Как бы мне — опять впервые,
но не где-нибудь — в России
снова встретиться с тобой,
чтоб рука в предчувстве вспышки
робко вздрогнула на книжке
тонкой жилкой голубой.

То невидимое пламя
не погасло ль между нами —
и не греет, и не жжёт.
В нём теперь немного толку,
ибо, тлея втихомолку,
лишь теплинку бережёт.

Милая, ты так устала.
Ты женой прекрасной стала —
просто я боюсь, что мы
ну не то, что разлюбили —
перестали быть, кем были.
Ты пойми и обними.

Есть всегда несчастье в счастье,
и оно не в нашей власти,
нашей молодости страсти
невозможно повторить.
Но пока что мы живые,
можно дважды жить впервые
и друг другу и России
вновь друг друга подарить.

Это ж надо — выпало мне в небе
ухватить счастливую звезду,
будто с Чабуа Амирэджеби —
с лагерной легендою — иду.

Мало ль было, что ли, чудных ночек,
я их не забуду никогда,
только тянет вновь на огонёчек —
может, он и есть моя звезда.

Запахи магнолий так магнитны —
что-то листья шепчут в полумгле, —
может быть, самой земли молитвы,
чтобы счастье было на земле.

Дразнят ресторанчиками Гагры,
где нас ждёт любое что-нибудь —
то ли, может, нас возьмут за жабры,
то ли мы — красавицу за грудь.

И плакат с артисткой голопупой,
но не голой в целом, нас привлёк.
"Девяносто девять хула-хупов!" —
Это же ведь райский уголок!

Мы уселись, будто бы в Париже,
и от сцены всласть недалеко
в экс-именье княжеском, "в Гагрипше" —
видите: рифмуется легко!

И когда Она вальяжно вышла
только с хула-хупами двумя,
стало до дыхания всё слышно
в зале, усмирённо не шумя.

И была она чуть-чуть большая,
с выгибом дразнящим позади,
нехотя как будто обольщая
родинкой, где вырез на груди.

Было наливное тело спело,
и живот вибрировал, и грудь.
Бабочка, присев, едва успела
из-под хула-хупа ускользнуть.

Ну а хула-хупы прибавлялись,
змеями плясали на ногах,
с бёдрами и шеей забавлялись,
не могли насытиться никак.

А глаза страдальческими были
от такого тяжкого труда,
но казалось мне — меня любили
и, быть может, даже навсегда.

И соединились наши души
её взглядом: ты смотри, смотри...
"Девяносто шесть! — сказал ведущий. —
Добавляю ей последних три!"

И сказались нервы и усталость,
и в глазах был горестный укор.
Еле устояла.
Зашаталась.
Рёв раздался: "Мировой рекорд!"

Подошла ко мне, как бы по краю
собственной судьбы,
спросив: "Как быть?
Я всегда глазами выбираю
в тот момент,
кого могу любить.
И не нахожу.
А ты мне, мальчик,
кажешься таким..."
Но в этот миг
кожи крокодильей чемоданчик
лёг на стол, и кто-то напрямик,
за моей спиной, как невидимка,
так сказал: "А ну-ка, поглядим-ка.
Женщина, я вам хочу помочь.
Мне от вас нужна одна лишь ночь".

Щёлкнул чемоданчика замок.
Я смотреть, что было в нём, не мог.

Женские слова были просты:
"Я — мать-одиночка. Ты прости".

Чабуа похлопал по плечу:
"Утешать тебя я не хочу.
Но запомнил я ещё с тюрьмы:
"Не были мы, кореш, матерьми".

Вздрогнули на всей земле халупы
и дворцы. Всё как рукой сняло.
Девяносто девять хула-хупов
осыпались медленно с Неё.

