Вера ДОРОШИНА
АПОКАЛИПТИКА
Стихи
ПОСЛЕДНИЙ АПОКРИФ
Стихи
ПОСЛЕДНИЙ АПОКРИФ
Воздух пахнет пронзительно остро,
предсмертно, фатально.
Осень пишет последний апокриф
на картах игральных —
на краплённых плутовкой-судьбою,
засаленных картах.
И — один на один — я играю с собою,
одержим одиночеством Сартра.
Я вишу в пустоте, без опоры,
нелепый, непрочный.
Сам с собою веду разговоры
в кулуарах полночных
И, пронизан сознаньем итога,
разлада, распада,
прозреваю распятого Бога
в крови листопада.
предсмертно, фатально.
Осень пишет последний апокриф
на картах игральных —
на краплённых плутовкой-судьбою,
засаленных картах.
И — один на один — я играю с собою,
одержим одиночеством Сартра.
Я вишу в пустоте, без опоры,
нелепый, непрочный.
Сам с собою веду разговоры
в кулуарах полночных
И, пронизан сознаньем итога,
разлада, распада,
прозреваю распятого Бога
в крови листопада.
* * *
Только в глаза не смотри —
у меня внутри
сегодня горит Рим.
Ссыпался в прах грим —
глянцевый флёр витрин
мира мер и проныр.
Истончился до дыр мир.
Красные фонари
источают истошный крик:
«Не стесняйся! Бери! Бери!
Плати — и любой каприз
исполнит плутовка-жизнь!
Торопись, дружок, торопись
на безудержный парадиз
перепутавших верх и низ,
на вселенский чумной стриптиз,
на вавилонский карниз!»
Только в глаза не смотри —
у меня внутри
чёрные пустыри.
Лучше скорей сотри
пепел и пыль руин
с хрупких ступней, Херувим, —
и улетай к своим,
небом святым храним!
Позже — рассеяв дым,
стану с тобой одним.
у меня внутри
сегодня горит Рим.
Ссыпался в прах грим —
глянцевый флёр витрин
мира мер и проныр.
Истончился до дыр мир.
Красные фонари
источают истошный крик:
«Не стесняйся! Бери! Бери!
Плати — и любой каприз
исполнит плутовка-жизнь!
Торопись, дружок, торопись
на безудержный парадиз
перепутавших верх и низ,
на вселенский чумной стриптиз,
на вавилонский карниз!»
Только в глаза не смотри —
у меня внутри
чёрные пустыри.
Лучше скорей сотри
пепел и пыль руин
с хрупких ступней, Херувим, —
и улетай к своим,
небом святым храним!
Позже — рассеяв дым,
стану с тобой одним.
ПРЕДЧУВСТВИЕ КОСМОСА
На часах моих без малого вечность,
дышит космос в мешке заплечном,
в волосах моих гнёзда свили
гнев Господень да Божья милость.
Стихли страсти и стихли речи,
игры кончились в «чёт и нечет».
Свечи съёжились и остыли.
Игры кончились в «жили-были».
Обещаньем вселенской встречи
Путь под ноги улёгся Млечный.
Все дороги земные были
лишь предвестием звёздной пыли.
дышит космос в мешке заплечном,
в волосах моих гнёзда свили
гнев Господень да Божья милость.
Стихли страсти и стихли речи,
игры кончились в «чёт и нечет».
Свечи съёжились и остыли.
Игры кончились в «жили-были».
Обещаньем вселенской встречи
Путь под ноги улёгся Млечный.
Все дороги земные были
лишь предвестием звёздной пыли.
БУДДИСТСКОЕ
Когда смыкаются круги
и размыкаются объятья,
оставь, забудь, не береги
своё игрушечное счастье.
Ты слишком долго был в плену
иллюзий, мнящихся дорогой.
Настало время заглянуть
за грань, прочерченную Богом
между небесным и земным,
и, отрясая прах и пепел,
сквозь едкий чад и горький дым,
сквозь двери, сорванные с петель,
уйти в сияющую синь,
где зреют новые сюжеты,
стать частью Ян и частью Инь,
извечной тьмой, извечным светом.
и размыкаются объятья,
оставь, забудь, не береги
своё игрушечное счастье.
