дома по-прежнему никого не было. Холодная судорога сковала тело, кожа покрылась мурашками. Ноги и спина нестерпимо зудели. Я забрался под одеяло с головой и стал ждать. Что же еще оставалось делать беспомощному уродцу с ногами, как вата…
Вскоре послышался шум открывающийся двери. Затем сдавленные голоса и звон ключей.
"Пришли!" — обрадовался я, но, вспомнив про свой конфуз, спрятал голову под подушкой.
Тетя Римма вошла в комнату. Украдкой я выглянул из-под подушки. Моя приемная мать металась по комнате и собирала постельное белье. Ее глаза были красные, волосы взлохмачены.
— Так, — размышляла она вслух, — еще полотенце и пододеяльник. — Фу, как мочой воняет!
— Жень, — крикнула она мужу, — иди сюда! Он тут обоссался, по ходу. Посмотри там горшок в кладовке. Тетя Римма приподняла мою подушку, я притворился спящим. Она больно ткнула пальцем мне в голову:
— Что ж ты делаешь, негодяй! У нас такое горе — Егорка в больнице, а ты ссышься!
— Извините, — прошептал я, — я не нарочно.
— О, Господи, — вздохнула тетя Римма.

Вошел дядя Женя и поставил горшок под кровать.
— Неси его в ванную и искупай, — командовала тетя Римма, — я пока поменяю тут все. Фу, воняет-то как!
— Кушать хочешь, Саш? — спросил дядя Женя, поливая на меня из ковшика.
Я кивнул, опустил глаза и стал рассматривать мыльный пузырик, который кружил вокруг моего колена.
— Ты уж прости, не покормили тебя, — говорил он, — закрутились мы с Егорушкой... Плохо ему… Под капельницей лежит. Скоро и твоя помощь ему понадобится. Вот оклемается немного...
Потом он усадил меня на стиральную машину и бережно обтер махровым полотенцем, на котором серыми нитками было вышито "Евгений".
Дядя Женя был единственным человеком в этом доме, у кого в груди билось настоящее человеческое сердце. Только робкое и безвольное.
Как и сказал дядя Женя, на следующий день меня отвезли в больницу. Предварительно накормили от пуза, вручили огромную плитку шоколада с бокалом горячего чая. Я быстро ее слопал. Затем меня уложили на кушетку и вонзили катетер в вену.
Процесс пошел. Насос заработал.

Вскоре Егор поправился. Кололи ему уже только витамины. Его щеки вновь залились румянцем, и он стал потихоньку выбираться из палаты и носиться по коридору как ошпаренный. Я же, напротив, сделался бледным как смерть, руки, и без того худые, превратились в тонкие нити.
Мне тоже стали делать витаминные уколы. В попу и плечо.
Тетя Римма навещала нас по три раза на дню. Приносила сладости и фрукты. Мне тоже кое-что перепадало.
Дядя Женя притащил маленький черно-белый телевизор и настроил его на детский канал. Там целыми днями крутили мультфильмы.
И слава богу! Телевизор хоть на какое-то время займет Егора, а то я уже стал замечать, как он хитро косится на меня, замышляя, наверное, очередную гадость.
Мои предположения подтвердились.
Проснувшись от нестерпимого жжения (Егор чем-то обмазал мое тело), я увидел, как он распутывает узелок на моей веревочке с кулоном.
— Что ты делаешь?! — закричал я. — Убери руки, гнида!
— Заткнись ты, — прошипел он и что было силы дернул за веревочку. Она лопнула, до крови располосовав мою шею.
Егор размахнулся и выбросил кулон в открытое окно.
Мое сознание помутнело. Я бешено вскрикнул и вцепился ему в шею. Руки сделались каменными. Я сильнее и сильнее сжимал хватку. Егор хрипел, изо рта текла слюна, он судорожно колотил ногами по кровати, пытался разжать мои пальцы, хватал губами воздух, бил меня по рукам…
Я бы придушил его, если бы в палату не вошла медсестра. Это немного привело меня в чувство, и я отпустил Егора. Тот, пошатываясь и кашляя, побрел к своей койке.
— Что это у нас за игры! — всплеснула руками медсестра. — Выздоровели уже? Скоро выпишем, и играйте себе на улице сколько влезет! Устроили тут войнушку, хулиганьё эдакое.
— Он чуть не убил меня, этот придурок! — сказал Егор. — Чуть не задушил! Он поглаживал шею.
— Ну, ну. Хватит. Не задушил чуть, — ответила медсестра, — ты посмотри на него. Два мосла и кружка крови. Сейчас вам ужин принесу, потом выключите телевизор свой и спать.
Она вколола мне что-то и вышла.
Ужинать я не стал. А только отвернулся к стене, накрылся одеялом и горько зарыдал.
В ту ночь я не мог уснуть. Ворочался с боку на бок, если и забывался на несколько минут, то снились кошмары…
Я видел, как Егор встал с кровати, на цыпочках подошел ко мне, поводил перед лицом ладонью, проверяя, сплю ли я. Затем вернулся, взял подушку и еще медленнее обычного, зловеще так, стал приближаться.
Когда он опустил подушку на мое лицо и прижал ее всем телом, сопротивляться не было сил. Не было и желания. Через мгновение стало нечем дышать, в глазах зарябили огоньки, и я увидел, как капля крови срывается с иглы и разбивается о мою ладонь. Я подношу руку ко рту и слизываю кровь. Она кисло-сладкая. По телу расползается привычная усталость. В голове шум. Мысли наталкиваются друг на друга. Хочется спать. Я засыпаю…