История наша — сплошное кочевье
на шаре земном — ненадёжном ковчеге.
И мы устоим ли назло мизантропам
в проверку потопом, в проверку потопом?
В потоп отвратительно мародёрство,
начальственной деятельности притворство,
А кто не впадает порою в отчаянье
во льду равнодушья, без веры в оттаянье?
Мы часто друг к другу завистливы, злобны,
так дохристианны, так междоусобны
и тонущих рядом спасать не способны.
За чей-то успех мы готовы загрызть, и
мы в бедности тонем, в богатстве, в корысти.
Позорная мания чуть ли не в каждом
придумывать снова врагов из сограждан.
Живём, будто каждый врагами притиснут,
и нам не поможет ни тыщепартийность,
ни стадность попсовых притопов-прихлопов—
лишь те, кто избавит нас всех от потопов.
Вот что помогло нам, когда на Кубани
потоп зарычал и попёр по-кабаньи,
ломая все двери и люльки калеча,
разбив тишину, как с цветочками глечик.
И плыли иконы сквозь грязь и окурки,
плыл рядом Христос в эмчеэсовской куртке,
родной, как в солдатской былой гимнастёрке,
держа двух мальцов-близнецов на загорбке.
Неужто нужны все потопы, несчастья,
чтоб вспомнили мы, что такое участье?
И вдруг фронтовая забытая сила
воскресла во многих и нас воскресила.
Цветы зацвели по заросшим окопам
в проверку потопом, в проверку потопом.
И только когда и в потопе не дрогнем,
мы право имеем назваться народом.

Как выжил я в двадцатом диком веке?!
В бесчеловечьи вышел в человеки,
ушёл из-под назойливой опеки
сначала только партии одной,
а после от соблазнов прочих партий,
не уступая драгоценных пядей,
свободы, как земли своей родной.

Я был и есть и буду я свободен.
Весь шар земной мне родина всех родин,
и если он шепнёт — присядь, приляг,
избегнув клятв пустых "лжепатриотства",
пускай лишь сердцем об землю потрётся,
и это будет выше всех присяг.

В двадцатом веке я не ждал напрасно,
что будет в двадцать первом всё прекрасно —
двадцать второго всем накладно ждать.
когда шестидесятников плеяда,
и та порой друг в друга так плевала,
что нам пришлось все бастионы сдать.

Мы думали, что антисталинисты
все на подбор душою чисты-чисты
и только сталинисты все нечисты,
хотя на шеях и у них кресты.
Но можно называться демократом
и быть таким бесстыдно вороватым,
что Бог брезгливо смотрит с высоты.

Немного надо вам сейчас отваги,
чтоб в телике съязвить мне свысока,
что был я, правда, против танков в Праге,
но ведь потом не вывели войска.

О, наши доморощенные будды!
Со мною говорите вы, как будто
вы написали "Бабий Яр" — не я,.
и это вы,
не я,
слёз не лия,
на почту, что была, на счастье, близко,
вбежали и не испугались риска,
вас пропустить к окошечку моля,
особо важной телеграммы для —
из Коктебеля прямо до Кремля,
и выпала из пухлых губ ириска —
так вздрогнула тогда телеграфистка,
спросив за телеграмму три рубля, —
забыв про мелочь, так дрожало личико,
и полетела птичка-невеличка,
из рук твоих, моя сестра-сестричка,
вторжение трусливое клеймя.

А в этот день по Праге так могутно
Шли танки. Им там было неуютно.
Не вывели их. Чья вина? Моя!
Ну а потом в Москву летел я к Гале,
и на костре мы самиздат сжигали
и ожидали всё-таки ареста,
но, может, в тюрьмах не нашлось мне места,
И долго-долго танки без идиллий
не выводили и не выводили...
К сомнениям фрондеристой Москвы
не арестован был поэт, увы!
И низко посчитал наш высший свет —
живучий подозрительно поэт.
Но самая страдальческая участь
средь мертвечины,
может быть, живучесть.

Такой высокомерности породу
я знаю — это ныне наша знать...
Не лезьте проповедовать свободу,
Когда вы — за свободу оскорблять.

Пока в деревне бабушек лампады
от их ночных молитв дрожат в углу,
работают вовсю уже лопаты,
чтоб схоронить всё, что перечит злу.

Зло и во власти, служащей лишь власти,
но и в безвластьи хаоса толпы,
и в умных подлецах, и в глупом счастьи,
когда гордятся тем, что так тупы.

Зло не в идеалистах, так ершистых,
а в тех, кто рвутся вверх, нам всем грозя,
и чуточку похожи на фашистов,
а это нам ни чуточки нельзя.

И я, шестидесятников наследник,
кто с детства помнит слово Магадан,
из могикан, но только не последних, —
наивных, но бессмертных могикан.

Мы сами — двадцать первый век. Мы сами
в ответе перед ним и небесами.
Так что же мы у собственных ворот,
порой в трясине, а порой разини,
чего-то ожидаем от России,
когда она от нас так много ждёт?