Через несколько месяцев мир отметит 70-летие окончания Второй мировой войны.
Журнал “Время и место” посвятит этой знаменательной дате ряд публикаций. Первую вы сможете прочесть в этом номере.

Говоря об окончании страшной, кровопролитной войны, важно проанализировать, как и в какой обстановке она началась, то есть, вернуться к ее истокам. 22 июня 1941 года должно постоянно напоминать, к чему приводит абсолютная диктатура, вера в непогрешимость "нацлидера", в его высший, беспрекословный авторитет, к чему приводит его ошибка в критический для нации, роковой момент. По авторитетным данным В.Г. Первышина, к концу 1941 г. немцы "захватили в плен 3.8 миллиона солдат и офицеров… было разгромлено два состава нашей Действующей армии – свыше 6 миллионов человек". Такова, не говоря уже о всех других, непередаваемо трагических последствиях, была цена ошибки убежденного в своем абсолютном превосходстве диктатора.
Самое время напомнить об этом сейчас, когда очередной "культ личности" захлестнул массовое сознание россиян, когда опять все бесконтрольно решает лишь один человек и никто, ничто не может возразить ему, остановить его. Даже многие, вполне просвещенные, вполне, казалось бы, способные к самостоятельному мышлению, способные противостоять пропагандистской атаке, обладающие исторической памятью люди, примкнули к массовой, безоговорочной поддержке очередного российского нацлидера.
Густав Лебон в "Психологии народов и масс" еще в начале прошлого века показал, как в массе, в толпе снижается интеллект индивидуума, независимость суждений, критическое восприятие происходящего, в целом, как в толпе, в массе растворяется личность, индивидуальность, как утрачивается иммунитет к внушаемости. Мы наблюдаем это сейчас на примере ряда многих, казалось бы, вполне вменяемых людей в России.
Хочется сказать воображаемому россиянину: "включи мозги". Ну как же можно опять отдать судьбу страны, твою и твоих детей судьбу, одному человеку, будь он семи пядей во лбу? Ты уверен в его психике, в его озабоченности благополучием людей, а не самопоглощенностью собой, своим величием, упоенностью своей неограниченной властью? Ты забыл, как Хрущев подвел мир вплотную к апокалипсису? Барбара Такман (Barbara Tuchman) в переведенной еще в советское время книжке "Августовские пушки" (The Gunsof August) убедительно показала, как политические противостояния в Европе в начале прошлого века, достигнув "критической массы", взорвались Первой мировой войной, при том, что ни Николай, ни Вильгельм, никто из лидеров той Европы не хотел войны. Но уже ничего нельзя было поделать. Ни-че-го! Обаму удержит Конгресс, а Путина кто, что?.. Будем надеяться на его самоконтроль. Но, повторяю: как можно полагаться только на состояние психики, на выдержку одного человека? Опомянтайтесь, пане панове!
Среди постимперских нацлидеров есть такие, которым не свойственен реваншистский синдром, они сосредотачиваются на экономическом, социальном, моральном выздоровлении страны, на благо нации проводят фундаментальные реформы. Таким был реформатор Кемаль-паша, абсолютно заслуженно ставший "Ататюрком". Таким был реформатор де Голль, культовая фигура созданной им Пятой республики, с риском для жизни (сколько было на него покушений!) осуществивший деколонизацию Северной Африки, освободивший Францию от Алжира, Алжир от Франции. Увы, нынешний российский демиург не таков. Не тот калибр. Не те цели.

Но вернусь к роковой дате. Почему, вопреки очевидностям, Сталин был убежден, что в июне 1941-го нападение Германии на Союз не состоится? Какое-то поразительное для него, параноидально никому и ничему не доверяющего, ослепление. Верил Гитлеру, как писал Солженицын? Нонсенс. В чем же дело? Как, почему этот выдающийся политический манипулятор дал себя провести Гитлеру, несмотря на огромный поток детальнейшей агентурной информации, раскрывающей планы фюрера? Хрущев вспоминает, как после подписания "Пакта Молотова-Риббентропа" 23 августа 1939-го Сталин говорил членам Политбюро, что видит ходы Гитлера наперед, что он перехитрил его, что Сталин "буквально ходил гоголем… и говорил "надул Гитлера, надул Гитлера". Почему же, как же это Гитлеру удалось "надуть" его?
Прежде всего, в голову приходит не объяснимое логикой, здравым смыслом, но известное из истории, из теории катастроф иррациональное невосприятие очевидностей, гипнотическое пренебрежение опасностью, вопреки убедительным фактам и предупреждениям. Почему, например, капитан "Титаника" пренебрег очевидностью – не прореагировал должным образом аж на пять радиограмм, предупреждавших о приближении айсбергов, и, вместо принятия мер предосторожности, дал команду увеличить ход? Относится ли поведение Сталина к той же загадочной категории "невосприятия очевидностей"? Нет, конечно. Не тот был персонаж.
Политики, журналисты-международники, дипломаты чувствовали, как сгущаются тучи, видели сполохи на горизонте, ждали, что буря вот-вот грянет. Точно назвал Черчилль посвященный этому периоду первый том своей истории Второй мировой войны –The Gathering Storm, т.е. надвигающийся шторм. Но ничто не могло поколебать уверенность Сталина, отказывающегося верить со всех сторон поступающей информации, неопровержимым фактам, запретившего истолковывать их, как очевидность вот-вот готовящегося вторжения, воспринимающего их, как провокации, дезинформацию. Чем же объясняется такая его "упертость"?
Сталин ведь был очень осторожным, очень трезвым, очень расчетливым, не поддающимся эмоциям, тщательно взвешивающим все proandcontra политиком. Тем более непостижимо, почему он был так непоколебимо убежден, что Гитлер не нападет в июне 41-го? Чтобы попытаться найти ответ на этот, обсуждаемый в течение всех послевоенных десятилетий, вопрос, надо окунуться в ту раскаленную, наполненную предчувствием мировой катастрофы, эпоху. Только в контексте европейской политической реальности конца тридцатых – начала сороковых годов прошлого века – переплетения противоречий, тайных переговоров, фальсификаций, изощренной дезинформации -можно воспроизвести ход, логику мышления Сталина, смысл его маневрирования в накаляющейся с каждым днем обстановке. Все главные персонажи разыгрываемой мировой драмы вели двойную игру -на сцене и за кулисами. Вел её и Сталин.

Двойная игра Сталина
После прихода Гитлера к власти, выхода Германии из Лиги наций в октябре 1933-го, её отказа от обязательств Версальского договора, взятого ею курса на реванш, на вооружения, во всех европейских столицах в этой новой ситуации начались поиски соответствующей внешнеполитической линии. И Сталин обдумывал свою стратегию. Было два варианта. Один – участвовать в укреплении антигерманского фронта, совместно с Англией и Францией. Другой – сохранять "дух Рапалло", т.е. деловые, неконфронтационные отношения с Германией. В свете декларируемой Гитлером бескомпромиссной враждебности по отношению к России: "нацистская Германия – форпост борьбы с большевизмом", в свете объявленной им цели – завоевания жизненного пространства на востоке, второй вариант представлялся нереализуемым. Оставался первый. Он и был положен в основу принятой политики "коллективной безопасности". Сталин взял курс на антигерманский союз с Англией и Францией, идеологом и исполнителем которого был наркоминдел Максим Литвинов.
Но в то же время он оставлял двери открытыми для переговоров с Германией. Закулисный зондаж возможностей нормализации отношений с ней осуществлял Карл Радек. Этот остроумный, циничный политический авантюрист, интриган, автор и непревзойденный рассказчик еврейских анекдотов, в двадцатые и тридцатые годы, вплоть до своего ареста в 37-м, был главным экспертом Сталина по Германии. Он был близок к "хозяину" и выполнял его конфиденциальные поручения в отношениях с Берлином. За спиной Литвинова Радек занимался тайной дипломатией, и, по сути, был порученцем Сталина в советско-германских отношениях, выполнял его задания, шедшие вразрез с генеральным направлением внешней политики, с её официальной линией.
Советник германского посольства в Москве Густав Хильгер, чьи мемуары очень обогатили мои представления о германской политике Сталина в те годы, пишет: "Мы замечали у многих советских лидеров глубокую и неизменную ностальгию о былых днях германо-советского сотрудничества. Карл Радек, например, неоднократно подчеркивал в частных разговорах, что нельзя блокировать путь России к дружбе с Германией и идеологические разногласия не должны быть преградой. Но, добавлял он, Сталин человек упорный, осторожный и подозрительный, и ему не ясна позиция Берлина. Как может верить Сталин автору книги " Мейн Кампф", которую он читал в русском переводе"?
Тайные прогерманские маневры Сталина, продолжавшиеся и после ареста Радека, шли параллельно с выстраиванием отношений с Лондоном и Берлином. На сцене разыгрывался антигитлеровский спектакль, в соответствующем пропагандистском оформлении, а за кулисами шло осторожное зондирование возможностей улучшения отношений с Гитлером. Сталину ментально, классово был понятен, близок тоталитарный нацистский режим, а парламентская демократия органически чужда и враждебна. Он с пониманием относился к эксцессам гитлеровского режима, к методам и стилистике геббельсовской пропаганды и пр. "Ночь длинных ножей" – кровавая расправа Гитлера с однопартийцами, штурмовиками Рэма, летом 34-го, должна была вызвать у него одобрение, как пример решительности, утверждающего свою абсолютную власть диктатора. Вскоре он и последовал этому примеру.

Реакция Сталина на "Мюнхен"
"Мюнхен" был тяжелым ударом по самолюбию Сталина. Там ведь не только чехов, но и его "кинули": собралась четверка вершителей судьбы Европы, а его не пригласили. Еще до "Мюнхена", вскоре после аншлюса, Литвинов, разумеется – по поручению Сталина, звонил в Париж и Лондон и предлагал определить коллективные акции против Гитлера, т.к. было уже очевидно, что следующей его жертвой будет Чехословакия. Реакция на эту инициативу Сталина была негативной.
Негодование Сталина против мюнхенских капитулянтов было абсолютно мотивированным. В 1934-м СоветскийСоюз и Франция заключили пакт о взаимопомощи Чехословакии, согласно которому СССР должен был прийти ей на помощь в случае нападения, но при условии, если Франция сделает это первой. Но Франция, которая, по словам Генри Киссинджера "утратила наступательный дух и смирилась с мыслью ожидать решения собственной судьбы, сидя за линией Мажино, и не идти ни на какой риск за пределами собственных границ", министр иностранных дел которой, Ивон Дельмас, заявил в 1936-м, что "надо уступать Германии, подкармливая её в мирное время, чтобы избежать войны", эта Франция пребывала в состоянии политической и психологической деморализации, шла в фарватере британской политики и, как и Англия, уклонялась от каких-либо обязательств военного характера.

Сталин озвучил свою реакцию на отношение к нему "мюнхенской четверки" в марте 39-го в речи на 18-м партийном съезде. В ней он обличал Германию, Италию и Японию, как агрессоров и, в то же время, обвинял Англию и Францию и США в потворстве им, говорил о слабости "западной демократии, и ясно дал понять, в чем видит истинную мотивацию их уступчивости Гитлеру, и свое отношение к этому: "Мы не для кого не будем таскать каштаны из огня". Он был оскорблен лично: ему указали его место в партере, а не на политической авансцене, где разыгрывалась мировая драма.

