Вспоминая счастья и расплаты все
после стольких пережитых лет,
что же предстоит ещё —
                                     расплакаться
или улыбнуться напослед?

Разве было кем-нибудь доказано:
жизнь — она страшна иль хороша?
И была ли до конца досказана
хоть одна ушедшая душа?

Предатель, не предавший никого,
он знал — солдатам было каково.
Всё было по приказу. Пуля в лоб,
когда он отступал и пал в сугроб,
и сам свои кишки в сугробе сгрёб,
и всё-таки пошёл вперёд, качаясь,

от собственного выхрипа отчаясь:
"Я не преда...", — и с кровью —
"Я не пре...", —
чуть хрупнуло под Ржевом в декабре
и очередью горло перере...
Не надо слов о зле или добре.
И вообще не надо больше слов.
И упаси Господь от этих снов.

Там, где Чёрная Речка
          впадает в лагерь "Вторая речка",
тело Осипа Мандельштама
                   не скажет уже ни словечка.
Он теперь не попробует снова
                               душистого "Асти
Спуманте",
говоривший про жизнь и про смерть
                с Хо Ши Мином,
                                   Сталиным,
                                                 Данте.
А воронежский цирк,
                               словно кремовый торт,
будто он из кондитерской Сталина спёрт,
был решеньем обкомовским нелюдским
здесь воздвигнут над кладбищем городским,
И, смахнув и кресты, и надгробья
                   при помощи разных махин,
парк разбили
                   поверх оскорблённых могил.
Говорят, что под клумбой могила одна,
до сих пор безымянных убитых полна—
им в затылках оставили пули
только дырочки-крохотули.
Под цветами здесь яма.
В ней — душа Мандельштама,
и цветами восходит она.
А ночами бессонница мучает цирк,
и взвивается визг обезьян,
             лошадиный разносится фырк,
и затравленно мечется какаду,
как в аду,
и рычат,
    трюковать не желая на кладбище,
                                                          львы,
слыша стоны покойников из-под травы.
Неужели,
               забыв свою гордость и честь,
цирк на кладбище — это Россия и есть?

Ах, Англия, приёмная мать герценовская,
гляди, как осенённая крестом,
сияет пара кембриджская герцогская,
возможно, королевская потом.

В аббатстве так надушенном
                                          Вестминстерском
и лорды даже чуть навеселе,
и головы всем кружит весть всемирная
о самой главной свадьбе на земле.

Завидуем — как англосаксы сдержаны!
Где грубости? Где крик "лей—не жалей!"?
Во сне выходят на Руси все девушки
за будущих английских королей.

И где-то — в Оклахоме ли, Дижоне ли —
утешат разве девичьи сердца
десятки тысяч копий, так дешевеньких,
для них недостижимого кольца?

И вовсе не считается провинностью,
что, словно символ редкостных минут,
торговцы где-то в аглицкой провинции
в бутылках воздух свадьбы продают.

Я вспоминаю свадьбы сорок первого,
как я плясал для плачущих невест,
а смерть уже глядела, как соперница,
на их забритых женихов отъезд.

Хочу вкатиться в моё детство кубарем,
чтоб в нём воскресла вся моя родня,
и мы бутылку горькую откупорим
с тем воздухом, что вырастил меня.

Голос отцовский,
читающий на ночь Гомера по-гречески,
                       и колокольцы в Рязани, —
как это всё так по-русски
                                  и по-человечески,
будто из сказки
                         грибы с глазами.
Это не страшно,
         когда мы лишь нежные грешники,
а вот когда подлецы,
             то подыщут для нас наказанье
Кто?
      Да и голос отцовский,
читающий на ночь Гомера по-гречески
                          и колокольцы Рязани.
Детушек ваших кормите
                 и кашею гречневой,
и воспитуйте стихами,
        спасительными, как образами,
голос отцовский,
читающий на ночь Гомера по-
гречески,
                          и колокольцы Рязани.
Наша Россия опомнится
             и потихоньку подлечится,
будет достойна свободы
                            и новых сказаний,
лишь продержись, русский голос,
читающий детям Гомера по-гречески,
и продержитесь и вы,
                         колокольцы Рязани!

От страха мыслить, просто лени,
Недопрочтя веков дневник,
мы совершаем преступленье
недопрочтённостию книг.

Недопрочтённость чьих-то судеб
в не трогающем нас былом
нас беспощадно после судит,
и наказанье — поделом.

Полупропущенные главы,
где чьи-то слёзы, чья-то кровь,
отмстят бесславьем вместо славы
и кровь и слёзы будут вновь.

Что, впрочем, блеск сокровищ книжных,
когда сотрут лицо с лица
недопрочтённость самых ближних,
с недопрочтённостью Творца.

К себе самим жестокосерды,
в душе всё лучшее губя,
мы — легкомысленные жертвы,
недопрочтённости себя.

Меня, конечно, радостью покачивало,
когда в какой-то очень давний год,
я получал в Тоскане
                               премию Бокаччио,
но ощутил —
                                 вина меня гнетёт.
Не проступили на руках ожоги,
но понимал я, что беру чужое,
Я сбился вдруг.
                       Меня все подождали,
и я заговорил о Мандельштаме.
Ведь нечто видел он поверх голов,
нас, ещё агнцев,
                       на плечах таская,
"от молодых воронежских холмов
к всечеловеческим,
                         яснеющим в Тоскане".
И на такой ли все мы высоте,
проигрывая с бескультурьем войны,
и получаем премии все те,
которых лишь погибшие достойны?

Простить ли неразумную толпу,
когда она, в раздумье не помедлив,
к позорному лишь для себя столбу
учёных волокла или поэтов?

Что толку после в покаяньях лбом
в пол биться?
                          Запоздалая сумятица.
Позорный столб становится столбом
истории...
                Когда она спохватится.