потому что беспалой ладони
проку мало в перчатке, кирилл
носит варежки, но никого не
допросится, кто б подсобил

из ребят их ловчее напялить.
в коридорном толчется тепле,
протирая культяпкою наледь
на стекле.

у него рюкзачок допотопный
и со сменкой дырявый мешок;
вот когда в смерть отправлюсь я, то в ней
и за тот с меня спросят грешок.

потому что ладонью беспалой
рукавиц не натянешь, кирилл
со своей этой просьбочкой малой
и ко мне подходил.

но ведь все пацаны отказали!
как же мне? и действительно, как?
оправданья там примут едва ли.
а пока, малолетний дурак,

я дружков на футбольной площадке
нагоняю, машу им рукой
в темно-синей китайской перчатке,
но с английской наклейкой «best boy».

этой осенью хлеб дорожает,
и валятся биржи,
как пожелтевшие листья,
сравнение просится в вирши,
а вечерние новости
напоминают
оду:

младший цезарь дарует аланам
страну и свободу.
старший цезарь доволен.
победу поют аониды,
и рыдает поверженный царь
вероломной колхиды.

эпос:
вайнахские тейпы
вершат свои кровные мести
здесь у нас, в третьем риме,
а не в удаленном месте...

басню:
рабы на галерах,
преодолеваем
мы кризис.
другие шакалят
и гранты британские
крысят

драму:
за баррель дают
шестьдесят,
а не сотню с полтиной,
как предрекал имярек и т.д. и т.д.

паутиной
опутывают,
сном дурным,
липким бредом,
как бреднем.
зевну,

погрожу телевизору
пальчиком средним.

если нефть дешевеет,
то кровь дешевеет подавно,
ею переполняется гордость
великодержавна,
набухает, как бинт этой кровью
копеечной и соленой,
которая станет — как в песне —
травою зеленой.

я проснулся, за окнами падали биржи.

с дедом виделся: в ивовых вершах
мы нашли только тину,
и он сказал: «ширше
ячейки, чем рыба».

живых от умерших
не отличаю во сне,
но мелкой плотвой сквозь ячеи
скользну, по совету его,
и стану ничейный.

скучай по живцу крюк тройной.

ибо нету такой кантемировской лиры
или таманской,
чтобы принудила к миру
с моей страной.

Треть за спиною. Как минимум, треть.
Что же сказать мне о ней? Что было не страшно,
было не страшно бы снова туда посмотреть,
стыдно, конечно, и грустно. Но это не важно.

Те же две трети, которые там впереди,
те, что оскалившись ждут и ощерясь,

те, что как зайцу волчара твердят: «погоди-погоди», —
те-то страшны! Погожу. Ведь не прыгнуть же через

них мне туда, где их нет, где нас нет, где уже
все досмотрел дописал, долюбил и растратил,
где и останется только бездомной душе,
глядя сюда, внятно молвить: «не бойся, приятель».

Здравствуй, грядущее. Эй, посмотри, я готов!
Ну же, схарчи-ка попробуй — придусь по зубам ли?
Нечем отбиться мне. А погремушкой из слов
не одолею тебя, так хотя б позабавлю.

так мало в мире стало моего,
что не понадобился даже чемоданчик.
все больше трат, чем прибыли, все бо-
льше изыманья, чем отдачи.

душа подтыривает мелочишку впрок,
чтоб прокормить себя; дорожка воровская
в острог приводит, где она мотает срок
на мушке живоглота-вертухая.

мытарится острожница-душа,
блажит и послабленья просит,
а бог на вышке садит с калаша:
припугивает — стайку пуль проносит

вблизи; и по девичьи ойкает она,
и прижимается к земле обледенелой:
«выходит я ему еще нужна,
раз до сих пор хожу живой и целой».

я вторю ей: чего там, поживу,
ведь это только для острастки стрельбы.
хлеб раскрошу и птичек позову,
пускай они клюют, а я смотрел бы.

Ветер, по-прежнему, норд
Срывает с деревьев наряд.
Тоска, как у смертных одр,
По крайности, одр без наяд,
Не за горами ноябрь.

Все рыбы ушли вглубь
Все птицы ушли ввысь,
Только осенний люд
Не знает петь или выть,
Меж тем, запасая рубль.

То жаден народец и злющ,
То пьян и пускается в пляс…
На родине осень, туман и грязь.
Хлебнув крепкой мути из луж
Дремлет еловая глушь.

Дремлет и стольный град,
Исчезнув со всех карт,
Только вороний грай —
Злой и колючий «карк»
Пронзает холодный парк.

Весьма поэтичная грусть
И непоэтичный шарф
Нащупывают мой пульс.
Вечер забавен и пуст,
Как дружеский шарж.

Короткий деревянный ствол
Простреливает воздух
Картечью кроны, дробью пчел

И запахом глубоких смол,
Крепчающим при звездах.

Стук паданцев ночной, и сток
Дождя по травам, ересь
Малины, вызревшей не в срок —
Все в радость старику, не целясь
Он нажимает на курок.

В саду туманно и тепло,
В светильнике засохло
Немало мотыльков — стекло
Их вовсе не уберегло,
Их не спасают стекла.

Лягушек слышно за версту,
Песнь их гортаней дряблых
Слоисто льется в темноту,
И переводит песню ту
Бог на язык цикад и яблок.

Рождество днесь и город в снегу,
Как икона в богатом окладе.
И дыхания медленных губ,
Будто пар от оладий.
Я хочу задержаться здесь ради
Тебя, но, увы, не смогу.

В моих пальцах твоя рука
Обучает меня созвучьям
Безглагольного языка,
Чья грамматика нежная, в лучшем
Случаеа, нас обоих измучит,
Но, ах, до чего ж легка!

Ладан. Хор. Богомолок платки.
Я немного грущу. Впрочем, мне ли
Здесь грустить? Расширяясь, зрачки
Отражали свечу и темнели,
У тебя уже две недели
Они влажны и глубоки.

В эти снежные тихие дни,
Как японские куклы
Мы фарфоровы и бледны,
Истончены, бледны и безуглы,
Отчего ж твои губы припухлы
И моим векам сродни?

Есть большие деревья, есть пни, есть уголь.
Если выдалась хвоя — поставят в угол.

Еле-еле еловая смерть настает, еле-еле,
А душистая вязкая кровь уж на теле, на теле.

В неподвижном лесу глубоко убаюканы корни
Не болят и пенек крутолобой землицею кормят.

Неразбавленным временем здесь наполняются ели,
Еле-еле елозит еловая смерть, еле-еле.

Смерть растет в вышину, а жизнь убывает по кругу,
Грампластинкой, что странно звучит и царапает руку.

Еле-еле еловая вязкая кровь точит ствол, еле-еле,
А пахучая прочная смерть прорастает, как дерево в теле.

Мне нечем говорить: уже наполовину
Язык, как наждаком, соленой речью стерт
И времени резец — губитель хлипких хорд
Мне разгрызает пуповину.

У времени молочные резцы
И синенькие жилки на запястьях
Под тонкой бледной кожей, а в горсти
Немного теплой глины для запасца,

Чтобы замазать стрелки и лицу
Прибавить новых черт в последней ласке,

Которая сведет его к концу,
К законченности — к лику или маске.

И все прочней, все зорче, говорливей
Из-под ресниц моих проглядывает тот,
Чье имя острое, как будто остов рыбий
Кривит и медленно кровавит рот.

Мне нечем говорить, мне гибнуть неумело,
Катаясь в жарком рту, как ртуть, как леденец,
У времени зудит расшатанный резец,
Но выпадет не он. И нужно много мела.