Лондон и Москва: взаимное недоверие
Сталин знал, что британский премьер, исполнявший ведущую партию в англо-французском дуэте, готов договариваться с Гитлером, но не с ним. "Мюнхен" продемонстрировал это. Он был убежден, что соглашательский настрой Чемберлена и Даладье в Мюнхене диктовался их стремлением столкнуть лбами двух диктаторов. Черчилль в "The Gathering Storm" пишет об отношении Лондона и Парижа к СССР во время Мюнхенского кризиса: "Советские предложения были по сути проигнорированы. Они не были приняты при выработке позиции в переговорах с Гитлером и были восприняты с безразличием – не сказать с презрением – что и было замечено Сталиным. События приняли такой оборот, как будто Советская Россия не существовала. За это мы дорого заплатили".
Чемберлен упорно сопротивлялся сближению с Россией. Биограф Чемберлена Кит Филинг (Keith Feiling, "The Life of Neville Chamberline") приводит выдержку из письма британского премьера: "Должен признаться в моем глубоком недоверии к России. Я не верю в её боеспособность. И я не верю в её мотивы, которые не совпадают с нашими идеями. Её ненавидят малые страны, особенно Польша, Румыния и Финляндия".
Черчилль был не меньшим антисоветчиком, но он был реальным, масштабным политиком в отличие от этой тусклой посредственности из Бирмингема. Он настаивал на укреплении отношений с Россией ввиду германской угрозы, но он был не во власти. Провидчески сказал он Чемберлену, по возвращении из Мюнхена размахивающему перед толпой ликующих сторонников подписанным Гитлером соглашением: "Вам был дан выбор между войной и бесчестьем. Вы выбрали бесчестье и вы получите войну".
Весной-летом 39-го, когда Гитлер, оккупировав Чехию, продемонстрировал, чего стоят соглашения с ним, в политическом классе Англии, в прессе все громче стали звучать требования к правительству об улучшении отношений с Россией в предвидении конфликта с Германией. И, как ни упирался Чемберлен, он вынужден был дать на это "добро", в то же время продолжая искать возможности договориться с Гитлером, не оставляя надежду на спасительный для англо-французского тандема германо-советский конфликт.

Сталин с недоверием относился к поступавшим из Лондона и Парижа сигналам о возможности эксгумировать проект антигитлеровской коалиции с участием России. Действительно ли "мюнхенцы" отказались от политики умиротворения Гитлера? Не провоцируют ли они его, не втянут ли в конфликт с Гитлером, к которому он совершенно еще не готов, а сами останутся в стороне, потирая руки? К объективным основаниям для такого недоверия, как мне представляется, примешивался и такой субъективный мотив: в силу своей догматической марксистской ограниченности он не в состоянии был понять несовместимость базовых культурных ценностей западных демократий с нацизмом. А это, как ни говори, было фундаментальным фактором невозможности их партнерства с гитлеровской Германией, несмотря на благосклонное отношение к ней ряда британских политиков.

Сталин: вызовы после "Мюнхена"
Период между "Мюнхеном" и пактом "М-Р", т.е. с 30-го сентября 38-го до 23-го августа 39-го, был насыщен дезинформацией, закулисными переговорами, тайными встречами, политическим шантажом, инспирированными вбросами информации в прессу, которые использовали в своих целях и Лондон, и Париж, и Берлин, и Москва.

Вот типичный пример. В конце января 39-го лондонскаяNews Chronicle публикует статью о наметившемся повороте в советско-германских отношениях своего дипломатического корреспондента Вернона Бартлетта (Vernon Bartlett), известного своей
близостью к советскому послу в Англии Ивану Майскому, часто использующему его как канал для вбрасывания в западную прессу нужных Сталину публикаций. Содержащийся в статье посыл Лондону и Парижу был сформулирован четко: в то время, как Англия и Франция игнорируют Россию, Германия приступила к нормализации отношений с ней, начала торговые переговоры, и, в случае конфликта с ней союзников, Советское правительство не намерено оказывать им какую-либо поддержку. И Бартлетт заключает: недальновидно полагать, что существующие между Берлином и Москвой разногласия непреодолимы.
На следующий же день статья эта была целиком перепечатана "Правдой". Тем самым, Сталин не только послал месседж Гитлеру и западным лидерам, но и начал готовить свой народ к возможному повороту курса в отношениях с Германией.

Постмюнхенские реалии
В Лондоне реакция на этот ход Сталина была именно такой, на которую он рассчитывал. Уже в феврале сначала британский министр иностранных дел Галифакс, а чуть позже и сам Чемберлен со свитой посетили советское посольство. Были высказаны благие пожелания расширить торговые контакты и, вообще, сделать отношения более продуктивными.
Но… Идея антигитлеровской коалиции по-прежнему не находила поддержки у британского руководства. Сталин все больше убеждается, что флирт с ним союзников – не иначе как дымовая завеса, за которой они предпочитают сохранять modusvivendi в отношениях с Гитлером, исподволь подталкивая его к нападению на Россию. В речи на 18-м съезде партии в марте 39-го он напрямую заявил, что союзники своим нежеланием участвовать в антигитлеровской коалиции поощряют агрессора, что их цель развязать войну Германии с Советским Союзом, которая, при любом исходе, истощит обе стороны и тогда Лондон и Париж смогут диктовать свои условия, разумеется, "в интересах мира", иронизирует Сталин, и заключает: "Было бы наивным проповедовать мораль людям, не имеющим понятия о человеческой морали." (Не правда ли, впечатляет: Сталин о морали!) И все-таки, все-таки, он дает понять союзникам, что готов вернуться к сотрудничеству с ними в антигерманской коалиции, но одновременно делает завлекающие пассы Гитлеру, намекая на возможность реанимации былых взаимовыгодных отношений. И эти его намеки были восприняты в Берлине со вниманием.
Политический пасьянс, который раскладывал Сталин после того, как "Мюнхен" обозначил крах надежд на создание антигитлеровской коалиции, требовал от него немалых интеллектуальных усилий. Англо-французский альянс проводит политику умиротворения Гитлера, уступая его напору и надеясь, что он приступит к исполнению его заветной цели – Drangnach Osten. На западе надвигается ни на жизнь, а на смерть война с Германией. На востоке назревает военный конфликт с милитаристской Японией. Союзников нет. Речь шла уже не о так упорно выстраиваемой им антигитлеровской "коллективной безопасности", а о надвигающейся германской угрозе безопасности Советскому Союзу по всему периметру западной и юго-западной границы. И ни на какие лояльные или нейтральные страны, отделяющие Союз от Германии, Сталин не мог рассчитывать в предвидении неизбежной войны с нею: настороженно-недружественные, мягко говоря, Польша, Финляндия и три малые прибалтийские страны; перешедшие в прогерманский лагерь балканские страны.
Он продолжал свою двойную игру, несмотря ни на что, сохраняя ослабевшие контакты с Лондоном и Парижем, и одновременно очень осторожно прощупывая возможность размораживания отношений с Берлином.

Москва-Берлин: background
Взаимопритяжение Германии и Советской России началось вскоре после окончания Первой мировой войны. Оно развивалось медленно, нелинейно, по мере изменения ситуации в пост-версальской Европе. Двадцатилетний, насыщенный экономическими и социальными потрясениями интервал между двумя мировыми войнами был периодом сложных, со спадами и подъемами, взаимозависимых, взаимовыгодных отношений между веймарской, а затем нацистской, Германией и большевистской Россией; периодом становления и упрочения в них тоталитарных режимов. Факторы этого взаимопритяжения, как и его характер, менялись во времени.
Начиная со становления Веймарской республики (1919), главным, объединяющим Советскую Россию и Германию, фактором, была их маргинализация, отторжение от европейского политического мейнстрима, неприемлемость ими вынужденного признания пост-версальской политической карты Европы, непримиримость с отторжением от них территорий, с самим существованием Польши в её новых границах. Заключенный в начале 20-х годов прошлого века союз Германии и Советской России был "браком по расчету". Никаких иллюзий относительно друг друга не было. Главное, что связывало их при всех перипетиях, изменах, ссорах, разрывах – это противостояние Версальскому договору, своего рода фантомная боль после ампутации восточных территорий довоенной Германии и западных – Российской империи.
Обе стороны этого странного союза были одержимы ирредентистской идеей реванша, возвращения отторгнутых в пользу Польши территорий: Германии – Померании, промышленной части Силезии, старого ганзейского Данцига, отделения от Германии "корридором" Восточной Пруссии, дающим Польше выход к Балтийскому морю; советской России – Западной Украины и Западной Белоруссии. Таким образом, стимулами к сближению были взаимопомощь в противостоянии победителям, Антанте, в восстановлении утраченных позиций и утверждение себя как равноправных игроков на европейской и мировой сцене. Финалом стало заключение Рапалльского договора 1922 г., в основу которого был заложен "принцип наибольшего благоприятствования в экономических и правовых отношениях".
Взаимные интересы: для Германии Россия –потенциально важный рынок для германской промышленности и важнейший источник сырьевых материалов, а для России Германия-поставщик технологий и машин, кредитов, специалистов высокого уровня, не находящих применения в годы депрессии, поразившей Германию во второй половине этого периода, и крайне востребованных большевистским руководством в связи с курсом на индустриализацию. Сила взаимопритяжения в этот период преодолевала идеологическую несовместимость. Финал: упрочение связей Рейхсвера и Красной Армии и признание советским руководством Германии, как наиболее дружественной капиталистической страны.
В советско-германских отношениях имеет смысл выделить два макропериода: первый, когда советско-германские отношения не определялись лично и только лично Сталиным и Гитлером. Второй -когда внешнюю политику определяли оба диктатора и никто иной. В первый период, в Веймарской Германии, эти отношения формировались трудно достигаемым консенсусом между правительством и руководством усеченного Версальским договором Рейхсвера, а в России – до 1927 г., т.е. до 15-го съезда ВКПб, на котором была окончательно разгромлена оппозиция и фактически была утверждена диктатура Сталина, советско-германские отношения определялись Лениным, Троцким, Чичериным.

Советско-германское сотрудничество в экономической, военной и дипломатической сферах в этот период было чрезвычайно продуктивным для обеих сторон, в немалой степени, благодаря важной роли в его становлении и развитии двух ярких, я бы сказал – уникальных в дипломатическом мире, личностей – наркома иностранных дел Георгия Чичерина и посла Веймарской Германии в Москве в 1922-28 гг., бывшего министра иностранных дел, графа Ульриха Брокдорф-Ранцау. Невозможно вообразить себе на нынешнем тусклом дипломатическом небосклоне двух таких аристократов, аристократов не только по рождению, но по духу, по интеллекту, по стилю жизни и поведения, двух эстетов (Георгий Васильевич Чичерин был не только высококлассным дипломатом, он был музыковедом, автором статей о Бахе, Вагнере, книги о Моцарте, он был полиглотом, свободно владевшим европейскими языками). Из упомянутых мемуаров советника немецкого посольства в Москве Густава Хильгера: "Этот маленький человечек умел представлять интересы своей страны на международных конференциях с таким достоинством, такой замечательной эрудицией, блестящим красноречием и внутренней убежденностью, что даже его противники не могли не относиться к нему с уважением". Большевик Чичерин и немецкий консерватор-националист Брокдорф- Ранцау, были друзьями, частыми собеседниками в часы отдыха, и не только на профессиональные темы.
Сталин намеревался продолжать курс военного и экономического сотрудничества, продуктивной для обеих сторон кооперации в военной сфере, налаживания и упрочения контактов между генералитетами обеих сторон, взаимной заинтересованности в сфере вооружений, военной индустрии, взаимных визитов высшего командного состава. Но с приходом Гитлера к власти в январе 1933 он столкнулся с непримиримой, откровенной враждебностью фюрера к большевистской России и прагматический "рапалльский период" делового сотрудничества закончился. Он сменился пропагандистской конфронтацией, резким ослаблением экономических связей и ликвидацией военного сотрудничества. Так продолжалось вплоть до заключения "Пакта Молотова-Риббентропа" в августе 1939-го.