Той осенью на медкомиссии я не прошел психиатра. Старичка смутили мои порезы на запястье. Жалкие потуги на суицид, дань подростковой моде. В итоге врач выписал направление в областную психиатрическую больницу.
На следующий день, с сумкой в одной руке и направлением в другой, я отправился в дурку. Прыгнул в холодный автобус и через пару часов был на месте.
Передо мной предстала готическая архитектура больничного городка. Высокий бетонный забор. Беспорядочно натыканные ветхие облезлые здания. Длинная асфальтированная дорожка петляла, рассеиваясь в разные стороны. Мне нужно было найти десятое отделение. Отделение призывников.
— Девушка, — окликнул я симпатичную медсестру в белом халатике и с наброшенной на плечи курточкой, — не подскажете, где тут у вас десятое отделение?
Даже не взглянув на меня, она махнула рукой в сторону и засеменила дальше.
Дойдя до двухэтажного кирпичного здания, я позвонил. Лязгнул замок, и дверь открылась.
— Поступающий? — спросила полная женщина с пучком седых волос.
— Угу, — кивнул я.
— Заходи.
В небольшом холле, чуть поодаль от стола дежурной медсестры, располагались откидные сиденья. В конце коридора были туалет, комната санитарок и кабинет старшей медсестры Галины Васильевны. Гали-Васи, как сообщили мне позже. Слева по коридору находились третья и четвертая палаты. Еще две были на втором этаже, рядом с пустующей комнатой отдыха.
Чувствуя спиной подозрительные взгляды больничных старожилов, я побрел к кабинету Гали-Васи. Меня попросили подождать. Забравшись на подоконник, я стал изучать пациентов. Прошел один. Равнодушный взгляд, походка вразвалочку, треники, голый торс. Гопник провинциального розлива. За ним прошаркали двое неформалов. "Тоннели" в ушах, проколотые носы, тату. Ага, публика разношерстая. Все не так уж и плохо. Вскоре Галя-Вася пригласила войти. Заполнила какие-то бумаги, побросала в папку с моим личным делом и велела занимать койку в четвертой палате.

