Если ты входишь в рощу мою березовую,
входи в нее, как входят впервые,
и позабудь, что бывал в других.
И не спеши — научись понимать
движения веток и шорохи листьев
и постарайся с березовым соком
земли моей силу в себя вобрать.
Луч льющийся — все-таки первый, первый,
и все это с нами — и первые почки,
и самое первое опьянение
тишиной, синевой, весной.
Если ты входишь в рощу мою березовую,
разуй свои ноги, бродившие по бездорожью,
и мерцающей бересты
топором не вздумай касаться.

Хвала ладье молодого месяца,
которая по жилам твоим
тащит сок и смолу.
Хвала точеному топору,
который тебя превращает в лучину —
готовит костер, всем кострам костер,
от таких занимаются новые зори.
Никогда,
никогда я не буду с теми,
кто хотел бы тебя погасить.
Если я славлю время-кормильца,
растящего здоровые годовые кольца,
то трижды славлю время, которое
бросает в огонь
созревшее для огня.
Мне уже доводилось видеть,
как подгнивают и падают большие деревья.
Мне уже доводилось видеть,
как тускло тлеют гнилушки.

Одолжи мне, матушка, рукавички,
я свои связать себе не успела.
Слышишь — человеческими голосами
в моховом болоте журавли кричат.
Не было нынче ни дождей осенних,
ни дорог раскисших, разбитых колесами. Тайком
подкралась зима-ворюга
да и грянула на наши головы.
Одолжи мне, матушка, рукавички —
до мохового болота добраться.
Слышишь — занесенные мокрым снегом,
там кричат, как в юности твоей, журавли...

Запрокинув голову, смотрю в облака —
не из моего ли детства жеребята
протягивают влажные бархатные мордахи
и шевелят губами:
«в пойме Мемеле-реки
травы шелковыми были,
а вода у большого камня —
вкусной и быстрой,
словно легкий бег по дороге,
                                       когда не остановиться...»
О чем еще они шепчут? —
похоже, о том,
что луга зарастают,
а камни — покрываются мхами...
Как давно это было — когда я слышала,
что мне лошади говорили.
А теперь — переводчик нужен.
Вот развеваются гривы.
Напряженные ноги мелькают.
Бабушка детям пальцем грозит:
— Нечего путаться у лошадей под ногами,
дети должны во дворе оставаться...
Но где он, тот облачно-розовый двор?
И дети давно не дети.
И вместо двора из кустов сирени
торчит одинокая печная труба,
острая и предупреждающая,
                                    как бабушкин палец:
бабушка знала — что можно и что нельзя...
Сюда и теперь еще прибегают
тени коней,
прошитые пулеметными очередями.
Хрипят и яростно роют копытами землю.
Они не могут не прибегать —
в пойме реки трава была шелковой,
а вода у большого камня —
вкусной, быстрой...
Все это было.
Это было давным-давно.
Это было сегодня утром.

Горе, если ты можешь свободнее сделать нас,
приди, мы встретим тебя как друга!
Начни с коней моих в этот полночный час,
развяжи их, стреноженных, подстегни —
                                    пусть как ветер летят от испуга!
И канатов манильских, конечно, не стоит жалеть,
чтобы парус у пирса
                            под ветром захлопал счастливо.
Нам и землю, и море — все дали дано одолеть,
если парус полощется и развевается грива!

Неужели, как в детстве — снова свободна,
ничего — ни забот, ни хлопот напрасных?
И песок надо мною,
и сырость такая,
что последняя искра погасла.
Не жду уже больше — вспыхнет, не вспыхнет,
безразлично — что люди скажут.
Но корни сделают дело свое —
прошьют корнями и крепко свяжут.
И буду снова пригвождена.
И вновь заботы: — А что там слышно?
Как там в мае у вас — сады?
Дымит ли труба над крышей?

Тот мудрый покой,
тот огромный, всепонимающий,
шел медленно,
                       целую вечность.
Уже казалось и не придет,
И, как прежде, бессмысленно, бесполезно
в груди моей будет расти неизвестность.
И вот — измученная, гонимая,
как обтрепанная цыганка,
без кибитки, без трубки своей,
без своего бесподобного Сайдо
(бог знает — где, у какой корчмы,
он лошадей выменивает!)
Он медленно шел,
тот огромный, всепонимающий,
чтобы видеть я научилась —
все живое — растет.
Тмин растет и чертополох,
осыпая созревшие загорелые семена.
Тесто растет из квашни через край,
мысли растут, сокрушая стены,
срывая лохмотья и украшения
и пронзая до самого сердца.
Между тмином и чертополохом
на земле, как в своей кибитке,
ты сидишь нагая — цыганка моя,
загорелое тминное семя.
Прикройся мгновением и — расти.

В камине,
которого нет у меня и в помине,
трещат березовые поленья.
В камине,
которого нет у меня и в помине,
дым всю ночь разговаривает со звездами.
И жарко, словно порой сенокосной,
словно в летней хлебной печи.
Еще полено! Еще полено!
Того и гляди всю рощу березовую
за ночь спалишь в том самом камине,
которого нет у меня и в помине.

А в тот, который будет у нас,
можно будет насыпать звезды,
закопченные, черные, как антрацит.

...по клеверным полям
сквозь волны воздуха просверленные пчелами
придется уходить
придется уходить
                               колодезным звенящим журавлем
                               пчела из дальнего довременья достанет
                               и мед цветов
                               и яд цветов
                               и вдруг ужалит
                               точнехонько
                               сквозь время в нашу осень
по клеверным полям
сквозь волны воздуха пронизанные пчелами
придется уходить
придется уносить
                               вкус меда на губах еще болящих
                               пчелиный яд в сердцах еще пьянящий
                               уже не в силах распознать
                               расслышать голос
зовущий нас обратно
так
по клеверным полям
сквозь волны воздуха
                               просверленные пчелами
мы будем уходить
                               мы будем уходить
                               и с нами мед цветов
                               и с нами яд цветов...*

Дождь кончился — и вишня расцвела.
И ветка в темноте обрызгала мне щеки.
Но я ладонью утереться не решаюсь —
пусть запах сохранится до утра.
А может быть — не вишни это вовсе
благоухают? Может, это мгла —
светающая, тающая тихо
и оседающая на твоих ресницах?
А может, влажный ветер — гость мой поздний —
принес дыхание цветов чужого сада?
Цветущим вишням, как погасшим звездам,
и свет не нужен, им — дано сиять...

Словно знаки молний через лицо —
себя растеряв, иду:
О, чего только я ни хотела,
пока горячая голова
была переполнена ветром!
О, чего только я ни могла! Просверлила кору. Охмелела.
Через край, через верх, через меру.
Не считая, не взвешивая. Зачем?
По капле, капле —
сквозь белую кожу березы
хлынуло — так, что бадейка уже через край.
Ну, черпаем.
Пьем и хвалим.
Кружка каждая — через край!
Сумки сердечные — через край!
Пьем.
И в долголетие верим.
Верим: мы тоже,
хмельные от сока березового,
на что-нибудь истинное сгодимся.
Со знаком надежды,
как с молнией через лицо,
идем!