Взаимный зондаж
С приходом Гитлера к власти мирное сосуществование двух экспансионистских тоталитарных государств, двух конкурирующих идеологий, двух внимательно следящих друг за другом и перенимающих опыт друг у друга "нацлидеров", было объективно невозможно. Их военное столкновение было неизбежно. Сталин не стремился к войне, он комплексовал, он боялся гитлеровскую Германию. К ней стремился Гитлер, он не боялся сталинскую Россию, он был убежден в превосходстве Германии, её военной машины. Сталин, играя одновременно на двух досках – англо-французской и германской, стремился к устранению антагонизма в отношениях с Гитлером, стараясь сохранять при этом лицо и не теряя надежду на взаимность.
Несмотря на внешнюю враждебность, в течение почти всего конфронтационного периода Москва посылала Берлину сигналы, намекая на возможность нормализации отношений, по крайней мере, в экономической сфере. В начале 39-го обе стороны стали проявлять осторожно позитивное отношение к идее установления взаимовыгодных бартерных торговых отношений и началось осторожное нащупывание платформы для сближения. В октябре 38-го, т.е. вскоре после "Мюнхена", германское посольство в Москве отметило и сообщило в Берлин, что Сталин гораздо больше возмущен мюнхенскими соглашателями, чем Гитлером. Он воздержался от каких-либо инвектив в адрес Германии. Затем, в декабре, состоялась встреча советского торгового представителя с германскими внешнеэкономическими чиновниками, в ходе которой те предложили очистить отношения от накопившегося негатива и приступить к работе над торговым соглашением.
На новогоднем 1939 г. приеме для дипкорпуса Гитлер демонстративно долго и благосклонно беседовал с советским послом Мерекаловым (до того он подчеркнуто холодно обращался с ним). Это было оповещением не только Москвы, но и других столиц, что лед в отношениях двух заклятых врагов может быть сломан. Ну, если не сломан, то возможно его оттаивание. Так это и было воспринято западной прессой.

Спасительный бартер
Оба диктатора осознавали не просто выгоды, а крайнюю заинтересованность в широкоформатных торговых соглашениях. Сложилась довольно-таки любопытная ситуация: готовясь к войне друг с другом, они помогали друг другу вооружаться. Сталину была нужна продукция германского машиностроения, технологии, передовые по тому времени научные и конструкторские разработки её ВПК, которые в состоянии были поднять уровень советского ВПК.
Что касается заинтересованности Гитлера в сближении с Россией, то в первые месяцы 39-го им руководило не стремление застраховать себя от "проклятия войны на два фронта" – на западе и на востоке. Эта мотивация возникнет позже. Тогда же он был еще уверен в повторении "Мюнхенского сценария" в случае аннексии им Польши. Тогда он еще надеялся мирным путем превратить её в сателлита Германии, избежать военного конфликта с ней. Тогда его интерес к России определялся только возможностью поставок ею жизненно важных для гонки вооружений сырьевых материалов и продукции российского сельского хозяйства для поддержания жизненного уровня населения.
Германия была на краю суверенного банкротства. Её валютные резервы были почти исчерпаны, о чем глава Рейхсбанка Ялмар Шахт в конце 1938 г. предупредил Гитлера. Безудержная программа вооружения истощила казну. Не было средств на импорт необходимых сырьевых материалов. Было введено жесткое рационирование продовольствия. В 1938 армия получила только треть её нормы на металлы на производство вооружений. Падало производство танков, пушек и пр. Из-за нехватки металлов были заморожены многие военные проекты. Концерн Круппа был не в состоянии выполнять программы по производству вооружений.
Ответственный за военную экономику Геринг настаивал на восстановлении резко сократившихся после прихода Гитлера к власти торговых отношений с Россией, огромные сырьевые ресурсы которой и сельхозпродукция могли спасти положение. При исчерпании золотовалютных резервов только бартер с Россией – германские технологии, машины и оборудование в обмен на российские руды черных, цветных и редких металлов, нефть, пшеницу, продукцию животноводства – был единственной реальной возможностью сохранения заданных темпов военного производства и поддержания жизнеобеспечения населения.

Stop and go
Взаимная подозрительность, ожидания подвоха отличали взаимотношения двух диктаторов. Вот типичный пример. После первых проявлений заинтересованности в разморозке отношений со стороны Гитлера в январе 39-го Сталин через посла в Берлине сообщил о готовности начать немедленно переговоры о заключении торгового соглашения в Москве. Именно в Москве. Тем самым он хотел продемонстрировать заинтересованность Гитлера в отношениях с Союзом. Но Гитлер, понимая, что Сталин хочет использовать это как карту в своей игре с Лондоном и Парижем, т.е. набить себе цену у них, не захотел сделать ему такой щедрый пропагандистский подарок. Дело застопорилось, но ненадолго.
Оба диктатора поручили своим представителям избегать определенности и позволять просачиваться в прессу нарочито преувеличенной информации о начавшемся взаимопритяжении, дающей пищу для будоражащих политические круги европейских стран спекуляций. Оба использовали эту карту в своих играх с Лондоном и Парижем, но, на самом деле, притормаживали движение, посылая друг другу противоречивые сигналы, боясь продешевить в уже намечаемых переговорах. Так, вскоре после упомянутой демонстративной беседы Гитлера с советским послом на новогоднем дипприеме, Риббентроп, всегда озвучивавший политические маневры фюрера, заявляет французскому послу, что целью германской политики является борьба с коммунизмом: "В отношении Советов мы будем оставаться непреклонными. Мы никогда не придем к пониманию с большевистской Россией." (Robert Goralski, World War II Almanac). Не менее уклончивым было и поведение Сталина. В отчете о встрече с Молотовым в мае 39-го германский посол в Москве Шуленбург писал, что Молотов, отражающий позицию босса, "был раздражающе осторожен" и посол так и не понял, чего же он хочет.
В начале мая Сталин снял с поста наркома по иностранным делам, активнейшего антигитлеровца, идеолога создания антигерманской коалиции, Максима Литвинова, заменив его Молотовым. Гитлер очень даже понял этот сигнал. Он понял, что Сталин осуществил поворот во внешней политике в сторону Германии, и тут же вызвал к себе в Берхтесгаден посла Шуленбурга и военного атташе генерала Кёстринга (вместо Шуленбурга прибыл ведущий эксперт по России советник посольства Хильгер), чтобы обсудить возникшую ситуацию. Он также приказал Геббельсу дать команду СМИ прекратить антисоветскую пропаганду.
Но, повторюсь, тогда Гитлер все еще настаивал только на торговом соглашении, в то время, как Сталин, соглашаясь на него, добивался и договора о ненападении. Это и было точкой преткновения. До конца июля Гитлер еще не принял окончательного решения напасть на Польшу. И хотя союзники подписали в начале апреля гарантии Польше, он не верил, что они начнут из-за неё войну с ним. Политический пакт со Сталиным был ему тогда не нужен, он испортил бы ему всю игру. Кроме того, сохранялись подозрения, что Сталин использует позитивный настрой Гитлера к "перезагрузке" в отношениях с ним, как карту в переговорах с союзниками. Наступила очередная пауза. Вот в таком ритме продвигались они к сближению.

Главная цель Сталина
Когда с германской стороны начали проявляться все более очевидные признаки готовности к смягчению климата в отношениях с Россией, Сталин понял, что Гитлера прижало. Он знал, конечно, о тяжелом экономическом положении Германии, о срыве программ вооружений, и знал причину. Но интерес Сталина заключался не только и не столько в экономическом соглашении. В получении германских технологий он, конечно, был заинтересован, но совсем не в той степени, в какой Гитлер был заинтересован в получении российских нефти, металлов и сельхозпродукции. Используя, как рычаг, нужду Гитлера в российском экспорте, проявляя готовность к торгово-бартерным соглашениям, Сталин напирал на урегулирование политических отношений, имея в виду советско-германский договор о ненападении. В этом была его приоритетная цель.
Он не имел иллюзий относительно прочности такого договора с Гитлером, показавшим на примере соблюдения Мюнхенских соглашений, как он относится к международным договорам. Но, все же, такой договор давал ему больше времени для подготовке к войне. Гитлер же хотел ограничиться только экономическим соглашением. Он вел свою игру с Лондоном и Парижем и не хотел сжигать мосты, вступив в союз со Сталиным. Это изменило бы всю конфигурацию отношений в треугольнике "Лондон/Париж-Берлин-Москва". Причем изменило бы в пользу Москвы.
Чем больше Сталин убеждался в невозможности склонить Чемберлена к военно-политическому альянсу с ним союзников (английский премьер отделывался декларациями о намерениях), тем решительнее он склонялся к союзу с Гитлером. Чем больше убеждался Гитлер в несговорчивости поляков (особенно после получении ими англо-французских гарантий), тем больше укреплялась его заинтересованность не только в экономическом, но и в политическом союзе со Сталиным. Ему нужно было подстраховать себя от войны на два фронта.

Позиция Сталина определяется и укрепляется
В летние месяцы 39-го Сталин впервые оказался в положении, когда Лондон и Берлин вступили, в некотором роде, в конкуренцию за укрепление отношений с Москвой. Гитлер знал, конечно, о пребывании в Москве англо-французских переговорщиков и это не могло не беспокоить его. Как говорится, "хороша та девка, что засватана". Но твердолобые британские decision makers не нервничали по поводу возможного советско-германского сближения: они не верили, что такое возможно. Чемберлен затягивал переговоры, одновременно делая далеко идущие предложения Гитлеру. А в это время становилось все более очевидным, что Москвой и Берлином действительно взят курс на сближение и что интенсивность следования этим курсом нарастает.
К концу июля, придя к заключению, что война с Польшей неизбежна, Гитлер дал команду форсировать подготовку соглашений с Россией. Сталин же все больше убеждался в бесперспективности ведущихся в Москве вялотекущих переговоров о военно-политическом соглашении с Лондоном и Парижем. Оба созрели для завершения затянувшейся разминки. Но тут они поменялись местами. Гитлеру теперь надо было торопиться: еще в начале апреля он утвердил план нападения на Польшу и назначил дату – 26 августа, перенесенную позднее на 1 сентября.
Надо полагать, что Сталин располагал информацией об этом. Он знал, что Гитлер не нападет на Польшу, не будучи уверен, по крайней мере, в нейтралитете России. Сталин не спешил, продолжал игру на двух досках. Гитлер был у него на крючке и Сталин хотел использовать выгодно для себя сложившуюся ситуацию в предстоящих переговорах с ним. Кроме того, он все еще продолжал переговоры с англо-французской делегацией, не надеясь на их успех, но тянул, тянул, играя на нервах Гитлера.