Меня встретили десять тоскливых физиономий. Двое играли в нарды, кто-то разгадывал сканворд, а кто-то, лежа на животе, читал книгу. Парни, как парни. На первый взгляд вполне адекватные. Наполеонов, гитлеров и робеспьеров среди них, судя по всему, не было.
Я представился, поздоровался и опустился на койку. Жесткую до невозможности. Матрац был чуть толще блина, а жиденькая подушка забилась в щель у изголовья. Ну да ладно, не барышня, потерплю. Переодевшись в спортивку, я загнал сумку под кровать, надвинул сланцы и отправился покурить в туалет.
Кабинки в сортире не предусматривались. Восемь дыр — и все удобства. Трое испражнялись, а коренастый азербайджанец, глядя в осколок зеркала, брился. Я закурил. В туалет вошел толстяк. Длинные сальные волосы, в ухе покачивалась массивная серьга. На нем были майка с надписью "NOFX" и камуфляжные штаны.
— Давно здесь? — спросил он, закуривая.
— Минут сорок.
— Ясно. Я и сам только что прибыл. А ты откуда?
— Из "Дуста", — затянулся я, отворачиваясь от рыжего паренька, который усердно подтирал зад.
— Понятно все. А я из Нижнего...

В общем, контакт был налажен. Шулю, так он представился, положили в мою палату. Он оказался очень общительным и веселым. Рассказал, что "басит" в панккоманде "Stop brain" и на следующий год они запишут альбом. За болтовней мы не заметили, как подкралось время обеда. В пластмассовой миске плавали крупно порубленные куски капусты. Ляпушка серой каши на второе. И стакан бледного компота с бромом — на третье. Поклевав кашу, я отнес миску к мойке. Шуля попросил добавки.
— Как ты можешь это жрать? — поморщился я.
— Да ладно, — скреб ложкой он, — у меня желудок и гвозди переваривал. Я вышел из столовой и опустился на сиденье в холле. Рядом за столом сидела дежурная медсестра и что-то записывала в журнал. Поглаживая себя по животу, выполз Шуля.
— Нормалек, — подмигнул он. — Жить можно.
— Пойдем, что ли, покурим, — поднялся я.
Потопали в туалет. Человек пять стояло полукругом около умывальника. Когда дверь за нами хлопнула, все резко обернулись. Я успел заметить, как один из них спрятал бутылку водки за спину, но, увидев нас, достал обратно.
— Давай не тормози, — сказал ему плечистый парень в черной безрукавке и, взяв бутылку, глотнул.
— Новенькие, бухать будете? — спросил он, закусывая конфетой.
— Да ладно, — отмахнулся я. — Чё уж тут пить-то. У меня сотыга есть, может, еще намутим?
— И у меня полтос, — поддержал Шуля.
— Чё, можно, — сказал парень. — Ща Киселя зашлем... Меня, кстати, Леха зовут.
Пожали руки. Чтоб купить водки, гонцу приходилось спускаться по связанным простыням из окна второго этажа. Окна на первом были зарешечены. Минут через двадцать тщедушный мальчишка принес обернутые олимпийкой пару бутылок водки. Леха отвинтил крышку, в ноздри ударил резкий запах спирта.
— Не потравимся? — недоверчиво покосился я.
— Да не, — мотнул головой Леха. — Постоянно ее берем.

Пили быстро и осторожно. Раздавили литр на шестерых, покурили, и разошлись по палатам. За весь день, кроме больничной каши, я ничего не ел, поэтому меня развезло. Прямо в сланцах завалился на койку и уснул.

Проснулся я от оглушительного клича Кинг-Конга. Рослая медсестра с грубым низким голосом.
— Субботин, Шулешов, Алексеенко, Каталов, Эрдман — на анализы! Ребята лениво вставали с коек, зевали, потирали глаза и потягивались.
— Каталов, — медсестра подергала меня за штанину, — тебе чё, особое приглашение нужно?! Вставай давай!
Я поднялся. Странно, но голова совсем не болела. Будто и не пил вчера. Дошел до сортира, отвернул кран, напился ледяной воды, поплескал на лицо, закинул в рот жвачку и почесал в процедурную.
Первого вызвали Филю Эрдмана. Тощего, длинного, с острым крючковатым носом. И пока мы его ждали, старожил из первой палаты поведал нам любопытную историю. Оказывается процесс сдачи анализов в нашем отделении носил сакральный характер. Называли его обрядом посвящения.
— Вот заходишь ты в кабинет, — говорил он тоном мудрого старца, — медсестра: спускай штаны! Ты послушно приспускаешь штаны. Встань раком! Ты нагибаешься. Она берет спицу с ватным тампоном на конце и всаживает тебе в зад. Те же операции она проделывает с носом и горлом. Ничего особенного, конечно, но с жопой все-таки унизительно.
— Да уж, — усмехнулся я, — обалденная история.
— А откосить можно как-нибудь? — с надеждой спросил Шуля.
— Не-а, один хрен сдавать придется, — развеял все сомнения рассказчик.
С трудом переставляя ноги, вышел Филя. На лице его читались тоска и отчаяние. Сидящие в коридоре дружно зааплодировали.

