Со скрипом открывается фургон,
Буханки из лотков поглядывают в небо,
Сдвигает продавец их, и кругом
Все начинает пахнуть свежим хлебом.
Дома, деревья, птицы, рыжий кот...
Когда лотки вплывают в двери магазина,
То кажется, что он огромный рот,
Как чудище, от жадности разинул
И хлеб глотает прямо на глазах,
Оставив нам лишь запах на одежде,
Который не поймать и не связать,
Как запах ускользающей надежды.

На двор, где до этого буйствовал день,
Луч солнца, сверкая, струился по крыше,
Легла мрачновато-лиловая тень,
И стало так грустно, как будто бы вышел
За дверь человек бесконечно родной.
Толкнулась тревога — а вдруг не вернется,
И в жизни, теперь совершенно иной,
Останется вечно затмение солнца.

На улице темно и сыро,
Как будто и не Рождество.
Оплавленной головкой сыра
Луна скользит сквозь небосвод.
А в доме теплится лампадка,
Все ожиданием полно,
И пахнет пряностями сладко,
Звезда опять глядит в окно.
Она глядит неугасимо,
Мерцая слабо сквозь века.
Всепобеждающая сила
Есть в слабости, наверняка.

Июньский вечер. Ясная прозрачность
Хрустально светится вдали.
Затих в бездействии поселок дачный
Во влажном мареве земли.
От грядки ирисов струится смутный,
Чуть уловимый аромат.
Он все сильнее с каждою минутой.
Открылись, видно, закрома,
В которых испокон веков хранились
Насыщенные запахи цветов.
И вот уже совсем не виден ирис —
Лишь аромат один готов
Пронзить собою время и пространство,
И в загустевшей темноте
Дарить Вселенной веру в постоянство
Во всей ее глубинной полноте.

Заокало эхо в колодце заброшенном,
Стремится к воде перекатами звук,
Вращаясь как ворот, который из прошлого
Хранит теплоту человеческих рук.
Смотрюсь в глубину. В древесине ободранной
Неведомым образом вырос цветок,
А глубже, давно не тревоженный ведрами,
В тени затерялся зеленый чертог.
И небо в конце. С наступлением сумерек
Там в бисере звезд загорелась луна,
И сразу теряется благоразумие,
И тянет к себе, как магнит, глубина...

Мороз крепчает на Крещенье.
Народ, по древнему преданью,
Ждет искупленья и прощенья
После купанья в Иордани.
И, может быть, надеждам внемля,
Придет — в который раз — по водам
Спасать поруганную землю,
Однажды принятый народом,
И распинаемый так часто
В душе у каждого грехами,
С неиссякаемым участьем
Вновь наблюдающий за нами.

Закончился день, переполненный лаской
Безоблачной летней поры.
И золото солнца меняет окраску,
Застряв на макушке горы.
Закат над вершиной как будто изранен,
В осколках кровавится свет.
Зеленые сосны укрыты багряным
Пологом — предвестником бед.
Привычная местность вдруг стала меняться
И чудится —
                      топот копыт,
В село озверевшие всадники мчатся,
Сломав устоявшийся быт,
Мгновенно смешался багрянец закатный
С багрянцем пылающих крыш...
Но вновь заполняет округу, как в кадре,
Прозрачного вечера тишь.
И все-таки час этот тронула вечность,
И вечер себя перерос
Смешавшись с бедой, и былая беспечность
Осталась лишь в капельках рос.

Какой широкой в детстве мне казалась речка,
Каким высоким был над ней откос,
Где устремлялись в небо сосны-свечки,
И дуб могучий на вершине рос.

Мне так хотелось навсегда запомнить,
В его листве запутавшийся свет,
И отраженье сосен в речке полной,
На отмели застывший детский след.

Но память, под моим печальным взглядом,
Боится пристальности, как огня
Бумага, брошенная с печкой рядом.
И не подводит ли она меня?

Лист на ладонь мне, кружась, опустился,
В темных прожилках зардевшийся лист.
День наступивший росою умылся —
Так лучезарен, прохладен и чист.
Я наберусь чистоты и прохлады,
Стану сама этой свежей росой.
И ничего-то мне больше не надо,
Только брести, по тропинке, босой.