"Величайшая взятка в истории"
Не были для Сталина секретом и тайные махинации Чемберлена, который, опомнившись от опрометчиво данных Польше гарантий, начал поиск возможностей очередного компромисса с Гитлером. Чемберлен знал о готовности Рейхсвера вот-вот начать вторжение. Он искал возможность, повод повторить "Мюнхен". Ну, не воевать же с Германией из-за Польши, не начинать же вторую мировую войну! Можно себе представить состояние семидесятилетнего, тогда уже больного раком (ему осталось жить немногим более года), но всеми силами цепляющегося за власть, британского премьера. В ходе тайных встреч в Лондоне с доверенным лицом Геринга, Гельмутом Вольтатом, в июле 39-го, тайных и от членов его кабинета, и от французских партнеров, через своего "серого кардинала" Хораса Уилсона Чемберлен предложил Гитлеру самый тесный союз, покрывающий экономическую, политическую и военную сферы, он готов был аннулировать гарантии Польше, согласиться с аннексией Данцига, создать своего рода колониальный кондоминиум в Африке, решить вопрос с долгами Германии и предоставить её долгосрочные кредиты на 1 миллиард фунтов стерлингов (не знаю, сколько это в наше время, может быть в соотношении 1:10?). Потомственный коммерсант по натуре и по жизненному опыту, он надеялся таким образом купить согласие фюрера не нападать на Польшу.
Информация об экономической стороне этих тайных переговоров просочилась в британскую Dаily Express под headlines "Величайшая взятка в истории". Разразился колоссальный скандал. Но детали, в частности, самый опасный для Чемберлена политический аспект его предложений, сводящийся, по сути, к созданию своего рода европейского "Священного союза" против России, оставались тогда неизвестными. Сталин, конечно, был проинформирован послом в Лондоне Иваном Майским и "Правда" на первой странице опубликовала эту историю. В глазах британского общественного мнения Чемберлен был совершенно дискредитирован.
Что касается Гитлера, то тайная дипломатия Геринга была отвлекающей дезинформацией. Ему нужна была только война. В начале августа Риббентроп прямым текстом сказал графу Чиано, зятю и министру иностранных дел Муссолини: "Мы хотим войну!", имея в виду войну с Польшей (из мемуаров Чиано). Советско-англо-французские переговоры были обречены на провал и за два дня до подписания пакта "М-Р" они были прерваны. Летом 39-го Чемберлен, Гитлер и Сталин запутались в "рокировочках". Наконец, 23-го августа состоялось эпохальное событие: пакт подписан, у Гитлера развязаны руки и Сталин обеспечил себе резерв времени для стратегической и материальной подготовке к войне.
Предприняв краткий экскурс в историю советско-германских отношений 20-х–30-х годов прошлого века, я хотел показать, что Пакт "М-Р" был не плодом конъюнктуры, сложившейся летом 39-го, что он не был импровизацией, решением, принятым без предыдущей подготовки. Он был итогом сложной эволюции, начавшейся намного ранее.

Гитлер: дорога в Лондон лежит через Москву
Для Гитлера ситуация складывалась не лучшим образом. Война на "западном фронте" продолжалась и начинать войну на "восточном", т.е против России, пока он не сломит иррациональное, в его понимании, упорство британцев было нарушением им же провозглашаемой заповеди: война на два фронта – ведет к поражению Германии. Гитлер ведь изначально не хотел развязывать новую мировую войну. Он был развращен податливостью оппонентов, своей поразительно успешной экспансией. Начальник генштаба Франц Гальдер вспоминает, что Гитлер заверил своих генералов в невмешательстве Англии и Франции в конфликт с Польшей: "Я был бы идиотом, начав мировую войну, как эти придурки (morons) в 1914-м, из-за этого поганого Польского коридора" (Franz Halder, Krieggstagebuch).
Когда Кейтель и разработчик плана Польской кампании полковник Лоссберг принесли ему диспозицию нападения на Польшу, Гитлер сказал им: "Джентльмены из Лондона и Парижа ничего не предпримут против нас и в этот раз. Я уверен в этом. Этот Польский конфликт никогда, никогда, никогда не перерастет в Европейскую войну". (Bernhard von Lossberg, Imehrmacht fuhrunngsstab).
Ошеломляющий, неожиданный для него самого по быстроте успех французской кампании убедил Гитлера в своей гениальности, в непререкаемости его суждений и решений, и его генералов в его превосходстве, как военного стратега. В состоянии эйфории от одержанной победы, он был уверен в согласии Англии прекратить сопротивление и принять его предложения о мире. Но, получив категорический отказ Черчилля, он растерялся. В конце июля возник вопрос: что дальше? Вторжение в Англию – высадка войск через Ламанш при безусловном превосходстве британского флота была слишком рискованной. Осенью он от неё отказался. Осенью же была проиграна воздушная война, "Битва за Британию". Война с Англией принимала затяжной характер. Это разрушало его план, сложившийся после провала надежды на "второй Мюнхен", после разгрома Франции: оккупировав Польшу и стабилизировав под своим контролем континентальную Европу, установив устраивающий его модус в отношениях с Британией, развязать себе руки для стремительного марша на восток.

В день эвакуации англичан из Дюнкерка (2 июня 1940г.), когда победа над Францией была абсолютно очевидной и признание Лондоном поражения представлялось неизбежным, он сказал фельдмаршалу Рундштедту: "Теперь Англия будет готова к разумному мирному соглашению и мои руки, наконец, будут развязаны для выполнения главной реальной задачи, конфликта с большевизмом". (Walter Warlimont, Inside Hitler’s Headquarters). Ничего не вышло. Все застопорилось. Расчитывать на скорое "принуждение к миру" Англии он уже не мог. К тому же он знал, что Рузвельт, будучи переизбранным на третий срок в ноябре 40-го, сделает все возможное, чтобы обеспечить непотопляемость Англии (в марте 41-го Конгресс принял закон о ленд-лизе). Он знал, что упорство Черчилля поддерживается его уверенностью в советско-германском конфликте.
Гитлер, как заклинание, повторял, что война на два фронта – погибель для Германии. Выступая перед своими генералами, прошедшими Первую мировую с её катастрофическим для Германии исходом, он цитировал Бисмарка и Мольтке, предостерегавших от одновременной войны на западе и на востоке (дневник начальника генштаба Гальдера за май 39-го, Franz Halder, Kriegstagebuch). В 39-м Геббельс записал в дневнике разговор с Гитлером, в котором он говорил о недопустимости войны на два фронта. Но такого рода высказывания Гитлера относятся к периоду до 1940-го. А вот после, начиная с лета этого года, точнее, с осени, после того, как он отказался от идеи вторжения в Англию, после того, как Люфтваффе проиграла "Битву за Англию" и окончательно погасла надежда, что Лондон признает поражение и согласится на мир на условиях Гитлера, он стал убеждать верхушку Вермахта, что дорога в Лондон лежит через Москву, т.е убеждать в неизбежности, в оправданности войны с Россией одновременно с продолжением войны с Англией.

Почему спешил Гитлер
Из Политического завещания Гитлера: "Обстоятельства вынуждали нас спешить". Почему так спешил Гитлер? Да потому, что он знал, какую программу вооружений развернула Англия после "Мюнхена", инвестировав в неё все ресурсы империи; знал, какую гигантскую программу вооружений начала Америка с июня 1940-го ( за 1940-41 расходы на военные нужды выросли в пять раз!) при её несопоставимом ни с чем экономическом потенциале; знал, что Сталин ввел режим мобилизационной экономики, превратив страну в трудовой лагерь, и это при неисчерпаемых сырьевых и огромных людских ресурсах, что инвестиции в советский ВПК в 1940м были за год увеличены в два раза, что Сталин извлек уроки из позорного опыта финской войны и лихорадочно реформирует армию, повышая её боеспособность. В Политическом завещании Гитлер объясняет, почему решил напасть на Россию в 41-м:
"Почему 1941?.. Потому, что мы не могли позволить себе малейшее промедление, т.к. наши враги на Западе стремительно наращивали их военную мощь. Но более важна была активность Сталина. Время работало против нас на обоих фронтах. Вопрос должен быть не "почему так рано?", а "почему не раньше?"… Я был охвачен страхом, что Сталин опередит меня".

Действительно ли Гитлер "был охвачен страхом" и потому решил напасть 22 июня или это попытка оправдать своё фатальное решение, представив его вероломное нападение, как вынужденное, превентивное? По моему мнению, Сталин готовил действительно превентивное нападение, именно превентивное, а Гитлер?.. Может быть. Шла игра на опережение. Гитлер действовал, исходя из отчетливого понимания, что время работает против него. Он ведь располагал информацией о темпах и масштабах вооружений России, Англии и США.

Почему спешил Сталин
Сталин спешил потому, что у него не было ни малейших иллюзий относительности надежности Пакта "М-Р". Он не сомневался в готовящемся нападении Гитлера. Но до июня 1940-го он надеялся, что война Германии с Англией и Францией будет затяжной войной на истощение воюющих сторон и, независимо от того, как она закончится, Германия будет настолько ослаблена, что напасть на Россию в обозримом будущем не решится. Он был потрясен поражением Франции практически за месяц. Демонстрация военной мощи гитлеровской армии, стратегическое и тактическое мастерство её генералов, поразительная для того времени оперативная мобильность не могли не породить у него ощущения беспомощности, страха. Как свидетельствует в мемуарах Хрущев, "…Сталин буквально перетрусил,.. посерел лицом,.. буквально дрожал перед Гитлером". Возможно, Хрущев преувеличивает, но, конечно же, основания запаниковать у Сталина были, особенно с учетом того, как показала себя в ходе финской войны обезглавленная им Красная Армия.
Но надо воздать должное Сталину. С присущей ему волей он собрался и начал действовать, напрягая до предела, и даже запредельно, себя, своих уцелевших в репрессиях наркомов, всю кадровую иерархию снизу доверху, вернув из лагерного небытия и задействовав ряд оставшихся в живых промышленных менеджеров, видных инженеров и военных.
Не трудно себе представить, как выкладывались, например, вернувшиеся из лагерей и "шарашек" Ванников и Туполев, Рокоссовский и Горбатов! Достаточно почитать сборник "Говорят Сталинские наркомы". О темпе подготовки к войне, заданном обоими диктаторами после заключенного Пакта "М-Р" говорят приведенные Марком Солониным в его "Мозгоимении" данные. Летом 1939-го в составе Красной Армии числилось 100 стрелковых и 18 кавалерийских дивизий, 36 танковых бригад: к июню 1941-г – 198 стрелковых, 13 кавалерийских, 61 танковая и 31 моторизованная дивизии. Летом 1939 года в составе Вермахта была 51 дивизия, в том числе 5 танковых, а к июню 1941- го – 208, в том числе 20 танковых.

Сталин после Пакта
В течение шести лет между становлением нацистского режима и заключением Пакта Сталин проявлял себя, как прагматичный политик, как мастер маневрирования в сфере realpolitic. Он не надеялся на свои силы в предстоящем столкновении с Гитлером и потому искал опору в союзе с чуждыми ему по своей сути парламентскими демократиями. Но все это время он стремился к сближению с классово ему близким нацистским тоталитарным режимом, инспирируя тайные маневры, контакты с германскими дипломатами ( еще в 1934-м Литвинов говорил германскому министру иностранных дел Нейрату, что идеологические разногласия не должны служить препятствием для соглашения), под прикрытием антифашистской риторики давая понять Гитлеру о своей готовности установить новый, позитивный модус в отношениях. Только окончательно убедившись в невозможности создать антигитлеровскую коалицию, он принял в августе 39-го оптимальное в сложившейся ситуации решение – подписать пакт "М-Р". Короче говоря, он адекватно реагировал на вызовы.
Но вот после заключения пакта, после раздела Польши, после капитуляции Франции Сталин вел себя непоследовательно, если исходить из его приоритетной цели – выиграть время для подготовки к войне.
Тогда, казалось бы, вся его тактика до поры до времени должна быть направлена на поддержание стабильных отношений с Гитлером. Тогда, казалось бы, он должен был избегать каких-либо действий, побуждающих Гитлера ускорить нападение, транквилизировать его, избегать разногласий. Но Сталин вел себя прямо противоположным образом. Летом-осенью 40-го ему изменила присущая ему осторожность, оглядка на последствия. Союз с Гитлером, заинтересованность Гитлера в сохранении союза, хотя бы и временная, создавали благоприятные условия для безнаказаной экспансии, экспансии без войны, и грех был не воспользоваться ситуацией. Жданов: "Наш нейтралитет уникален – мы приобретаем территории, не участвуя в войне" (Sergey Slutsch, Stalins Kriegszenario).