По вечерам в наши окна тарабанили "педовки". Девчушки четырнадцати-пятнадцати лет, но не полоумные из соседнего корпуса, а нормальные, живущие неподалеку от больничного городка. Их, конечно, гоняли медсестры и охранник Женя, но они все равно почти каждый вечер дежурили под нашими окнами. Хихикали и показывали неприличные знаки.
— Вот в наше время, — поучала их пожилая медсестра, — девчата к офицерам бегали. Чего вас-то к дуракам так тянет?!

На ночь в отделении оставались дежурная медсестра и охранник. Мужик лет сорока-сорока пяти, похожий на отставного военного. В одно из своих дежурств они решили выпить. Накрыли стол в процедурной и приглушенно включили музыку. Сначала все было спокойно. Но ближе к полуночи сестра стала хохотать и подпевать Кадышевой. Из процедурной тянулся табачный дым. Потом они что-то разбили.
— Уроды, — ворочаясь, поднял голову Юрка, — пацаны, е...те чем-нибудь по "титану", чтоб они там позатыкались!
Матерясь, Шуля сбросил одеяло, поднялся и принялся колотить по баку столовой ложкой. Дверь в конце коридора грохнула, и послышались гулкие частые шаги.
— Чуваки! — вскрикнул Шуля. — Там охранник к нам ломится! С ножом! Прокричав, он нырнул под кровать. Охранник забежал в палату и хлопнул ладонью по выключателю. Свет зажегся,
и мы увидели запыхавшегося дядю Женю в расстегнутой гимнастерке и семейниках. В руке он сжимал скальпель. Его губы дрожали, глаза были стеклянные.
— Подъем! — проревел цербер, размахивая скальпелем.
— Дядь Жень, иди ты на х…, — перевернулся на другой бок Леха. — Новенькие, — пробормотал он в стену, — не заморачивайтесь, он контуженый.
— Подъем, твари!!!
— Лех, — сказал Юрка, — осади ты его, спать охота.
— Ладно, — Леха нехотя перевернулся на спину и, заложив руки за голову, крикнул: — Сержант Лебедев!
— Я! — охранник со звоном отбросил скальпель и вытянулся по стойке "смирно".
— Отбой!
— Есть! — выпалил дядя Женя, лег на пол и закрыл глаза. Он шумно дышал. Волосатая грудь его тяжело вздымалась.
Вошла медсестра. Присела, сделала ему в вену укол, поднялась, расправила халат и сказала:
— Мальчики, вы уж извините нас, мы тут пошумели немножко... День рожде
ния у меня сегодня. Будьте добреньки, оттащите его в холл. Шуля высунул голову из-под кровати.
— Поздравляем, — недовольно пробурчал Антон, схватил контуженого за ногу и поволок по коридору.
— Ну как, весело у нас? — повернулся ко мне Леха.
— Не то слово, — выдохнул я. — Слышь, Лех?
— А?
— А он что, и порезать бы смог?
— Да запросто, — усмехнулся Леха, — с ними главное вести себя правильно. Не ссать. Они же как звери — чувствуют страх и нападают.
— Откуда ты все это знаешь-то?
— У меня батя в Афгане воевал, — сказал он, отворачиваясь к стене, — ну все, давай, я залипаю уже...

