Вологда на карте генеральной
Ната СУЧКОВА
НАД СВОИМ ВИНОГРАДОМ
* * *
* * *
Вот звенящие пчелы, лоскут домотканого сада,
Проплывает арба — на ухабах скрипит колесо,
Тетя Галя-Гульнара стоит над своим виноградом,
И немного качается стрелочка синих весов.
В полудневной жаре ни гостей, ни дымков папиросных,
Загустели минуты и ходиков стрелки слепляют —
Не бегут, а текут, точно в меде увязшие осы,
Через край трехлитровых бидонов с отбитой эмалью.
Мерно капает день из витого вспотевшего крана,
И выходит собака вздремнуть на златое крыльцо,
И мальчишка, застывший над томиками Мандельштама,
Улыбнется и в книгу, как в воду, опустит лицо.
Проплывает арба — на ухабах скрипит колесо,
Тетя Галя-Гульнара стоит над своим виноградом,
И немного качается стрелочка синих весов.
В полудневной жаре ни гостей, ни дымков папиросных,
Загустели минуты и ходиков стрелки слепляют —
Не бегут, а текут, точно в меде увязшие осы,
Через край трехлитровых бидонов с отбитой эмалью.
Мерно капает день из витого вспотевшего крана,
И выходит собака вздремнуть на златое крыльцо,
И мальчишка, застывший над томиками Мандельштама,
Улыбнется и в книгу, как в воду, опустит лицо.
* * *
Точно воду воздух пробуя: неслышно, настороженно,
Точно воду, воздух пробуя, страшится всколыхнуть,
Опускает ноги белые на облако творожное,
И по белому творожному начинает путь.
Помнишь виллу Монфлери, камушки в бассейне,
И тот — глаза закрой — подмосковный пруд?
А теперь вокруг тебя берега кисельные,
И под ними в синеве голоса плывут.
Голоса плывут внизу — смазанные дальние —
Голоса, как паруса, на семи ветрах,
И несет она в руках легкие сандалии,
И пружинит в облаках каждый легкий шаг.
Точно воду, воздух пробуя, страшится всколыхнуть,
Опускает ноги белые на облако творожное,
И по белому творожному начинает путь.
Помнишь виллу Монфлери, камушки в бассейне,
И тот — глаза закрой — подмосковный пруд?
А теперь вокруг тебя берега кисельные,
И под ними в синеве голоса плывут.
Голоса плывут внизу — смазанные дальние —
Голоса, как паруса, на семи ветрах,
И несет она в руках легкие сандалии,
И пружинит в облаках каждый легкий шаг.
На этом месте в книгу заложена бумажка —
Обычная бумажка, истертая до дыр,
На этом месте в книге уже немного страшно,
И гречневая каша на вилле Бельведер.
На этом месте жизни еще надолго хватит —
Двадцатая страница, но Ян уже болел,
На этом месте парус качается, как платье,
Как шелковое платье вокруг твоих колен.
На этом месте мир, как окна, занавешен,
На этом месте дом бамбуком обнесен,
А снится, что нашла большую сыроежку
В Малаховке, в бору и мокнешь под дождем.
И ищет целый двор великую пропажу —
Заблудшую тебя в нахмуренном лесу,
И ясно, что найдут, и страшно, что накажут,
Но сладко, что разбудят не раньше, чем спасут.
Девятое, мистраль, больной соленый ветер,
Затихли голоса ушедших в синема,
Наверх несут письмо в коричневом конверте,
Потом звонок. Потом — зима, зима, зима…
Обычная бумажка, истертая до дыр,
На этом месте в книге уже немного страшно,
И гречневая каша на вилле Бельведер.
На этом месте жизни еще надолго хватит —
Двадцатая страница, но Ян уже болел,
На этом месте парус качается, как платье,
Как шелковое платье вокруг твоих колен.
На этом месте мир, как окна, занавешен,
На этом месте дом бамбуком обнесен,
А снится, что нашла большую сыроежку
В Малаховке, в бору и мокнешь под дождем.
И ищет целый двор великую пропажу —
Заблудшую тебя в нахмуренном лесу,
И ясно, что найдут, и страшно, что накажут,
Но сладко, что разбудят не раньше, чем спасут.
Девятое, мистраль, больной соленый ветер,
Затихли голоса ушедших в синема,
Наверх несут письмо в коричневом конверте,
Потом звонок. Потом — зима, зима, зима…
* * *
Спит твой Дубровский — стекло запотело,
Душно топили, а в щели сквозит,
Точно пустое безногое тело,
За балдахином шинелька висит.