Не буду здесь перечислять все конфликтные моменты, возникавшие за двадцать два месяца, отделявшие подписание Пакта от 22 июня 41-го. Часть из них провоцировалась Гитлером, но часть – Сталиным. Не было, например, насущной стратегической необходимости в аннексии Бессарабии, приблизившей Красную Армию к нефтяным месторождениям Плоешти – основному германскому источнику нефти, очень встревожившей Гитлера; не было вообще никакой необходимости захватывать Северную Буковину, что нарушало Секретные протоколы; можно было повременить с претензиями на Финляндию, с оккупацией Балтийских стран.
Судя по всему Сталин вынашивал грандиозный проект: превращение Болгарии в сателлита России и создания военно-морской базы на Босфоре, т.е. контроля над проливами, а затем… с давних времен заветная цель русских царей – "прибить щит на вратах Царьграда". Отчетливо проявившиеся претензии Сталина на Балканы были откровенным вызовом Гитлеру.

"Медовый месяц" закончился
Гитлер, с его обоснованной уверенностью в военной мощи Рейхсвера, объединивший в 1940-м в рамках Тройственного пакта военные потенциалы Германии, Италии и Японии, установивший своё господство над континентальной Европой, мог себе позволить не церемониться, по-гангстерски диктовать свои условия, предъявлять ультиматумы малым странам. Но военный ресурс Сталина, как показала позорная для Красной Армии Финская война 1939/40гг., был совсем не столь же велик, и он, в понимании Гитлера, вел себя "не по чину". Его напористость вызывала негодование Гитлера. В ответ на его предложение присоединиться к Тройственному Пакту (Германия, Италия и Япония), сделанное в ходе ноябрьского визита Молотова в Берлин, Сталин предъявил такие непомерные требования в обмен на свое согласие, которые могли означать только, что он больше не комплексует перед Гитлером, что никаких уступок ему больше не будет. Гитлер понял, что "медовый месяц" в отношениях закончился. Он сказал тогда Гальдеру, что "Сталин умный и хитрый. Он требует больше и больше. Он хладнокровный шантажист. Stalin is cleverand cunning. He demands more and more. He is cold-blooded blackmailer". (Halder, Kriegstagebuch)
Но пока еще Гитлер не мог себе позволить нарушить, хотя и неустойчивое, но все же поддерживаемое обеими сторонами равновесие. Гальдер считал, что в 1940м Гитлер еще допускал возможность не форсировать нападение на Россию. Более того, из дневника Геббельса: "фюрер надеется, что ему удастся привлечь Россию к единому антибританскому фронту". Эта запись относится к 1 ноября, а 12 ноября в Берлин прибыл Молотов. Назревал кризис в торговых отношениях (немцы не выполняли обязательства по поставкам или выполняли их с опозданиями и не в полном объеме, в то время как советская сторона соблюдала условия договора.). Убеждая генералов в необходимости блицкрига в Россию, Гитлер, похоже, тем самым убеждал себя. До визита Молотова он еще не созрел для окончательного, бесповоротного решения. Две встречи с Молотовым, дискуссии с ним, положили конец его сомнениям.
Настойчивость Молотова, его аррогантный, "профессорский" тон, которым никто с Гитлером не разговаривал, достоинство, с которым он держался, вызвали у фюрера сильное раздражение.
В оккупации Сталиным трех Балтийских стран, помимо проявления хватательного инстинкта, помимо стремления вернуться к довоенным границам Российской империи, был стратегический смысл: создание "буфферной зоны" на западе в предвидении войны с Германией. Оккупация Эстонии, Латвии и Литвы Гитлер была согласована с Гитлером и включена в Секретный протокол. Сталин прекрасно понимал, чем объясняется уступчивость Гитлера: уверенностью, что он скоро вернет их (Erich Sommer, Memorandum). Но сдача Сталину Финляндии и Румынии, особенно Румынии – главного нефтяного резервуара Германии, была абсолютно неприемлема для Гитлера. На конференции с высшим генералитетом перед визитом Молотова Гитлер сказал, что он решится напасть на Россию, если ему станет очевидным, что Сталин хочет аннексировать Финляндию или Румынию (David Irving, “Hitler’s War”).
В ходе своей ноябрьской миссии в Берлине Молотов не оставил у него сомнений в намерении Сталина захватить Финляндию и большую часть Румынии. Можно ли допустить, что если бы Сталин не вел себя так напористо, если бы он был более осторожен, более гибок, более сдержан в своих амбициях, то Гитлер не решился бы напасть в июне 41-го? Иными словами, не ускорил ли Сталин нападение своими действиями летом-осенью 40-го? Не знаю, но такой вопрос правомерен.
По свидетельству адъютанта Кейтеля Оттомара Хансена после отъезда Молотова в рейхсканцелярии воцарилось "похоронное настроение", а один из адъютантов Гитлера записал: "Фюрер сказал, что он не ожидал многого от дискуссий с Молотовым, что они обнажили подлинные намерения Сталина, что Молотов "выпустил кошку из мешка", что теперь отношения с Россией -это даже не "брак по расчету", и что он, фюрер, окончательно освободился от своих сомнений." (David Irving). 14 ноября Молотов покинул Берлин, а 18 декабря Гитлер подписал Директиву 21, план "Барбаросса". До 22 июня оставалось шесть с небольшим месяцев.
Визит Молотова в Берлин, его несговорчивость, целиком отражали на тот момент уверенность Сталина в возможности игры на равных с Гитлером. Его убеждение в сохраняющейся заинтересованности Гитлера в поддержании стабильных отношений, страхующих его восточный тыл в войне с Англией, плюс нужда в российских поставках, позволяли ему бросать вызовы Гитлеру на Балканах и в Прибалтике. Что он и делал. Но после ноября эта уверенность его оставила. Сталин осознал, что заигрался. Возможно, сигналом послужил такой факт: в Берлине Молотову было предложено присоединение России к антибританскому Тройственному союзу (Германии-Италии-Японии). Молотов (т.е. Сталин) уклончиво среагировал на это предложение. Согласие означало бы утрату нейтралитета и, следовательно, вовлеченность в войну с Англией. Гитлер ведь очень этого хотел: тогда, потеряв надежду на советско-германское столкновение, Лондон наверняка согласился бы прекратить сопротивление. Сталин прекрасно понимал, что затем наступила бы его очередь. Никаким союзам, договорам с Гитлером он не доверял, игру Гитлера просёк. Тем не менее, в конце ноября Сталин ответил на это предложение согласием, но поставил заведомо неприемлемые для Гитлера условия.
Ответа он не дождался, и молчание Берлина истолковал правильно, как зловещий знак. Поведение фюрера становилось все более враждебным, и это нервировало Сталина. Германская сторона все чаще нарушала график поставок по договору, но, несмотря на это, Сталин дал команду не только строжайше соблюдать сроки, но и поставлять требуемые немцам материалы сверх установленных соглашениями норм. Сталин, который два года тому назад с презрением говорил о "мюнхенских" умиротворителях appeasers, весной 41-го совершенно уподобился им, делал все возможное, чтобы не раздражать Гитлера, чтобы убедить его в своей неизменной лояльности, в своем непротивлении его агрессии. Теперь он всеми силами старался вернуть его расположение. Но было поздно.

Провал Балканской политики
Гитлер пресек настойчивые попытки Сталина превратить Болгарию в своего сателлита. В феврале Болгария присоединилась к Тройственному пакту и стала транзитной территорией для частей Вермахта. Ко всеобщему удивлению реакция Сталина была практически никакая. Еще более наглядным примером покорности Сталина служит его реакция на вторжение Вермахта в Югославию. Ранним утром 6го апреля был подписан советско-югославский пакт о дружбе, о чем Молотов известил Берлин, и в то же утро германские войска вторглись в Югославию, Люфтваффе варварски бомбили Белград и через 12 дней эта рекордная по стремительности операция завершилась капитуляцией Югославии. Сталин не реагировал и на сей раз. Когда Шуленбург лично известил Молотова о свершившемся факте, тот даже не упомянул о пакте с Белградом.
решительно, без уведомления, грубо нарушив тем самым условия Пакта "М-Р". Это был "момент истины" для Сталина. Его политика на Балканах обернулась унизительным поражением, покорным принятием свершившегося факта: включения Балканских стран в про-германский лагерь. Военное превосходство Вермахта в мире к началу 41го было очевидным, впечатляющий блицкриг в Югославии и Греции еще раз это подтвердил. Непротивление Сталина хотя бы на вербальном уровне действиям Гитлера свидетельствовало об осознании им своего бессилия.
Похоже в апреле 41- го он пришел к выводу, что Гитлер может напасть до того, как решит вопрос с Англией. Почему в апреле? На апрель приходятся активизация Гитлера на Балканах, размещение группы войск в Финляндии невзирая на протесты Молотова (Когда американский журналист Джон Скотт JohnScott спросил у германского военного атташе, с какой целью прибыли германские танки в Финляндию, тот с усмешкой ответил: "Для охоты на полярных медведей".
В то время, как Гитлер неуклонно шел к цели, Сталин, потерпев провал на Балканах, похоже, растерялся, утратил ориентиры. Об этом можно судить по работе советской пропагандистской машины, четко, в нюансах, реагирующей на исходящие от вождя импульсы. С августа 39-го до апреля 41-го она была настроена прогермански. В апреле 41-го, в ходе нападения на Югославию, тон её стал меняться, приобретая все более антигерманскую тональность. Знаковым моментом послужило возвращение в апреле на экраны откровенно антигерманского фильма Эйзенштейна "Александр Невский" со знаменитой, ставшей лозунгом, фразой: "Кто с мечом к нам придет, от меча и погибнет!". Наконец, речь Сталина 5 мая на приеме выпускников военных академий, обозначившая готовность к войне и требующая
Можно себе представить в какое состояние пришел Сталин. План утвердиться на Балканах рухнул. Гитлер бесцеремонно осадил его, вернул к реальности, быстро, отказаться от представления о непобедимости германской армии.
Но в начале июня антигерманская кампания в прессе прекратилась и 14 июня публикуется знаменитое Сообщение ТАСС, полное заверений в неизменности советско-германских отношений в соответствии с Пактом "М-Р".