Ты слишком долго был в плену
иллюзий, мнящихся дорогой.
Настало время заглянуть
за грань, прочерченную Богом
между небесным и земным,
и, отрясая прах и пепел,
сквозь едкий чад и горький дым,
сквозь двери, сорванные с петель,
уйти в сияющую синь,
где зреют новые сюжеты,
стать частью Ян и частью Инь,
извечной тьмой, извечным светом.
* * *
Жить у черты, у берега, у края.
Вдыхать закат и призрачный покой.
И вечность осязать,
песок пересыпая
морщинистой рукой.
И раковин узор читать —
посланья волн, посланья
переменчивых течений, ветров —
о недоступном всуе знанье
первооснов,
о том, что всё ведёт к началу —
толчку сердечному и, может быть,
любви.
К первоистоку, к ветхому причалу —
всё плыть и плыть...
Но тонут корабли.
На глубине забвенье их настигает.
И водоросли мачты оплетают,
и смотрят рыбы грустными глазами
из рубки капитанской —
на меня.
Как семечки, эпохи пролетают
в пустынную утробу забытья.
А говорят, не поменять местами
вчерашнего и завтрашнего дня,
а говорят, на всё своя причина,
условность есть константа бытия...
А может, мир в придуманных личинах
запутался —
в местоименьях «ты» и «я»,
запутался в подоле слишком длинном,
разорванном на нити-лоскутки,
безликий хаос рвётся через дыры.
И мир не может снова стать единым.
И бродят токи яростной тоски,
и зреет взрыв в уставшем сердце мира.
Вдыхать закат и призрачный покой.
И вечность осязать,
песок пересыпая
морщинистой рукой.
И раковин узор читать —
посланья волн, посланья
переменчивых течений, ветров —
о недоступном всуе знанье
первооснов,
о том, что всё ведёт к началу —
толчку сердечному и, может быть,
любви.
К первоистоку, к ветхому причалу —
всё плыть и плыть...
Но тонут корабли.
На глубине забвенье их настигает.
И водоросли мачты оплетают,
и смотрят рыбы грустными глазами
из рубки капитанской —
на меня.
Как семечки, эпохи пролетают
в пустынную утробу забытья.
А говорят, не поменять местами
вчерашнего и завтрашнего дня,
а говорят, на всё своя причина,
условность есть константа бытия...
А может, мир в придуманных личинах
запутался —
в местоименьях «ты» и «я»,
запутался в подоле слишком длинном,
разорванном на нити-лоскутки,
безликий хаос рвётся через дыры.
И мир не может снова стать единым.
И бродят токи яростной тоски,
и зреет взрыв в уставшем сердце мира.
ВОТ И ВРЕМЯ…
Стали тени светлее света.
И огонь утоляет жажду.
Вот и время — пустить по ветру
То, что прежде считалось важным.
Усмехнулся духовный опыт:
Накопили вы много пыли.
Вот и время — измерить пропасть,
сбросив кожу и срезав крылья.
Стало тело сгоревшей свечкой,
А душа дуновенья легче.
И держаться-цепляться нечем…
Вот и время — изведать вечность.
И огонь утоляет жажду.
Вот и время — пустить по ветру
То, что прежде считалось важным.
Усмехнулся духовный опыт:
Накопили вы много пыли.
Вот и время — измерить пропасть,
сбросив кожу и срезав крылья.
Стало тело сгоревшей свечкой,
А душа дуновенья легче.
И держаться-цепляться нечем…
Вот и время — изведать вечность.
НА ВОЛОСКЕ
Что ты маешься в тёмной тоске —
вечном поиске точки опоры?
Присмотрись: мир давно перевёрнут
и подвешен на волоске.
Вы с ним стали почти равны
в ожиданье конца — равновесны,
как слова лебединой песни
или эмбриональные сны.
Вас качает безумный ритм
запредельных нездешних логик.
Ваши судьбы сплетают Боги,
неприемлющие молитв.
Замирая в крутом пике,
не пора ль подводить итоги?
Неземные лежат дороги
на разжатой пустой руке.
вечном поиске точки опоры?
Присмотрись: мир давно перевёрнут
и подвешен на волоске.
Вы с ним стали почти равны
в ожиданье конца — равновесны,
как слова лебединой песни
или эмбриональные сны.