Утром я услышал голос санитарки.
— Кто дежурный по завтраку? — спросила она, заглянув в палату. Понятное дело, никто не отзывался.
— Я дежурный, — сказал я и добавил: — С Шулешовым.
— Хорошо. Давайте только поживей, мальчишки. Я встал, быстро оделся и стал будить Шулю.
— Санек, — толкал я его в бок, — пойдем за завтраком сгоняем. Вставай, хоть воздухом подышим, может, пивка успеем зацепить.
— Идем, — открыл глаза он, услышав магическое слово "пиво".
Санитарка выдала нам фуфайки, и мы выбрались на улицу. Вдохнули бодрящего октябрьского воздуха, вкрутили в рот по сигаретке и зашагали на кухню. Под ногами хрустели затянутые коркой лужи. На тополе горланила ворона.
— Смотри, — кивнул в сторону Шуля, — психов выгуливают.
По аллее ползла странная колонна из пяти человек. Локомотивом, сжимая в кулачище веревку, шел матерый санитар. Конец веревки держал его коллега. А между ними, связанные по рукам, плелись "пассажиры". На них были огромные сапоги, клетчатые шаровары путались в коленях. Объеденные ушанки загадочным образом держались на их лбах или затылках. Больные смотрели строго перед собой и, кажется, не моргали.
"Кого Юпитер хочет погубить, того лишает разума", — припомнил я слова когото из великих.
Пройдя метров сто, мы оказались у серого здания с металлическим лотком для приемки хлеба. Поодаль четверо наших ребят выгружали из машины сетки с капустой и луком. Парни трудились за еду. После работы их от пуза кормили. Шуля приветливо махнул им. Один из них кивнул в ответ. У заднего входа толпились пациенты.
— Пойдем, — сказал Шуля, — нам туда, по ходу.
Как только мы подошли ко входу, меня схватила за рукав бабушка в пуховой шали и грязном бордовом пальтишке.
— Николаш, сыночек, — заскулила она, — ты не видал мою кошку Графочку? Аграфену? Вот ведь что, убегла куда-то, и не сыщешь...
— Свали, бабуля, не до тебя, — я вырвал руку, и мы поспешно вошли в кухню.
Несмотря на то, что работали вентиляторы, внутри было душновато. Пахло выпечкой, котлетами и тушеным мясом. Все это изобилие повара носили большими противнями. Носили неизвестно куда. Украдкой заглянув в бадью с супом, я увидел плавающие там куски мяса. Вспомнил нашу баланду и поволчьи облизнулся.
— Из десятого? — спросила повариха. Белый халат смотрелся на ней как кожа на барабане.
— Из него, — ответил Шуля.
— Не готово еще. Через час придете.
— О, кей, — сказал я, хитро подмигнув Шуле. — Помчали за пивом. Вышли и поплыли в сторону ларьков.

На пятый день пребывания в этом богонеугодном заведении меня вызвали к психиатру. Мне повезло: я попал к молоденькой дамочке. (Беседовать с ветхозаветной бабулей из соседнего кабинета — удовольствие сомнительное.) Это была полногрудая шатенка с длинными блестящими локонами. Кэтрин Зета-Джонс, ни дать ни взять.
"И что она забыла в этой дыре? — подумал я. — Совсем неподходящая среда для такой орхидеи".
Кэтрин сидела за столом и листала какой-то глянцевый журнальчик.
— Здрасьте, — сказал я, развалившись на стуле.
— Сядь нормально, — рявкнула орхидея, моментально разбив всю мою хрупкую лирику. Я подобрался.
— Фамилия? — спросила она, отложив наконец журнал.
— Чья? — решил поиздеваться я.
— Ну не моя же, — ответила звезда Голливуда, сверля меня взглядом.
— Моя фамилия, — кивнул я на папку перед ней, — огромными красными буквами увековечена здесь.
— Умный?
— Был бы умный, — вздохнул я, — сюда бы не загремел. Кэтрин разложила на столе какие-то карточки с рисунками.
— Что здесь изображено? — ткнула она ноготком в одну из них.
— Кремль, — без раздумий ответил я.
— В шестое хочешь? — пригрозила орхидея.
— Ну хорошо, хорошо, — сказал я, вглядываясь в замысловатые узоры. — Лев Толстой в Ясной Поляне. Здесь отчетливо видно, как он плугом х...ит землю. И Софья Андреевна тут. Сидит на веранде, чайком балуется.
— Здесь что? — с каменным лицом Кэтрин придвинула следующую карточку.
— Купель Силоамская. И сады Армиды.
— Хорошо, так и запишем. — Она раскрыла папку и взглянула на меня исподлобья.
— Пишите, пишите, — не унимался я. — Девушка, я вас очень прошу, поставьте мне диагноз — "хронический раздолбай с прогрессирующей формой легкомыслия", не ошибетесь.
С едва заметной улыбкой Кэтрин записала в моем личном деле "здоров".
— А что вы делаете сегодня вечером? — спросил я, поднимаясь.
— Ой, иди уже, Дон Жопен. Давай следующего зови.