Из области психоанализа
Максим Литвинов, уже в качестве посла в Америке, в необычном по откровенности интервью "Нью Йорк Таймс" в декабре 41-го, сказал, что Советское правительство, т.е Сталин, получало немало сообщений о готовящемся нападении, но не воспринимало их всерьез, и не потому, что верило Гитлеру, а потому, что представлялось безумием с его стороны начать войну на востоке против России до того, как он закончит войну на западе. Но, весной 41-го, Сталин, по-видимому, был совсем не уверен, что Англия в состоянии в одиночку выстоять в войне. Шансы на то, что не выстоит, что согласится на мир с Гитлером, в этот период перевешивали. "Миссия Гесса" убедила его в том, что в Берлине и Лондоне начался поиск приемлемых для обеих сторон условий прекращения войны. Он не верил, что 10 мая 1941г. Гесс прилетел в Англию вести переговоры о мире по собственной безумной инициативе. Он был убежден, что Гесс выполнял поручение фюрера. Хрущев в мемуарах вспоминает, что Сталин говорил членам Политбюро, что не сомневается в этом.
Никакой паранойи тут не было. В самом деле, невозможно же было предположить, что третий человек в Рейхе, второй после Гитлера в партии, преданный фюреру, как собака, Гесс ("тень Гитлера"), против воли босса решился на политическую авантюру такого значения. В приговоре Гессу Нюрнбергского трибунала сказано, что, улетая в Англию, он вез с собой мирные
предложения, которые, как он утверждал, Гитлер был готов принять. Вполне резонно было Сталину заключить, что это были предложения Лондону закончить на приемлемых для него условиях войну и развязать Гитлеру руки для нападения на Россию. Вполне резонно было ему заключить, что у англичан, в их тогдашнем положении, есть достаточные основания благосклонно отнестись к такому варианту завершения войны. Он не мог не учитывать при этом тот очевидный для него факт, что не было для лондонских стратегов более вожделенной перспективы, чем столкновение гитлеровской Германии со сталинской Россией.
Из такой реальности, из готовности англичан пойти на сделку с Гитлером, должен был исходить реалист Сталин весной 41-го. Однако был пробел в логике его построений. Он ошибался: Черчилль, члены его военного кабинета, лидеры парламента слишком хорошо знали, чего стоят договора с Гитлером. И еще один немаловажный момент, который не принимал во внимание Сталин: он не понимал национальный характер англичан. Таким образом, даже если предположить, что Гесс выполнял поручение своего босса, то оно было обречено на провал.
Но ведь не только германская угроза нависала над Россией, еще и японская. Японские лидеры, включая подписавшего в апреле 41-го в Москве советско-японский договор о ненападении министра иностранных дел Мацуоку, контролирующие правительство милитаристы (особенно так называемая "квантунская клика"), вынашивали планы агрессии на советском Дальнем Востоке. Япония была ассоциирована с Германией в рамках двух, по сути антисоветских, пактов – "Антикоминтерновском" и Тройственном Tripartite Pact, и Сталин, информированный глубоко внедренным в круги токийского политбомонда, приятелем германского посла Отта, советским агентом Рихардом Зорге, не мог не знать об этом. Не мог он сомневаться в готовности японцев нарушить пакт. Не мог не учитывать высокую вероятность, что в случае нападения Германии японцы вознамерятся взять реванш за поражение на Халхин-Голе в августе 39-го. Таков был расклад в эти, считанные до 22 июня, недели. Зорге ведь только осенью 41-го сообщил в Москву о решение японского руководства направить их экспансию на юг, в сторону южных морей, на захват оказавшихся "бесхозными" летом 40-го обширных колоний Франции и Голландии, а не на север, т.е. на советское Зауралье, на Дальний Восток. Весной-летом 41-го война на два фронта – западном и восточном, война, которую он не мог выиграть, должна была представляться Сталину вполне реальной и близкой перспективой.
Один, вполне сценический, эпизод, происшедший на Ярославском вокзале Москвы 13 го апреля 41го во время проводов Мацуоки, подписавшего пакт о нейралитете и ненападении между Японией и СССР, отражает состояние Сталина в этот период. После основательной попойки в Кремле с Мацуокой по поводу подписания пакта Сталин и Молотов к изумлению собравшихмя для проводов дипломатов и журналистов появились на перроне (Сталин никогда никого не встречал и не провожал.). Оба были в возбужденном состоянии. Сталин подошел к германскому послу Шуленбургу и, обняв его за плечи, сказал: "Мы должны оставаться друзьями, вы должны сейчас сделать все, все для этого". Затем он нашел среди присутствующих и.о. военного атташе полковника Кребса и сказал ему почти то же самое.
Великий лицедей Сталин, надо полагать, разыграл эту сцену, чтобы произвести эффект на присутствующих и… как посыл Гитлеру. Скорее всего, это был осмысленный поступок, но можно допустить, что у него сдали нервы. Ведь за день до этого, 12 апреля, немецкие танки вошли в Белград, а 27го апреля над Акрополем взвился флаг со свастикой. А он-то надеялся, что вторжение в Югославию с её труднодоступным горным рельефом, и в Грецию, которую защищали англичане, отнимет у Гитлера несколько месяцев!
Думаю, что психоаналитик диагностировал бы состояние Сталина весной 41-го как "когнитивный диссонанс", т.е. "дискомфорт, вызываемый противоречием между имеющимся устоявшимся представлением и свежей поступающей информацией, фактами". Убеждение, что Гитлер не нападет пока не решит вопрос с Англией, было "устоявшимся представлением" Сталина. Но нарастающий с каждым днем поток "информации, фактов" противоречил ему.
"Но разведка доложила точно" (Из песни 1939 г.).
Содержание плана "Барбаросса" (нападения на Союз) по свидетельству бывших начальников ГРУ генералов Ивашутина и Ладыгина было доложено Сталину уже через 11 дней после его подписания Гитлером. После учиненного Сталиным в 1937-38гг разгрома зарубежной агентуры, её дееспособность, главным образом агентуры ГРУ, была уже к 1940-му восстановлена. Проникновение в самые сокровенные сферы политики Рейха, включая гестапо (Willy Lehmann), было её несомненным достижением. Известно, что было всего 9 копий отпечатанного плана "Барбаросса", этого наисекретнейшего документа, 7 из которых лежали в сейфе Гитлера, приказавшего предпринять чрезвычайные меры предосторожности, ознакомив с ним только предельно минимальный круг лиц, только тех, кому это было необходимо для конкретной работы. Даже Риббентроп, если верить его предсмертным мемуарам, не был в их числе.
Объективно говоря, пришедшим на смену репрессированным, новым кадрам советской резидентуры в Германии досталось не такое уж тяжелое поле деятельности. Они унаследовали завербованную предшественниками агентуру – идейных антинацистов, таких, как члены "Красной капеллы" офицер главного штаба Люфтваффе Harro Schulze-Boysen ("Старшина") и консультант министерства экономики Arvid Harnack ("Корсиканец"), поставлявшие бесценную информацию (за шесть дней до 22 июня они сообщили в Москву о предстоящем нападении). Среди тайных антинацистов были такие фигуры, как шеф военной разведки адмирал Канарис, второй человек в министерстве иностранных дел Вайцзекер, дипломат Гизевиус, не говоря уже о менее высокопоставленных бюрократах и военных.
Что касается засекреченности плана Барбаросса, то в этом случае, как и в ряде других случаях, засекреченности стратегических операций, пресловутая нацистская контрразведка, была совсем не на высоте. Утечка информации шла по разным каналам. Так, Канарис сообщил весной 41-го о готовящемся нападении своей близкой знакомой, связанному с английской Intelligence члену польского Сопротивления некоей "madame J." и попросил её передать эту информацию в Лондон (JanColvin, "Chief of Intelligence"). Другой пример: генерал Фридрих Паулюс, руководивший разработкой плана Барбаросса, поделился его содержанием с членами своей семьи. Фрау Паулюс, критически относящаяся к нацистскому режиму румынская аристократка, с негодованием встретившая сообщение мужа, имела друзей среди инфильтрированных советской агентурой аристократических кругов русской эмиграции в Берлине. Княжна Мария Васильчикова, прелестная "Мисси", приятельница Клауса фон Штауффенберга и его друзей-антифашистов, была среди них. Вполне можно предположить, что через них просочилось немало сведений, в том числе и о "Барбароссе". ( Geoffrey Bailey, "The Conspirator").
Разведка много чего докладывала точно, но Сталин ей не доверял. Делать оценки и выводы, противоречащие его мнению, а тем более настаивать на них, было опасно не только для карьеры, но для жизни. Гитлер все же способен был иногда соглашаться с противоположной позицией (например, весной 1944-го командующий войсками на Западе фельдмаршал Рундштедт утверждал, что высадку союзников следует ожидать через Дуврский пролив, в Па-де-Кале, а Гитлер интуитивно чувствовал, что в Нормандии, но уступил, на свою беду, мнению Рундштедта.) И он не расправлялся с теми, кто настаивал на своем вопреки его мнению.
Но не Сталин. Тому пример – трагическая судьба начальника ГРУ в 1939-40гг. генерала Ивана Проскурова, одного из немногих руководителей советской внешней разведки, даже, пожалуй, единственного, кто осмелился не только иметь собственное мнение, но и высказывать его. Основываясь на агентурной информации, он был убежден, что Гитлер нападет летом 41-го и отстаивал свою позицию перед Сталиным. Боевой летчик, Герой Советского Союза, красивый, смелый человек, посмел перечить Сталину. В 1940-м он был снят с должности и в 1941, после того, как подтвердилась его правота, расстрелян. Было ему 35.
Те из комсостава разведслужб, кто уцелел в репрессиях 30-х годов, извлекли урок из этого случая. Сменивший Проскурова Филипп Голиков, глава Наркомата госбезопасности Всеволод Меркулов, начальник Управления иностранной разведки этого наркомата Павел Фитин – каждый из членов этой тройки, на которых замыкалась вся агентурная информация, не стремясь повторить судьбу Проскурова, отбирали и интерпретировали факты таким образом, чтобы не противоречить известному им убеждению "хозяина": летом 41-го Гитлер не нападет.
О том, какой поток информации о готовящемся нападении получал Сталин, написано немало. На мой взгляд, наиболее полно и системно это проанализировано в фундаментальной монографии бывшего шефа ЦРУ в Берлине в 1950-е годы Дэвида Мёрфи "Что Сталин знал загадка Барбароссы" (David Murphy "What Stalin knew the enigma of Barbarossa"), опубликованной издательством Йельского Университета в 2005 г. Мёрфи рассматривает поступавшую информацию по источникам, по ведомствам (ГРУ, НКГБ, разведка погранвойск, железнодорожных войск и пр.) в территориальном и временном разрезах. Масса деталей, характер персоналий, авторские комментарии… Серьезный труд, по прочтении которого вопрос "почему Сталин не верил очевидностям?" все-таки остается без ответа. Точнее сказать, автор рассматривает разные версии, но ни одной из них не отдает предпочтение.
Сталин был убежден, что Лондон стремится столкнуть его с Гитлером и с этой целью фабрикует и поставляет ему соответствующую информацию. Сам мастер дезинформации, агентурных манипуляций, он был уверен, что не даст переиграть себя. В том, что Черчилль делает все возможное, чтобы ускорить зреющий советско-германский конфликт, Сталин был, конечно, абсолютно прав. Но он пал жертвой собственной изощренности. Всю агентурную информацию он воспринимал, главным образом, как усилия английской intelligence спровоцировать этот конфликт. Гитлер в своей дезинформационной игре с ним здорово использовал эту "идею фикс" Сталина. Хироаки Куромия (Hiroaki Kuromiya) в книге о Сталине приводит такое высказывание вождя, относящееся еще к 1936 г. Куромия взял это из публикации перебежчика, видного чекиста тех лет, общавшегося со Сталиным, Александра Орлова. "Гипотеза, основанная на разведданных, может превратиться в самим собой созданную ловушку".
Не знаю, действительно ли это фраза Сталина, но она передает его восприятие агентурных данных. И боясь попасть в собственную ловушку, Сталин угодил в ловушку Гитлера. Как же Гитлеру удалось заманить его?