Спит твой Дубровский — щека на перине,
Некому чаю с вареньем спросить,
На неуместном таком балдахине
Мечутся тени — зачем же он спит?
Ходики тренькают, дверка комода
Скрипнет, колышется наш балдахин,
Девка дебелая, точно колода,
Шепчет и шепчет гундосо за ним.
Где тут чего-нибудь вспомнить, проснувшись?
Полог качнется, просядет кровать,
Машенька, Машенька, только веснушки
Не позволяй никому целовать!
Душно топили, а в щели сквозит,
Точно пустое безногое тело,
За балдахином шинелька висит.
Спит твой Дубровский — щека на перине,
Некому чаю с вареньем спросить,
На неуместном таком балдахине
Мечутся тени — зачем же он спит?
Ходики тренькают, дверка комода
Скрипнет, колышется наш балдахин,
Девка дебелая, точно колода,
Шепчет и шепчет гундосо за ним.
Где тут чего-нибудь вспомнить, проснувшись?
Полог качнется, просядет кровать,
Машенька, Машенька, только веснушки
Не позволяй никому целовать!
* * *
1. Сестрица Аленушка:
бестолковый мой братец — шевроле лачетти, золотой вихор —
по каким гастролям ты нынче и сыт, и пьян?
помнишь косы мои — всегда на прямой пробор?
помнишь дом-колодец, школьный двор, бурьян?
непослушный мой братец, о, как я тебя ждала:
никаких продленок, а за руку и — домой,
пацанов, которые пьют всегда из горла,
за пять верст обходили мы с тобой стороной.
а теперь на дне своих оркестровых ям,
чьих хрустальных туфель ты ищешь, скажи, следы?
что за страсть такая в тебе к золотым кудрям,
что на жажду эту не напастись воды?
от того ты всякую гадость и тащишь в рот,
от того и льет из тебя этот чертов свет,
от того и дудка твоя так прекрасно поет,
ой, прости, кларнет.
по каким гастролям ты нынче и сыт, и пьян?
помнишь косы мои — всегда на прямой пробор?
помнишь дом-колодец, школьный двор, бурьян?
непослушный мой братец, о, как я тебя ждала:
никаких продленок, а за руку и — домой,
пацанов, которые пьют всегда из горла,
за пять верст обходили мы с тобой стороной.
а теперь на дне своих оркестровых ям,
чьих хрустальных туфель ты ищешь, скажи, следы?
что за страсть такая в тебе к золотым кудрям,
что на жажду эту не напастись воды?
от того ты всякую гадость и тащишь в рот,
от того и льет из тебя этот чертов свет,
от того и дудка твоя так прекрасно поет,
ой, прости, кларнет.
2. Братец Иванушка:
Разве я сторож, скажи мне, моей сестре?
Да где угодно — мотается по стране!
Дива, модель, красота в золотой облатке,
Видишь лицо ее вон на той шоколадке?
Пальцы мои все еще сладки.
Да, у меня по карманам игральные кости,
Да, невозможно нам вместе и плохо врозь нам,
Да, путешествую я налегке:
С марихуаною в спичечном коробке.
С дудочкой на языке.
Этот концертный кофр кое-где прожжен.
Каждый, любой, все равно — мне теперь дирижер,
Каждый, любой из меня извлекает стон,
А во втором коробке — майский жук погребен.
И да простится ей он.
Да где угодно — мотается по стране!
Дива, модель, красота в золотой облатке,
Видишь лицо ее вон на той шоколадке?
Пальцы мои все еще сладки.
Да, у меня по карманам игральные кости,
Да, невозможно нам вместе и плохо врозь нам,
Да, путешествую я налегке:
С марихуаною в спичечном коробке.
С дудочкой на языке.
Этот концертный кофр кое-где прожжен.
Каждый, любой, все равно — мне теперь дирижер,
Каждый, любой из меня извлекает стон,
А во втором коробке — майский жук погребен.
И да простится ей он.
Ната Сучкова — поэтесса. Родилась в Вологде. Редактор и издатель выходившего в Вологде с 1997 по 2002 годы литературного альманаха «Стрекоза». Стипендиатка Русского ПЕН-центра и Фонда Альфреда Тепфера (Германия) 2000 года. Публиковалась в журналах «Новый мир», «Октябрь», «Новая юность», альманахах «Илья», «Вавилон», «АлконостЪ», сборниках «Время Ч», «Нестоличная литература», «Девять измерений», «REZ», в вологодской прессе. Член Союза российских писателей.