Как-то раз друзья привезли Лехе травы. Шуля дуть отказался, и, дождавшись отбоя, мы пошли в туалет вдвоем. Леха достал из кармана пипетку, втянул с ладони траву и протянул мне. Я затянулся, покашлял и передал Лехе. Покурив, мы вернулись в палату и стали уничтожать все свои съестные заначки. Ребята давно спали, а мы сидели на своих койках и чавкали.
— Ты как? — едва сдерживая смех, полушепотом спросил Леха.
— Нормуль, — ответил я, выдавив колбасный паштет в рот, — не спалиться бы только...
— Ложись, и не спалишься, — Леха смял пакет из-под чипсов и убрал в сумку. Я прилег. Уткнув голову в подушку, мой сокурыш глухо смеялся. Вскоре я отключился и увидел идиотский сон. Снились мне фигуристки. Высту
пали они на стадионе. Я сижу на трибуне. Вокруг меня странные люди бандитского вида. На них телогрейки, ватные штаны и валенки. А я почему-то голый. Звучит гимн России. Вдруг кто-то толкает меня в спину, и я падаю на лед. Ко мне подкатывают фигуристки, хватают за руки, за ноги и тянут в разные стороны. Гимн смолкает. Люди на трибунах в ожидании замирают. Легко разорвав меня на части, фигуристки скользят по кругу, демонстрируя публике мои фрагменты. Затем выбрасывают их на трибуну. Вступает торжественная музыка. Начинается хаос. Все дерутся за куски человечины. И тут я обнаруживаю себя в беснующейся толпе. Пытаюсь отобрать свою ногу у небритого мужика с приплюснутым носом. С большим трудом мне это удается. Мужик падает на колени и рыдает. Я жадно впиваюсь зубами в ляжку и понимаю, что ем жареную баранину. А рядом дети. Грязные, неухоженные. Фигуристки смотрят на меня с укором и в один голос твердят: "Зачем отнял у маленького?! Зачем отнял у маленького?! Верни украденное!" Мне становится ужасно стыдно.
— Он первый начал, — краснея, оправдываюсь я и отдаю кусок ребенку.
М-да, наверное Кэтрин все же ошиблась с диагнозом. Думаю, что здоровые таких снов не видят. Даже по накуре.

Потом в седьмом корпусе мне сделали энцефалограмму.
Выйдя из кабинета, я заметил интересного пациента. Он был в широкополой фетровой шляпе, кожаных мокасинах и махровом халате.
Пушистые седые бакенбарды и бледная кожа делали его похожим на аристократа девятнадцатого века. Старичок сидел в коридоре на стульчике и читал книгу. Я присмотрелся: Хорхе Луис Борхес. Избранное.
— Молодой человек, — поднял голову он, когда я проходил мимо, — постойте. Я остановился. Аристократ закрыл книгу, заложив страницу пальцем.
— А вы знаете, в чем заключается основная философская проблема человечества?
— Понятия не имею, — ответил я и хотел уйти.
— Самоубийство! — вдруг вскрикнул старик. Его скрипучий голос разнесся по коридору.
— В смысле?
— Решить, стоит или не стоит жизнь того, чтобы прожить ее, — значит ответить на основной вопрос философии, — вдумчиво проговорил он и, раскрыв книгу, склонил голову. — Почитайте Камю, — добавил он вполголоса, — многое поймете.
— Обязательно, — пообещал я и зашагал к выходу. Старик расхохотался. Злобно и оглушительно.

Через двенадцать дней меня выписали. В армию я так и не попал. (На повторном обследовании хирург выявил у меня сколиоз второй степени.) И на философский вопрос все еще не ответил.