Кораблик с железными парусами плывет по глади травы.
Кораблик с пластмассовыми парусами плывет по глади ковра.
А я стою с голубыми глазами, совсем не умею врать.
А я смотрю в голубое небо: тучки сегодня львы.
У них барашковые прически, диванный изгиб спины,
но, если желаете, в них заряд, убивший шесть человек,
если желаете вы, а им не открыть заснеженных век.
Ведь львы все добрее, львы все тише. Кому такие нужны?
И я добрею в потоке речи, смотрю из окна на двор.
И каждое слово вбивает глубже якорь молчанья в паркет.
А что за своих не вступаюсь — просто не слышу ваш разговор,
ведь очень громко над головою хлопают паруса.

Не читаю сто книг ни о Риме, ни о Китае,
и, собственно, все равно: чаю, кофию, Мандельштама.
А зеленая кровь лопочет в лиственной стае,
и уходит день, и троллейбус уходит прямо.

Как мы дни составляли из стеклышек: синий — к сини,
чайный — к розе, хрустальный — к радужке. Строго в теме.
И читали сто книг, собирая в них буквы имени,
замедляли шаг, пили чай, торопили время.

Все, как грайки в гнездо, тянули в огонь узора.
Уберечь не смогла — зола, свято место пусто.
А на розовом небе опять проступают горы,
и как будто птицы щебечут тысячеусто.

 
Молчи до окончанья работы,
Строчи вязанье, ну что ты, что ты,
В печи выгорают замки и гроты,
К любым воротам ключи.

Твой сон всей жизни взят за основу,
Но все растреплет грубое слово,
Одна ты знаешь, какой обновой
Твой лебедь будет спасен.

А нить бежит, бежит непрерывно,
Бранить все будут за дом крапивный,
За сныть, за вереск: себя, мол, дивной
Дивой негоже мнить.

И все же не отступай от работы,
Не ложь молчанье, ну что ты, что ты,
Но кто ж тебя окружит заботой,
Когда ты всех нас спасешь?

Шары качаются без всякой опоры
На ненадежном железном тросе,
А поезд скорый сменяется скоро
Следующим и людей уносит.
И каждый скорый перед собою
Движет в туннеле массы воздушны,

И оттого шары в разнобое,
Шары-плафоны, ветрам послушны.

А он все вьется над левым веком
И говорит: «Назови по имени.
Если бы я стал человеком,
Мы были бы одного роду-племени,
Если бы я стал человеком,
А не крутился в воздушном пламени,
Если бы я стал человеком,
Вырос бы в полный рост из семени.

Или, — говорит, — приведи сюда мою маму,
Прекрасную маму,
Как мы ходили с ней по улице, где дома,
Похожи на книги с мертвыми текстами, где дома
Похожи на фантик от Нового года, пустой и броский,
А потом спускались в метро на эту станцию, на эту полоску
Гранита. Боялись головокружения, качающихся плафонов
И последней скорой, последней больницы…
Ты ведь тоже живешь свою жизнь за двух нерожденных.
У нее тоже кто-нибудь должен родиться».

Я называю имя. Призрак вздрагивает: «Сказала
Вслух», — поезд трогается и увлекает его за собой
В сторону Охотного ряда. А я стою в центре зала
И наблюдаю шары, качающиеся вразнобой.
И наблюдаю людей, шагающих в унисон
К выходу. И людей, как я, ждущих кого-то рядом.
И каждый живет за кого-то, кто не был зачат или не был спасен
Врачами. Господи, дай рожденья нашим будущим чадам!

Вот и застыло бесповоротно время.
Ступеньки как строчки в строфе,
но можно еще оглядеть сквозь ворота
двор, где деревья пылят.

Мне за билетом успеть до вокзала,
после в общагу, а прежде в кофейню.
Осип из окон читального зала
смотрит на тополя.