Вставишь в щель
                      контрафактное ди-ви-ди,
заскрежещет думающая машина,
на, мол, чёрт тебя побери, гляди:
в нашем мире — полная чертовщина!

И опять, как дурак, ты глядишь в экран—
на метанья плоского монитора,
словно что-то забыл или что украл,
только что-то уходит впотьмах от взора...

Там иллюзия лезет на свет из дыр —
там попса летит саранчой на рощи,
там игрушечный бьётся и воет мир,
в этом малом мире живётся проще.

Но судьбу о милости не проси:
не щадит нормального человека
наша жизнь виртуальная на Руси
от начала дней до скончанья века...

Потому откуда-то лезут сны,
как колючку, окрест расставляя сети, —
неспроста по всем тупикам страны
зависают граждане в Интернете...

Там истории маленьких неудач,
там вольготно всяческим странным харям...
...А когда-то молод был и горяч
и любил шататься по фестивалям.

И опять со скрежетом жёсткий диск
провернётся, чтобы на мониторе
промелькнул проплаченный мелкий риск
в безголосом хоре.

А в груди позёмка и смертный мрак,
словно душу твою втихаря украли.
...А когда-то был молод и не дурак
и любил кино на большом экране.

Александрийский стих —
                           размеренный и ровный,
а страсть затаена в словесной глубине,
александрийский стих
                    как брат единокровный,
увереннее с ним на Мировой войне...

На Третьей мировой,
                          чей рокот нескончаем,
я прожил при войне
                             единственную жизнь:
она идёт в Кремле и за вечерним чаем,
на всех материках, она идёт: —
                                               Держись!

Пророчества сбылись —
                       зрачок Большого Брата
ощупывает вас незримо и хитро:
о вас известно всё —
                            болезни и зарплата,
с кем спите вы
                и где спускаетесь в метро...

Вся ваша жизнь теперь скрипит
                              на жёстком диске,
невиданный досель,
весь мир под колпаком:
интимные дела, финансовые риски, —
хоть каждый день грози
                                    в экраны кулаком.
Державные мужи выруливают круто —
и тошнотворно от охотнорядских харь...
В эпоху перемен изменчива валюта, —
александрийский стих надёжен,
                                             как и встарь.

Классическая стать, прозрачная цезура,
как будто в глубине
                           гудит металл времён...
Александрийский стих —
                                ну что ему цензура:
нет цезарей и царств —
                                 остался только он.

А сердце шепчет вам —
                        щемяще, как и прежде,
с каких бы ни упал зияющих высот,
но снова жить легко,
                           пока живёт надежда:
александрийский стих
                                от скорби упасёт...

Вы ждали у моря погоды,
но ветер в душе не утих...
Куда они канули, годы
безумных надежд золотых?

И где они, радость и жажда?
Закончился летний сезон,
а море студёное — так же
отчаянно — бьётся в бетон...

Смотри, как женщина проходит,
любовь и ненависть тая...

Прекрасна при любой погоде, —
и эта женщина твоя!

О, как она поводит тазом,
шипит в потёмках, как гюрза...

Он подписался Ник. Т.—О.
на первой книжице творений,
профессор, царскосельский гений,
в тяжёлом драповом пальто.

О, кипарисовый ларец,
в котором с трепетом хранится
невероятная страница,
где оттиск судеб и сердец.

В туманном отсвете свечи
таятся горечь и обида...
О чем он хмурился в ночи
над переводом Еврипида?

На гимназических скамьях
труды Петрарки и Прудона,
а снег в саду желтел впотьмах,
как стены вечного дурдома...

У каждого своя судьба,
у каждого своя Голгофа,
вдруг на вокзале Петергофа
он взялся за сердце, хрипя...

Качнулся с мыслью в аккурат,
дыша божественным эфиром,
о том, что вечно виноват,
но не виновен перед миром.

Судьбой подаренная милость
иглою вспыхнула в груди,
что прошлое уже свершилось,
а будущее — впереди...

Пронизанный нездешним светом,
ушёл в неведомую темь...
Что это значит — быть поэтом?
А это значит — быть никем.