"Bodyguard of lies"
Мастерски, с выдумкой, была выстроена Гитлером и его подручными эта ловушка. Главным условием успеха планируемого блицкрига была неожиданность, внезапность атаки. Сообщив впервые, 31-го июля 1940 г., Кейтелю, Йодлю, Гальдеру и Браухичу о своем намерении напасть на Россию, Гитлер приказал создать непробиваемую завесу секретности и deception вокруг планов реализации этой идеи. Он поставил перед ними колоссальной сложности, не имеющую прецедента в мировой военной истории, задачу обмана противника с целью обеспечить "стратегический сюрприз", несмотря на огромную аккумуляцию военной силы на границе. Он сам ориентировал главных исполнителей, среди которых были, конечно же, и Геббельс, и разведывательные –контрразведывательные структуры, включая аналог ГРУ – Абвер, и Риббентроп, и Гиммлер, Гейдрих, и командование Вермахта.
Понятие "обман" не раскрывает полностью многосторонний смысл, значение проводимой на протяжении года (июль 40-го-22июня 4-1го) операции. Скорее, это – "deception operation", что применительно к данной теме уместно перевести не только, как "обман", но более емко, шире, полнее: мистификация, хитрость, уловка, блеф, "сбить со следа", "заморочить голову"… Всё это вполне воспроизводит методы действий дирижируемых Гитлером военных, intelligence, дипломатических и пропагандистских служб Рейха с целью убедить Сталина, что летом 41-го нападение не произойдет.
Эта операция была чрезвычайно успешной. Германские историки считают её непревзойденной в истории войн. Не уверен, что это так. Серия deception операций, проведенных англичанами в ходе Второй мировой войны, с целью ввести противника в заблуждение относительно места и времени высадки союзников в Нормандии, по изобретательности, по разнообразию сюжетов, по выдумке, по тщательности исполнения и конечному эффекту, не уступает германским. (Советую посмотреть английский фильм The Man Who Never Was, воспроизводящий реальную, проведенную английской разведкой, операцию по дезинформации перед высадкой союзников в Сицилии. Невероятная история, но все на фактах.)
Скупой на похвалы Сталин написал Черчиллю через несколько дней после высадки: "… Мои коллеги и я не можем не признать, что история войн не знает другого подобного предприятия по широте замысла, грандиозности масштабов и мастерству выполнения". Эта оценка по справедливости должна быть отнесена и к ряду искусно разработанных многоходовых операций, проведенных британскими спецслужбами для дезориентации германского командования при подготовке операции "Оверлорд" (вторжение в Европу) под кодовым названием "Bodyguard", т.е. телохранитель, заимствованным у Черчилля, который в ноябре 43-го на Тегеранской конференции сказал: "Во время войны правда настолько бесценна, что её необходимо окружить телохранителями лжи".
Английская Intelligence Service тогда превосходила все разведки мира. Не благодаря ли интеллектуальному уровню её сотрудников? На неё работали многие интеллектуалы, в том числе Сомерсет Моэм и Джон Голсуорси. В годы обеих мировых войн выпускники Кембриджа и Оксфорда – математики, логики, психологи, историки, лингвисты, этнографы – активно рекрутировались в разведслужбы.
Гитлеровская кампания дезинформации проводилась без единой режиссуры. Каждый, исполняя свою роль, действовал инициативно, и, зачастую, без согласования с другими её участниками. От фюрера исходили лишь общие предначертания. В результате, как свидетельствует участник проводимых Геббельсом ежедневных оперативок Вернер Вахтер, сами игроки запутались и не в состоянии были отличить правду от обмана. (Willi Boelcke, ed. The Secret Conferences of Dr. Goebbels: The Nazi Propaganda War, 1939-43).
Гитлер, лидеры его intelligence и пропаганды понимали, что они не в состоянии наглухо заблокировать каналы, по которым могут поступать сведения о "Барбароссе", понимали, что они просочатся через агентурную сеть в Москву, Лондон, Париж и т.д., предвидели, что ведущиеся по нарастающей приготовления к вторжению такого масштаба не удастся утаить, что они будут освещаться в западной прессе и станут предметом пристального наблюдения и тщательного анализа советских разведслужб. Известные, апробированные мировой практикой и отработанные германским Генштабом еще в ходе Первой мировой войны (Desinformation Service), включенные в германскую военную доктрину главой Рейхсвера генералом фон Сектом в 1920-е годы, методы дезориентации, дезинформации противника с целью преподнести ему "стратегический сюрприз", вполне обоснованно были признаны неадекватными, применительно к условиям готовящегося блицкрига в Россию.
Гитлеровская deceptive operation была разнообразной по тематике постановкой. Среди прочих, доминировали две темы. Первая, по времени вброса и по влиянию, автором которой был сам фюрер: массированная дислокация войск на востоке – ни что иное, как подготовка к вторжению в Англию. Почему вблизи границ России? Да чтобы иметь возможность формировать, тренировать, вообще – готовить войска вне досягаемости английских бомбардировщиков и рекогносцировочной авиации! Вторая: создание оборонительного пояса на случай нападения России. Вторая тема воспринималась с гораздо меньшим доверием. А вот первая обсуждалась в политических и медийных кругах Запада, как наиболее вероятный, наиболее мотивированный ход Гитлера в игре со Сталиным.
Дислокация войск на востоке, как подготовка к вторжению в Англию, была успешным трюком. Для придания ему убедительности применялись хитроумные приемы, многоходовые комбинации. Только несколько примеров. К воинским подразделениям были прикреплены англоязычные переводчики; было напечатано и направлено в подразделения большое количество карт Англии, английских словарей-разговорников; вдоль берега Ламанша были размещены баржи, якобы готовые к погрузке войск; проводилась аэросъемка прибрежной зоны Англии и т.п.
Солдаты, офицеры знали, что их готовят к вторжению в Англию, а дислокация на востоке – стратегический маневр. В берлинском ресторане два офицера-отпускника, якобы сильно "поддавши", громко говорят о том, как хорошо английское виски и как они уже в скором времени будут пить его сами и посылать друзьям. Более того, называют дату вторжения. На следующий день оба были арестованы ("болтун – находка для шпиона") и слух об этом гуляет по Берлину. Такого рода эпизодов было множество. И множество слухов циркулировало среди населения. Среди них: Сталин должен прибыть в Берлин или в Кенигсберг для встречи с Гитлером и уже изготовлены советские флаги для вывешивания на Берлинском вокзале к его приезду. И, действительно, соответствующее предприятие получило заказ на флаги. Ну, и т.д. и т.п. Всё это находило потребителя в лице советской агентуры.
Где-то уже в феврале 41- го до сведения Москвы было доведено, что план "Барбаросса" сам по себе – это deception, с целью убедить Лондон в отказе от вторжения в Англию и в готовящемся нападении на Россию и, тем самым, ослабить подготовку англичан к предстоящему германскому нападению. Это был двойной блеф. В начале мая в германские посольства, военным атташе, были посланы "секретные" сообщения, что все слухи о войне с Россией не имеют ничего общего с действительностью, а действительность такова, что восемь германских дивизий вот-вот будут переброшены на запад для подготовки приближающейся высадке в Англию.
А вот фигура высшего пилотажа. В июне 41- го, за десять дней до 22- го июня, Геббельс под своим именем опубликовал в "Фёлькишер Беобахтер" статью, "раскрывающую", что вот-вот состоится вторжение в Англию. Спустя короткое время этот номер газеты полицией нарочито поспешно был изъят из продажи. Все же, небольшая часть тиража мгновенно разошлась, птичка успела выпорхнуть. Сенсация: Геббельс проболтался! Для пущего правдоподобия в кругах нацистской иерархии был распространен слух, что руководством OKW, а может быть – и самим фюрером, Геббельсу было сделано "строгое внушение".
Таким образом, была организована "утечка информации", на которую клюнула иностранная пресса в Берлине и, надо полагать, советская агентура. "Утка" эта была продуктом творчества "талантливого", как сказал о нем Путин (и правильно сказал: гений и злодейство – абсолютно совместимы, примеров тьма), министра пропаганды, который на следующий день в своем дневнике написал, что был счастлив от того, как удался этот его трюк.

