Когда короткий и тяжкий век Синтии подошел к концу, поднялась она к светлым Небесным чертогам вкусить вечный покой. Но в воротах стоял святой Петр с суровым лицом и сказал он ей:
«Вот и кончен твой короткий и тяжкий век, но не могу я пропустить тебя в светлые Небесные чертоги, ибо твои академические задолженности вопиют к Небесам. Если хочешь обрести вечный покой, скажи мне, Синтия, что такое — дискурс?»
И Синтия сказала:
«Не взыщи, святой Петр, но не знаю, что такое дискурс. В тот день, когда нашему курсу рассказывали это, я вместе с братишками и сестренками собирала хворост в лесу».
Святой Петр, помолчав немного, сказал ей:
«Ах, Синтия, тяжел твой путь к Небесным чертогам. Скажи мне хотя бы, что такое — парадигма?»
И Синтия сказала:
«Не могу ответить я, святой Петр, потому что в тот день, когда нашему курсу рассказывали это, я в маленькой захолустной сельской школе учила детей читать и писать».
Святой Петр, помолчав немного, сказал ей:
«Ах, Синтия, горек твой путь к вечному покою. Скажи мне хоть, что такое — идентичность?»
И Синтия сказала: «Святой Петр, в тот день, когда нашему курсу рассказывали это, я нянчила своего сына со светлыми волосами и голубыми глазами, совсем как у его отца, профессора филологии».
Тогда святой Петр вздохнул глубоко и сказал:
«Ах, бедная Синтия, краток и суров был твой век, и тщетно спрашивать у тебя умные вещи. Но вижу, у тебя доброе сердце. И потому погашу твои академические задолженности и дам тебе вечный покой».
И святой Петр отворил врата, и Синтия вступила в светлые Небесные чертоги.

Это очень хорошая книга, мне ее одна знакомая дала. Сказала, там все как про нее написано, читая, можно все хорошо понять.
У нее будто камень с души свалился, будто пелена с глаз упала, и она сказала своему парню: дальше так продолжаться не может.
Вчера мы немного выпили в пабе, она как заново родилась. Сказала: тебе надо обязательно прочитать, так вот и дала мне эту книгу.
Пока ты был на встрече выпускников, я эту книгу прочитала. И меня будто обухом по голове ударило, словно гром среди ясного неба — если уж ты сам этого не понимаешь, тогда мне, наверно, придется тебе сказать: этот номер больше не пройдет!
Книгу я оставляю тебе, почитай. Уезжаю на несколько дней, мне следует побыть в одиночестве. У моря, у чужих простых людей в маленьком захолустном рыбачьем поселке, где весь мир возьмется за руки и поможет мне.

Вынь меня из плоскости, из большой картины в тяжелой золотой раме. Видишь — я стою по колено в куче компоста. Второй слева, в костюме, цветы в руке. Губы сжаты, по подбородку течет улыбка. Поглядываю тайком — ты пришел к кому-то другому и после останешься на бал.
Приятно познакомиться, я — тыква. Но твои руки этой ночью превратят меня в карету. Она отвезет тебя на пустое топкое поле, откроет дверь и будет смотреть, как дождь маленькими мазками пытается пририсовать тебе лицо.

С пластмассовым игрушечным пистолетом в руке Адам Панк болтается около универмага «Centrs», ищет товарищей по летним играм.
Товарищи в банках и в бюро тайком под столами кормят грудью детей и пасут звякающих глиняных поросят.
Муравьи исчезли из открытых пивных, желтые маркизы унесло в море. Попрыгунья-стрекоза продала микрофон, устроилась в рекламное агентство. Адам Панк все еще ютится в дупле дерева в Верманском парке. Перевез туда компьютер, вещи и книжки. Наружу выбирается редко.
Только иногда в сумерки шляется по дворам и пассажам, скребется в окна предметом, по форме напоминающим нож.

