А за рекой, на непаханом поле,
глядя на облако из-под руки,
девочке Кате и мальчику Коле
добрые люди сплетали венки
из васильков и душистого хмеля.
Пел соловей и гудели шмели.
Сидя на облаке, ехал Емеля,
жаром от печки касаясь земли.
Лето звенело густым разнотравьем.
В хоре лягушек солист — коростель.
Нюх и чутьё мне уже не исправить:
запах полыни родней, чем «Шанель»...

Жил я в столице, бродил я у моря.
Радость искал, а тоску находил.
Полною чашей и счастье, и горе,
жажду любви утоляя, испил.
Стайка стрижей прочертила однажды:
песня твоя, как и жизнь, коротка.
Чистый исток утолит твою жажду,
к берегу детства поманит река...

Я возвратился — смотреть на закаты.
Здесь оборвутся земные пути.
Мы перед родиной все виноваты —
чистых истоков уже не найти.
Лишь за рекой, на непаханом поле,
глядя на облако из-под руки,

девочке Кате и мальчику Коле
добрые люди сплетают венки.

«В лесах зверьё, а в реках рыба.
Богат мой край — и ешь, и пей!
Пойдём со мною, неулыба,
жить вместе будет веселей.

Не видишь разве — ты мне люба.
Уйду, коль я тебе не мил...»
Мой дальний предок не был грубым —
слова медовые дарил:

«Цыганка ты или татарка —
Поверь, мне это всё равно».
И целовались двое жарко
в былых веках. Давным-давно...

Алешковы — русоволосы.
У Пашенковых кудри — смоль.
Каких кровей они? Вопросы
задать столетиям изволь.

Вот мой отец двадцатилетний
на снимке — чистый славянин.
А в маме тюркское заметней.
В большой семье я — третий сын.

Храню их свадебное фото —
его дороже сердцу нет.
Красивы оба. Жить охота.
И до войны — аж восемь лет.

Отцовский дом... Сижу на камне
у речки, названной Челной.
Разноязыкое Прикамье,
где жизнь прошла, — мой край родной.

Я сам себе слуга и барин.
Я не чуваш, и не мордвин,
и не удмурт, и не татарин,
но — равный с ними гражданин.

А на прищур прицельно-узкий,
не опуская глаз, смотрю.
Кто я такой? «Конечно, русский.
Не видно разве?» — говорю...

Выпью горькую, вспомню истоки
и печали своей, и любви...

Меж озёр луговые протоки —
рыбы в них, хоть руками лови!

И песок, и прибрежные ивы
память сердца берут в оборот:
дикий лук, сенокосные гривы,
жеребята, бредущие вброд

через годы, речушки и реки,
утопая в рассветных лучах...
Пусть останется с ними навеки
и душа моя в дальних лугах!

Вернуть соловьиные годы,
упасть в луговую траву!..
Хотелось любви и свободы,
хотелось в Казань и Москву
из Богом забытой Орловки.
Вперёд! И Казань, и Москва
капканы свои и уловки
расставили — выжил едва.
Вернулся, аж мать не узнала,
смурным из незваных гостей.
«Чьё солнце тебя обжигало,
чей холод прошиб до костей?»
Родная! Ни солнце, ни вьюга
меня не свалили бы с ног,
я сам из похмельного круга
сбежал на орловский порог.
В столицах чужие бульдоги
российскую славу пасут.
Рванёшься по скользкой дороге —
всю душу тебе растрясут.
Тебе не расскажешь об этом,
но я занесу на скрижаль
вослед за великим поэтом
слезы материнской печаль.
Я вырвался из круговерти!
Спас матери иконостас.
И кто там кого после смерти
полюбит — неважно для нас...

Пути-дороги в вечность пролегли
сквозь горизонты, что порою мглисты...
Как далеко от Пушкина ушли
авангардисты и постмодернисты!

Возрадуемся (Господи, прости!).
Покойный Пригов — их Иван Сусанин.
Они у власти нынешней в чести,
а Бердичевский1 — ангел их сусальный.

Блаженным рай, а нищему — сума.
И нипочём творцам «стихотворений»,
что «ясность — удовольствие ума»,
как говорил другой российский гений...2

А мы в глухих провинциях живём.
Нас понимают русские и манси,
не склёвывая штучно и живьём
ни зауми, ни лжи, ни перформанса.

Нам незачем фамилии менять
или гламур размазывать по тесту.
Мы повторяем (можно через …)
«... что в мой жестокий век...»
И далее по тексту.

Сундуками, ларями, сусеками
не измерить богатства её.
Далеко-далеко, за парсеками,
под звездой золотится жнивьё.
Золотится? Вы в этом уверены?
Да! Безверье сумей превозмочь!
Пусть года световые немерены,
память — царственной Вечности дочь!
Мы давно бы забыли, наверное,
след кометы с павлиньим хвостом —
нашу память небесную Лермонтов
разбудил, возносясь за Христом.
Небо — зеркало. В нём отражение
всей планеты и каждой судьбы.
В тайне смерти есть тайна рождения —
и летят верстовые столбы
в бесконечность. Стихами Есенина
ныне, присно, во веки веков
столько жизни и света посеяно,
что не страшно могильных оков:
«Несказанное, синее, нежное...
Тих мой край после бурь, после гроз,
И душа моя — поле безбрежное —
Дышит запахом мёда и роз».
Пусть кому-то во что-то не верится —
нашу Землю Творец освятил,
и не зря она всё-таки вертится
в сонме прочих небесных светил.
Все мы — в космосе, все — небожители.
Утром, чуть заалеет восток,
Улыбнитесь — вы Солнце увидели! —
и в земной окунитесь исток.
Нам Создателем небо подарено.
Купол неба безмерно высок.
Наша память улыбкой Гагарина
озарила небесный чертог.
И не знает душа отторжения
от Вселенной на Божьих весах.
Неземной синевы отражение
я увидел у внучки в глазах.

Самовар остывал неохотно.
И беседа, как речка, текла.
А лиловые сумерки плотно
опускались на крыши села.
— Ночевать-то оставишь, Мариша?
— На ночь глядя куда ж ты пойдёшь?..
Вот и жизнь пролетела, а слышу
на два голоса «оканье» сплошь:
— Понесёт — не догонишь на паре, —
о подружке судачат они:
наша мама и тётенька Варя,
наша гостья из дальней родни.
Мне давно уж пора за тетрадки.
Завтра в школу. Что ж, делаю вид...
Не могу не подслушать украдкой —
тётя Варя опять говорит:
— Пусть Петруха поправит тычинник —
в огурешнике вашем дыра.
— Сам-то в кузнице. Борька починит
или Санька — обоим пора.
— Трудно с ними? Семья-то большая:
трое неслухов, пара невест.
— Нет! Живём, никому не мешая —
Бог не выдаст, а нехристь не съест.
Чашку чая с гостинцем откушав,
я залезу на тёплую печь.
Пусть вливается в детскую душу
деревенская русская речь.