Вас качает безумный ритм
запредельных нездешних логик.
Ваши судьбы сплетают Боги,
неприемлющие молитв.
Замирая в крутом пике,
не пора ль подводить итоги?
Неземные лежат дороги
на разжатой пустой руке.
АПОКАЛИПТИЧЕСКОЕ
1
Как реликтами древних эпох,
мы играем пустыми словами.
Кем он был — наш неведомый Бог? —
не откроет усохшая память.
Мы жонглируем светом и тьмой
в перевёрнутом, чокнутом цирке
под протяжный космический вой.
Наши дети глядят из пробирок —
дети злой, беспонтовой войны —
на оборванных нитях повисли.
И в химической дымке весны
им являются призраки смыслов.
2
Как тянули мы одеяло
друг у друга в лихую ночь,
как под рёбрами холодало…
Одеяло по швам трещало
и едва ли могло помочь.
И едва ли нас согревали
угли тлеющего костра,
у которого танцевали
среди теплящихся развалин
в хороводе ещё вчера.
Как делили наш корм насущный,
как смотрели друг другу в рот
И, свою постигая сущность,
На кровавой гадали гуще,
Кто из нас и когда умрёт.
Как стреляли друг другу в спину
И всё чаще — открыто в грудь…
Как опять становились глиной,
не поняв, для чего сей длинный
и бессмысленный пройден путь.
3
На волнах пустопорожнего позитива
вскипает кровавая пена истории.
В розовом свете иллюзий близится час прилива.
Что изрыгнёт на берег из недр своих это море?
Остовы древних знаний, реликты вер и религий
вперемешку с осколками амфор и полированными костями.
Кто разберётся в этом хаосе артефактов? Блики
уставшего солнца играют. И над волнами
чайки вспахивают пустоту.
Как реликтами древних эпох,
мы играем пустыми словами.
Кем он был — наш неведомый Бог? —
не откроет усохшая память.
Мы жонглируем светом и тьмой
в перевёрнутом, чокнутом цирке
под протяжный космический вой.
Наши дети глядят из пробирок —
дети злой, беспонтовой войны —
на оборванных нитях повисли.
И в химической дымке весны
им являются призраки смыслов.
2
Как тянули мы одеяло
друг у друга в лихую ночь,
как под рёбрами холодало…
Одеяло по швам трещало
и едва ли могло помочь.
И едва ли нас согревали
угли тлеющего костра,
у которого танцевали
среди теплящихся развалин
в хороводе ещё вчера.
Как делили наш корм насущный,
как смотрели друг другу в рот
И, свою постигая сущность,
На кровавой гадали гуще,
Кто из нас и когда умрёт.
Как стреляли друг другу в спину
И всё чаще — открыто в грудь…
Как опять становились глиной,
не поняв, для чего сей длинный
и бессмысленный пройден путь.
3
На волнах пустопорожнего позитива
вскипает кровавая пена истории.
В розовом свете иллюзий близится час прилива.
Что изрыгнёт на берег из недр своих это море?
Остовы древних знаний, реликты вер и религий
вперемешку с осколками амфор и полированными костями.
Кто разберётся в этом хаосе артефактов? Блики
уставшего солнца играют. И над волнами
чайки вспахивают пустоту.
В РИТМЕ ЭНТРОПИИ
Под жестяным крылом ангела
Эхо сводит с ума,
Эхо вчерашнего дня.
Сквозь ускорение фаз
Самого быстрого сна
Прочерком откровений —
по венам, по бездорожью
дряхлого тела мира —
прочь.
Речи и русла рек,
руки на гончарных кругах
движутся в ритме
возрастающей энтропии.
Эсхатология как гримаса,
Горестная усмешка
Того,
кто не даст ответ
на забытый нами
вопрос.
Эхо сводит с ума,
Эхо вчерашнего дня.
Сквозь ускорение фаз
Самого быстрого сна
Прочерком откровений —
по венам, по бездорожью
дряхлого тела мира —
прочь.
Речи и русла рек,
руки на гончарных кругах
движутся в ритме
возрастающей энтропии.
Эсхатология как гримаса,
Горестная усмешка
Того,
кто не даст ответ
на забытый нами
вопрос.