Признание в любви прекрасно, как провозглашение независимости. После долгих лет в оппозиции переехали в романтическое служебное помещение — как соколы, то есть голые, — годами не выползали с одра. И усатые королевы признали нас de facto.
Сегодня снова государственный праздник и салют, стаканы сверкают, как ордена, поцелуи вместо закусок. Ergo bibamus, мой принц, мы стибрили целое государство, как пустое сердце.

Пойдем, я тебя поведу домой.
Трамвай, как пьяный корабль, проскачет последние пару десятков метров, резко завернет — чтобы едущие попадали с сидений и проснулись, — открыв дверь, впустит в вагон темноту.
После дождя блестит мокрая брусчатка, аптека, больница, сумасшедший дом и кладбище гостеприимно открывают ворота. Гномы в витринах магазинов и эксклюзивная кухонная утварь, мы пройдем мимо них.
Всю ночь в бледном свете лампочки кто-то сидит у киоска, пьет пиво и отбирает деньги у припозднившихся покупателей. Ты ему дашь сигарету, и он нам плеснет глоток.
Моя улочка внезапно обрывается перед огромным шоссе, но в последний момент мы прошмыгнем в подъезд. Здесь белые коты гуляют по стенам, под ногами хрустят пустые ампулы, ветви дерева открывают окно и тихонько грызут грязное стекло.
Все комнаты пусты, цветные лучи на стенах и потолке показывают нам кино — там темный клен за окном потягивается в дремоте, там на грядках во дворе всходит трава, мой дед в белой рубашке сидит на полу, чистит яблоки.
Лучи гаснут, дом останавливается посреди туннеля темноты. Засыпай, дальше тебе идти одному.

Всю ночь троллейбус кружит по улицам как перенаселенная, неблагополучная коммуналка; в темноте слышен кашель, со скрипом открывают дверь, волочась в туалет в глубине двора.
Также во сне звучат грустные жалобы о днях, прожитых на сиденье для инвалидов и пассажиров с детьми. Детьми, родившимися в Янов день в запасной шине. Которую никогда не возьмут из замасленного угла и не поставят на колесо, чтобы ехать булыжными выбоинами извилистых переулков, где на остановках мертвые старики выходят полежать на скамейках, обмотав ноги вечерними газетами. Никогда они не выплывут на небольшой красной легковушке из сети общественного транспорта. Туда, где нет ни проводов, ни рельсов, где ты едешь всю ночь по широкой магистрали, никого не встретив. Даже огни дальнего света не попадают тебе в глаза.

Да, я твой ангел, этим вечером изгнанный с небес, чтобы завернуть тебе в целлофан усталое, пожухшее яблочко, которое одни жадные руки передавали другим. В эту ночь распродажа: неспелые фрукты — со скидками, мертвая плоть — в кредит.
Не говори никому, я — твой ангел, Давид, изваянный Микеланджело; если этой ночью целовать мои ладони, звенели бы фарфоровые косточки пальцев. «Твое небо цвета глаз», — просипишь мне в ухо, ибо ты поэт. Ну, сколько бы ты заработал, разобрав меня на детали и продав под мостом в утиль? Бутылку джина, которую, скривившись, опустошишь с черносмородиновым вареньем в сумерках полной мертвецов комнаты, вместе с чужим стариком из бара; охмелев, он загибает про танки и, уходя, стащит твой кошелек.
Этой ночью за каждой стойкой по ангелу, не правда ли, каждый улыбается шире, чем предусмотрено трудовым договором. Смена кончается, взмахнув крыльями, они уносятся в полупустые комнаты с голой лампочкой и печкой в углу, где прохладные руки возьмут и поцелуют чью-то милую и кудрявую голову.
Господин за тобой уже считает деньги. Может, он купит все сливы и бананы, всю рыночную площадь и меня в придачу. Положит на полку за стеклянные дверцы, будет часто обметать метелкой из конских волос, полировать небо отрезком плюша. Не кричи, не задавайся. Живо вытаскивай огурцы из карманов. Попроси, чтоб тебя отвезли домой. Не грусти. Напиши стишок.