Четыре гипотезы
Густая, непробиваемая завеса изощренной дезинформации, как камуфляж, покрывала подготовку к нападению. Как воспринимал её конечный адресат? Сталин был сам себе intelligence аналитик. В течение предшествующих катастрофе трех месяцев, когда уже отчетливо обозначился кризис в отношениях с Гитлером, он должен был сам себе ответить на вопрос о подлинных намерениях фюрера. Чего он, на самом деле, хочет? (Весной 41-го тема эта была в центре внимания европейской и американской прессы и контент-анализ её направлялся Сталину.) Из массы всего поставляемого ему в конденсированной форме объема информации он, как считает ряд компетентных авторов (Александр Некрич, Severin Bialer, Harrison Salisbury), вычленил следующие четыре гипотезы: Гитлер атакует не взирая ни на что; Гитлер блефует, т.е. в его намерения не входит война с Россией, его цель, демонстрируя военную силу, вынудить Сталина к дальнейшим экономическим и стратегическим уступкам; Гитлер обеспечивает защиту границы на востоке в преддверии вторжения в Англию; Гитлер нападет, но в том случае, если Сталин не выполнит условия ультиматума, который он ему предъявит.
Циркулировали в прессе, в дипломатических кругах и другие версии надвигающегося конфликта, порой совершенно фантастические, но эти четыре в большей мере соответствовали сложившимся к тем порам представлениям о характере и намерениях фюрера, о его методах достижения цели. Именно из этих четырех карт Сталин должен был вытащить одну и на неё сделать ставку. На первой гипотезе Сталин, полагаю, не задерживался. В силу его характера, его политической логики, его понимания цели, стратегии и тактики Гитлера, он не мог себе представить, что Гитлер: "атакует, не взирая ни на что", т.е. до решения вопроса с Англией. Ну, никак не мог он допустить, что Гитлер настолько безумен, что готовит "войну на два фронта".
Таким образом, оставались три карты: 1. блеф, т.е. не реальная готовность к нападению, а лишь демонстрация силы с целью добиться выполнения экономических, территориальных, политических требований; 2. аккумуляция войск, как подготовка к вторжению в Англию, а не для нападения на Россию. 3. ультиматум с очень жесткими условиями, и нападение, если они не будут приняты. Только эта карта означала реальную угрозу нападения, т.е. войну с Германией.
Судя по всему, начиная с мая, Сталин стал разыгрывать третью карту. Мог ли он при этом исходить из того, что Гитлер нападет, получив отказ на ультиматум и не завершив войну с Англией? Повторюсь, весной 41-го Сталин был уверен, что Гитлер рассчитывает на скорое соглашение с Англией. Её положение весной 41-го было тяжелым: проиграны сражения на всех фронтах – Скандинавском, Балканском, в Северной Африке, угрожающая ситуация на Дальнем Востоке, потери флота. Сталин не мог не знать об оппозиции Черчиллю в британском политистеблишменте, о капитулянтских настроениях, усилившихся под воздействием бомбежек Лондона, Ковентри и т.д. Он подозревал, что между Лондоном и Берлином идут тайные переговоры. "Миссия Гесса" убедила его в обоснованности этих подозрений (мемуары Хрущева).
Гипотеза "ультиматума"
Сталина захлестывал поток агентурной информации, на достоверность которой он не может полагаться. Один только пример из мемуаров Валентина Михайловича Бережкова, который был в 40-41гг. первым секретарем советского посольства в Берлине: начиная с марта 41- го посольство, т.е., очевидно, резидентура, получало сведения, согласно которым нападение состоится 6 апреля, затем 20 апреля, затем 18 мая и, наконец, 22 июня. (В.Бережков. "С дипломатической миссией в Берлине"). Как, спрашивается, Сталин мог поверить в достоверность последней даты, если три предыдущие, полученные из источников одинаковой степени надежности, оказались фальшивкой? Дезинформаторы методично погружали Сталина в этот поток, в котором реальные факты были неразличимо перемешаны с "дезой". Можно себе представить его растерянность, а это именно то, чего они добивались. Особенно настойчиво они старались внедрить в его сознание идею "ультиматума", переговоров, и, как производное: цель перемещения Вермахта на границы с Россией – оказание давления на него, чтобы он уступил требованиям Гитлера. Среди этих требований якобы были: право транзита германских войск через территорию СССР, сдача в аренду Украины, право контроля над Бакинскими нефтяными месторождениями и т.п.
Не только Сталин, но большинство политической элиты евро-атлантического мира и разведок, отвергало первую гипотезу. Исключение составляли очень немногие, постигшие природу Гитлера, в том числе Черчилль, Бенеш, Рузвельт. Даже лидеры Рейхсвера почти до конца не были убеждены в окончательности решения своего фюрера. Главком армией фельдмаршал Браухич, незадолго до вторжения доверительно попросил адъютанта Гитлера майора Энгеля выяснить, действительно ли фюрер решился или он блефует? (Gerhard Engel, At the Heart of the Reich). Но нет, не блефовал Гитлер.
Подавляющему большинству дипломатов, политиков, журналистов-международников, корреспондентов главных западных газет гипотеза "ультиматума" в мае-июне 41-го представлялась оптимальной для Гитлера, отвечающей известному в логике принципу Оккама: "если существует много объяснений какой-то проблемы, правильным обычно оказывается простейшее". Это, конечно, было известно Сталину. И, что гораздо важнее, ему было известно, что легендарная английская Intelligence Service, имеющая заслуженную репутацию самой надежной в мире по кадровому – агентурному и аналитическому – потенциалу, в большинстве своих оценок считала, что Гитлер будет "делать все возможное, чтобы избежать войны на два фронта и, следовательно, не следует ожидать нарушения советско-германского договора пока Британия держится",
Начиная с марта 41- го в рядах британской разведки наметился раскол. Один из её руководителей, глава Объединенного разведывательного комитета Виктор Кавендиш-Бентинк на основании собственного анализа пришел к выводу о вероятности германской атаки на Россию в близком будущем. Но коллеги по комитету скептически отнеслись к его мнению. В мае специально созданная аналитическая группа стратегических оценок в своем прогнозе сообщила, что следует ожидать германской атаки на Россию в интервале 20- 25 июня. Но реакция руководителей разведки и военного руководства (Объединенного комитета начальников штабов) свелась к абсолютному неприятию этого прогноза. Они считали, что Гитлер не готов напасть на Россию, что его цель – демонстрация военной мощи, чтобы, предъявив ультиматум, вынудить Сталина к новым концессиям. Шеф военной разведки генерал Давидзон в апреле: "У нас нет оснований верить, что атака на Россию неизбежна"
(J.Gwyer, Grand Strategy). Таково же было мнение министра иностранных дел Идена. Но, в середине июня он все же пришел к выводу о скором нападении. (Eden, The Reckoning).
Таким образом, наиболее влиятельные члены британского военно-политического и разведывательного истеблишмента, за редким исключением, были убеждены, что до предъявления ультиматума Гитлер на Россию не нападет. И Сталин был вполне осведомлен об этом. Cледует полагать, что один из главных членов так называемой "Кембриджской пятерки" (группа советских агентов в Англии) Ким Филби, который в 1940-41г.г. был высокопоставленным сотрудником S.I.S. (Secret Intelligence Service ), пресловутой М-16, исправно поставлял в Москву информацию на эту тему. Думаю, что к оценкам английской разведки Сталин относился с доверием, может быть с большим, чем к оценкам собственной.
Вполне можно предположить, что ему были известны и оценки японской разведки, тоже не последней в мире. Стенфордский университет опубликовал в 1960-х протоколы заседаний японского кабинета министров. В одном из них, от 7 июня 1941г. , приведено высказывание военного министра, с октября – премьера, Тодзио Toйо о том, что прежде чем объявить войну России, Германия сначала предъявит условия "…сначала предъявят условия, а затем объявит войну" (Nobutaka Ike, Japan’s decision for War). Думаю, Зорге, у которого были связи на верхних этажах японской правительственной иерархии и который был конфидентом германского посла в Токио Отта, проинформировал об этом Москву.
По сценарию "ультиматума" Сталин вынужден будет согласиться с его условиями. Таким образом, Гитлер избежит войны на два фронта и получит "по максимуму" все, чего он хочет: и украинскую житницу и бакинскую нефть. Логично? Абсолютно. Можно ли допустить, что Сталин будет готов принять ультиматум? Гипотетически можно. Он — ленинец, и прецедент вынужденного Брест-Литовского мирного договора с предъявившей ультиматум Германией, заключенного Учителем в марте 1918- го, в критической ситуации уступившим немцам Украину, часть Белоруссии, Прибалтику, должен был служить ему уроком, примером единственно правильного в сложившихся обстоятельствах стратегического отступления, маневра, с целью выигрыша времени для подготовки к наступлению. В реальности – нельзя. Он сам готовил нападение.
Марк Солонин пришел к заключению – в июле; академик Юрий Пивоваров – в августе. Фактор времени был решающим. Но Сталин, как мне представляется, не хотел вероломно нападать первым. В том случае, если сценарий "ультиматума" станет реальностью, а он, по-видимому, в это поверил, то он его отвергнет. Затем, до истечения срока ультиматума, он нападает первым. Если же Гитлер его опередит, то не застанет его врасплох, "сюрприза" не будет. И не он, а Гитлер будет агрессором.
Немцы разминируют приграничную полосу, перерезают проволочные заграждения, укрепляют мосты через пограничные реки, приспосабливают локомотивы и вагоны к российской, более широкой, чем европейская, железнодорожной колее, берут пробы российского бензина и дизельного топлива, проводят интенсивную аэросъемку приграничной территории… Множество неопровержимых свидетельств тщательной, с немецкой дотошностью, подготовки вторжения.
Что же Сталин? Он ждет ультиматума. Он не хочет провоцировать Гитлера. Идет интенсивное стратегическое планирование, проводятся стратегические командно-штабные игры, под видом учебных сборов частичная мобилизация (более 800 тысяч человек), разрабатываются планы стратегического развертывания, первых операций, одним словом, на май-июнь приходится последняя стадия подготовки к войне. Но Сталин готовится начать войну на своих условиях. Ему надо протянуть еще совсем, совсем немного!
Остается загадкой: почему он не верил, что нападение произойдет именно в июне? Об этом столько написано! Хватает и нелепостей. Солженицын, например, считает, что Сталин верил Гитлеру, а израильский военный историк Габриель Городецкий, утверждает, что причина – self-deception – самообман Сталина. Так и назвал свою книгу: "Self-Deception. Stalin and the German Invasion of Russia."Самообман. Сталин и нападение Германии на Советский Союз". Самообман, по Городецкому, заключался в том, что Сталин создал для себя "теорию раскола", т.е. что "армия и ревностные нацисты настаивают на войне, а Гитлер и Риббентроп по-прежнему верны духу пакта с Советским Союзом…".
Комментировать такого рода откровения лишено смысла. Пока не раскрыты архивные документы, способные пролить свет на многие загадочные события весны-лета 41- го, остается только выстраивать разной степени вероятности гипотезы на эту тему.
Одной из них, отнюдь не лишенной правдоподобия, является относящаяся к жанру конспирологии гипотеза Марка Солонина. Он пытается объяснить загадочный факт: почему, когда уже создаются и выводятся на полевые командные пункты фронтовые управления, когда за несколько дней до 22 июня уже изданы приказы по дивизиям, корпусам и армиям (Солонин цитирует некоторые из них), неопровержимо свидетельствующие о приведении войск в состояние предельной боевой готовности, и вот, "… буквально за 1-2 дня до фактического начала войны в войсках западных приграничных округов начали происходить события, которые трудно характеризовать иначе, как преднамеренное снижение боевой готовности!". Отдаются приказы, отменяющие повышенную боеготовность, зенитные части перемещаются на тыловые полигоны, неожиданно объявляются выходные дни, войска укрепрайонов выводятся в тыловые казармы. Вечером 21 июня командование Западного военного округа наслаждается спектаклем, в воинских частях этим же вечером состоялись концерты приглашенных артистов… Очевидно, что с самого верха дан приказ расслабиться, притом демонстративно. (Марк Солонин, "Нет блага на войне").
Не буду здесь пересказывать объяснение Солонина этой загадки. Его можно прочесть в его книге в онлайн. Замечу только, что Солонин, по моему мнению, один из самых, если не самый, добросовестный автор из пишущих на эти темы.
Среди нагромождения генерируемых машиной дезинформации множества домыслов, слухов, идея "ультиматума" воспринималась политическими кругами и разведками Запада, как абсолютно рациональная для Гитлера, вполне соответствующая апробированной им методике. Это было бы так, если бы Гитлер был тем, за кого они его принимали – циничным, рационально, реалистически мыслящим диктатором. Таким его воспринимал и Сталин. Осторожный, расчетливый Сталин наделял теми же свойствами Гитлера. Он был не в состоянии вообразить, что тот, воюя с мобилизовавшей все ресурсы Англией, получающей мощную и нарастающую американскую материальную подпитку, одновременно решится атаковать на огромном, сложнейшем по физико-географическим условиям фронте хотя и ослабленную репрессиями командного состава, но к тому времени превосходно вооруженную, как убедительно показывает в своих исследованиях Марк Солонин, Красную Армию.

Занимаясь Сталинианой, я вовлекся в длящееся уже многие десятилетия обсуждение двух тем: готовил ли он превентивное нападение на Германию и почему для него было неожиданным нападение 22 июня. Я попытался представить себя в его ситуации. Расхожее выражение по-английски: "If I were in his shoes", т.е. если бы я был в его ботинках", применительно к Сталину – в его сапогах. Думаю, что надев "его сапоги", самый что ни на есть искушенный политик вполне мог бы попасть в ловушку, мастерски сконструированную гитлеровскими deception makers.
Преодолевая биографически обусловленную ненависть к Сталину, должен признать, что исходя из цели – подготовки к войне с гитлеровской Германией – его действия в период между "Мюнхеном" и 22 июня были совершенно обоснованными, рациональными, и в том геополитическом контексте, за немногими исключениями, совершенно оправданными. И заключение Пакта "М-Р" было единственно разумным решением. И вся его эквилибристика в отношениях с Гитлером с целью выигрыша времени была в целом логически осмысленной.
Сталин попал в расставленную ему ловушку потому, что он не понимал характер, натуру Гитлера. Черчилль понимал, а он – нет. Сталин мерил Гитлера на свой аршин, не понимая, что Гитлер – игрок совсем другого темперамента. Сталин не способен был играть ва-банк, а Гитлер это не раз делал, руководствуясь интуицией, эмоциями, а не логикой и здравым смыслом. Сказал же он накануне вторжения Вальтеру Хевелу (Walther Hewel), что у него такое чувство, будто он открывает дверь в темную комнату, в которой никогда не был, не зная, что там, за этой дверью.
И в этом непонимании природы Гитлера, мотивации его политической стратегии и практики, в непонимании авантюрного характера Гитлера – маньяка, порой экзальтированного истерика, упоенного собой, своим провиденциальным предназначением фантазера, а не с холодной головой все взвешивающего прагматика, как он сам, заключалось самое серьезное, самое катастрофическое по последствиям заблуждение Сталина.
"Watson, you are coming along wonderfully. We have really done very well indeed. It is true that you have missed everything of importance, but you have hit upon the method. "Ватсон, у вас все прекрасно получилось. Мы действительно делали все очень хорошо. Правда, вы не учли самое важное, но вы правильно следовали методу".
Sherlock Holmes, in “A Case of Identity”.

P.S. Понимают ли верноподданные нынешнего российского "самодержца" его характер, что им движет, как далеко он может зайти, на что способен решиться, чтобы сохранить свою бесконтрольную власть, владеет ли он своими эмоциями, насколько контролирует себя? Все чаще приходится сомневаться в этом. Его одержимость, весь запущенный им украинский цикл с его текущими и, особенно, долговременными последствиями, неспособность или уже невозможность дать задний ход – все это наводит на исторические ассоциации из недалекого, по историческим меркам, прошлого. И в который раз вспоминается набившая оскомину максима Ключевского: "История ничему не учит, а только наказывает за незнание своих уроков".