О Боже, покарай детей —
И крошечных, и рослых.
Карай их строго, не жалей!
Они преступней взрослых.
Они, едва почуяв свет,
Кричат настолько громко,
Что сходит наша жизнь на нет,
И наше счастье ломко.
Вот женщина... блистала всласть
Красавицей, княжною.
А родила — и расползлась,
Теперь квашня квашнёю.
А этот должен был помочь
Всему честному люду.
Родился сын, а после — дочь.
И не свершиться чуду!
Она, в конце концов, его
Нашла... но — муж и дети!
Толкал её на воровство
Единственный на свете.
И двадцати не дашь ты ей,
И даже при квартире,
Но двое у неё детей,
Как две пудовых гири.
А этот хмырь попал в тюрьму,
Всё объяснить пытался:
— Мне столько денег ни к чему,
Я для детей старался!
Вот так живут среди людей
Клопы и мироеды.
О Боже, покарай детей!
От них сплошные беды!

О Господи, имел совсем другую цель я.
И эти строки писаны с похмелья.
В тоске, в бреду, в припадке тёмных сил...
А сына я давно похоронил.
Он был тогда ещё настолько мал,
Что даже слова "смерть" не понимал.
Он пить просил. Но запрещали пить.
Я помню... мне вовеки не забыть
Его горящие, молящие глаза...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Бессонница. Гомер. Тугие паруса.

В доме отдыха смена кончается.
Отдыхающие прощаются.
До автобуса провожают.
И друг другу писать обещают.
Вот идёт с мужчиною женщина.
Шепчет преданно: "Женечка! Женечка!"
Он в ответ глядит — не мигает.
Он нести чемодан помогает.
Наконец-то села в автобус.
Он поодаль стоит, обособясь.
Он автобусу машет рукою,
Вспоминая о даме с тоскою.
Ничего от неё не скрывал он,
Потому и стал идеалом.
Он смущённо улыбку прячет,
Понимая, что там она — плачет.
...Его скоро уже не будет.
И жена о нём позабудет.
И о нём позабудут дети.
Лишь одно существо на свете
В одиночестве истомится...
Ей, единственной, будет сниться.

В венерической больнице,
За решётками оград,
Молодые вижу лица
Юных, в сущности, девчат.
Их привозят под конвоем.
Никакой свободы нет.
Как солдат, их водят строем
На оправку, на обед.
Говорит больная Лида:
— Объясню вам как врачу:
Я лечиться не хочу,
И едва отсюда выйду —
Снова что-нибудь схвачу.
Я безумна, я во власти —
Никаких на то причин,
Но до ужаса, до страсти
Ненавижу всех мужчин!
Если нет во мне заразы,
Я хмельная не вполне:
Не получится оргазма
И не будет кайфа мне.
...И лицо, и грудь, и плечи —
Вся красива, видит Бог!
Ничего на эти речи
Я ответить ей не смог.
Полоумная Европа,
Объясни её дела!
И какая катастрофа
У неё произошла?
Говорит больная Лида,
Побледневшая от чувств:
— Если нужно, я для вида
Полежу и полечусь.

Он любил одну, потом другую, потом третью, потом четвёртую...
третью из них теперь мы на столе застали мёртвую.
Я тоже её любил, но сдерживал себя, покуда
не встретился с нею и не прекратилось это чудо.
Мы встретились воровски, без слов понимая друг друга,
что я — его близкий приятель, а она — бывшая его супруга.
Мы встретились с нею два раза, а на третий я сказал осторожно:
— Я люблю тебя по-прежнему, но... встречаться нам невозможно.
И она меня поняла тогда, и с болью она меня отпустила.
Была в ней какая-то особая, нечеловеческая какая-то сила.
И вот мы у гроба её стоим вдвоём — чуть пьяны, молодцеваты.
Оба виновны перед нею, и оба перед нею не виноваты

Откуда в нас чувство вины, откуда?
Не знаю, не знаю... а выдумывать не буду.
Но однажды приходит оно и саднит в груди,
И никуда от него не деться.
Это похоже на детство — на беззащитное детство.
Только нет ни дяди, ни тёти, ни наказания неизбежного...
Господи, если Ты есть, Господи, прости меня, грешного!

Да, мне с этой стареющей дамой —
Ни забот, ни хлопот,
Ни стыда с ней не знаю, ни срама,
Потому что всегда меня ждёт.
Потому что бесцеремонно —
Без озноба, без чувств —
Я звоню ей по телефону
Или в двери стучусь.
Если что-то меня беспокоит,
То умело весьма
И накормит она, и напоит,
И разденет сама...
Сколько ж надо позора и свинства
Было выделить ей в удел,
Чтоб высокий огонь материнства
Для чужого мужчины горел!

Читатель ищет между строк
Какой-то смысл, конечно, тайный.
Но я не Бог и не пророк.
Мои прозрения случайны.
Мои прозрения слепы.
Мои пророчества опасны.
Я сам пытаюсь ежечасно
Уйти от собственной судьбы.

Помнишь "Розовый портвейн"?
Пить его — нет сил.
Помнишь, Фридрих Горенштейн
С нами вместе пил?
Говорил он нам спьяна,
Пьяный не вполне:
— Эта гадкая страна
Надоела мне!
Этот запах потных тел,
Этот грязный люд...
Он на Запад улетел
Через пять минут.
Помнишь, правду я рублю
Уж в который раз?
— Вашу прозу я люблю,
Презираю вас!
Он беззлобно хохотал,
Опершись на стол.
Я ему бы в морду дал —
Рано он ушёл.
Ну и что же? Мы живём
В прежней маете.
Так же бережно несём
Все надежды те.
Тот же самый хищный зверь —
"Розовый портвейн"...
Как живётся вам теперь,
Фридрих Горенштейн?

Даруй мне, жизнь, успокоенье.
Уже не жду я от любви
Ни божества, ни вдохновенья,
Ни жара тайного в крови.
Я вспоминаю с лёгкой болью —
Сквозь медленное забытьё —
Сырой рассвет в туманном поле,
Глаза припухшие её.
Блаженство взгляда, жеста, слова,
Прикосновенья волшебство...
Начнись теперь всё это снова —
Я б отказался от всего.
Благословил бы я угрюмство...
Да только знаю, что оно —
Припадок нового безумства,
Где всё опять предрешено.

— Ты злословишь... Ты хохочешь...
Грубо шутишь надо мной...
Уязвить меня ты хочешь!
— Я люблю тебя, родной...
— А когда спокойно, чинно
Под руку иду с женой,
Как ты злобно смотришь в спину!
— Я люблю тебя, родной...
— Обо мне, скажи, не ты ли
Распустила слух дурной?
Все соседи рты раскрыли!
— Я люблю тебя, родной!
— Ведь узнает о скандале
Муж — тебя прибьёт, хмельной.
Сын — и тот простит едва ли...
— Я люблю тебя, родной...