Алла Михалевич выпустила дерзкую книгу. Скорее всего, сама она не думала об этом ни одной секунды. Ни о возрождении древнего жанра научной поэзии. Ни о том, что со времен Рене Гиля и его последователей таких попыток, кажется, не было. Писала по судьбе биолога и поэта, но отважилась на такую концентрацию науки и поэзии, сколько я понимаю, впервые. Соединение взрывчатое, оксюморонное, о чем говорит уже название: «Бог эволюции».
Предисловие Александра Кушнера не только искренне, но и логично. Ведь автор этой книги в какой-то мере герой его стихов:

Алла Михалевич именно такой биолог. Как у всех серьезных ученых, в ней живет изумленный дилетант. Детский философ. Бывает ли иначе, не знаю. Но здесь — так:

Дерзко нагружать строку: «Аденин, тимин, гуанин, цитозин». Читатель может потеряться (сразу в двух значениях этого слова). Про себя могу сказать — не растерялся и не потерялся. Стихи пластичны и точны. Точны еще и в буквальном смысле. Как точен взгляд ребенка и жителя природы, а не только изучателя. Проверил на своем соседе-крестьянине, прочитав:

Обольщаться оценкой крестьянина, конечно, не стоит. И никогда не стоило, хотя классики не раз пытались нас убедить, что суд простого человека и есть высший суд. Нет. Стихи Михалевич сложны, и не для всякого. Дело тут не в терминологии и не в специальности. В них запараллелен опыт биолога и нравственно упорной жизни человека. Кроме чудесной, растениевидной пластичности, меня, как читателя, питало это.
То, что я сейчас процитирую, не торчковые афоризмы, а тянущиеся через всю книгу линии сюжета. Лирического, разумеется. Условно его можно определить словом эмпатия. Эмпатия как основа непрерывного творчества жизни.
«Впервые назвать — как впервые создать». « (Так, чем строже ценитель нас ждет, —/ тем прекрасней мы сами)». «Чем нас безумие страшит? —/ Тем, что упорно нас не видит,/ Лишь к самому себе спешит,/ На самого себя в обиде». О венчике цветка, который на поверхностный взгляд почти эстетская виньетка, явно уступающая в содержательности пестику, тычинке, стеблю: «Но первое слово Бога, всему предвестник, тоже ведь невесомо…». Природа щедра, да, но она же и экономна. Ничего случайного.
Казалось бы, тема из школьного учебника: живая и мертвая природа. Однако в стихах Михалевич это рождает неожиданную, поразительную формулу:

А «источник воли обнаружен» в амебе, которая, «в отличье от планет», «с а м а прокладывает след». После таких научно-поэтических выкладок воспринимаешь как заново пережитое признание, которое в других стихах выглядело бы лишь лирической умильностью: «И маленький пушистый воробей/ Сложнее всей заоблачной Вселенной».
Это удивление перед игрой и многообразием природы в поэте и биологе рождает не столбняк, а экстаз работы. Подумать только, «Три миллиарда пар нуклеотидов/ Уже нашли в геноме человека», а при этом «Бывает, жизнь истрачена порою/ На расшифровку лишь отдельной пары». Но какая это пара, какие пары! Именно они «Под ядерною мембраной/ Диктуют своим узором:/ Кому прикажут быть — Анной,/ Кому — командором».
Иногда я думаю, что банальность — это состарившаяся истина. В этом смысле поэзия является как бы кровеносной системой истины, которая не дает ей стареть и позволяет видеть ее вновь и вновь чистым, не замыленным взглядом. Поэту не надо ходить в дальние походы, чтобы изучать жизнь. Открытие можно сделать, не выходя из восьмиметровой комнаты, наблюдая качанье листа «над теплой трубой отопленья». И сделать банальный вывод о краткости человеческой жизни и вечном ходе времени. Как он качается, этот лист!