Туман расстилается белой попоной,
Хвосты по земле волоча.
Сидим мы в засаде с Володькой Гапоном,
Зубами от стужи стуча.
Гапон — это кличка. Прозвали ребята
За нрав его хмурый и злой.
А так он — Попов, неказистый, горбатый,
Но в нашей засаде — старшой.
Четвёртые сутки болотною гнилью
Мы дышим да кормим мошку.
Отёкшие ноги застыли, заныли,
И всякое лезет в башку.
Володька, тот вовсе осунулся мордой,
Лишь нос багровеет, как мак...
Четвёртые сутки... Какого же чёрта
Сидеть без замены вот так?!
Солдатское счастье — сухие портянки
Да спиртику пара глотков.
Густеет туман, как сметана из банки,
Не видно на десять шагов.
Кого угораздит ходить по болоту
В такую погоду сейчас?
Свернуть «козью ножку» большая охота,
Но разве нарушишь приказ?
Прошу я сержанта: «Давай-ка, братишка,
Закурим одну на двоих.
Ведь жизнь коротка: от медали до «вышки»,
Сам знаешь, один только миг.
Сгниём мы с тобой в этой хмари болотной,
И некому будет отпеть.
А вот табачок краснодарский добротный —
Куда же теперь его деть?»
Володька, бедняга, намаялся, верно,
И сразу душою обмяк.
Сам нежно ссыпает табак.
Дымок ароматный, густой и дурманный
Плывёт, как забытый напев...
Но вдруг мой старшой отшатнулся,
как пьяный,
Сказать ничего не успев.
Чужая граната тихонько, как мышка,
К его подползает ногам.
Мелькает в мозгу, что обоим нам крышка.
Прямая дорога к богам!
Секунда — как год, проведённый в неволе.
Но, воздух глотнув полным ртом,
Сержант приседает, как будто от боли,
Гранату накрыв животом...
И снова туман, ненавистный, кудлатый,
Окутал меня, обволок.
Туманом заляпаны стены палаты
И белый её потолок.
Глаза закрываю и падаю в бездну,
Но губы мне мочат водой.
Хочу зарыдать, но рыдать бесполезно!
И я выдыхаю: «Старшой!..»
Уходят года. Только снова и снова
Мне жить не даёт этот сон:
Сидим мы в засаде с Володей Поповым —
Сержантом по кличке Гапон.

В хрустальном мире, солнцепадом за´литом,
Где в птичьих гимнах торжествует лес,
Мне надоело — если б только знала ты —
Плескаться в светлом озере чудес.
Руками гладить синеву небесную,
Лохматя облаков кудрявый мох,
Я не могу, хоть соловьиной песнею
Звенящий день рассыпался у ног.
Мне снятся рук твоих тугие линии
И губы, целовавшие меня.
Пусть ты вдали, но нашу сказку зимнюю
На свежесть мая не сменяю я.
Опять в ночи по серебристой крыше
Танцует желторотая луна...
А я люблю, люблю тебя, ты слышишь?
Ты мне нужна, как солнце, как весна!

Мой дед ругался по-немецки...
Всё потому, что был в плену.
Боялся он бесед простецких
Про ту великую войну.
Не дезертировал с позором
И никого не предавал,
Но откровенных разговоров
Сам о войне не затевал.
Кто виноват, что в сорок пятом,
Когда последний бой затих,
Он выжил в том плену проклятом,
Один на тысячу других?
Потом среди глуши еловой,
Где горький смрад от лагерей,
Мой дед познал, что сип вало´вый 1
Страшней каких-то матерей.
Когда прорвался луч свободы,
Дед возвратился в отчий дом,
Из довоенных счетоводов —
Обычным сельским пастухом.
А что ему?.. С улыбкой детской,
Под пенье злющих комаров,
Он матерился по-немецки
На заблудившихся коров.
И у Бурёнки или Зорьки
С утра не лезла в рот трава:
Какого хрена после дойки
Летят заморские слова?
У гроба не было оркестров,
Не рвали залпы тишину —
Лишь две медали с тусклым блеском,
И те — за финскую войну.
А на поминках по-соседски
Сказал мне кто-то: «Знай, пострел:
Твой дед ругался по-немецки,
А вот по-русски не умел...»
(Сип вало´вый — ругательство вальщиков леса.)

Тускнеют эполеты на плечах,
В виски тихонько седина прокралась,
И в монотонно-медленных речах
Давнишней пылью залегла усталость.
Чуть тлеют угли от былых побед
В надрывном сердце, ранами изрытом.
Лишь сохранился строгий силуэт,
И статная осанка не забыта.
А некогда лукавые глаза
Мерцают, словно лампочки в подъезде...
Но в праздничном убранстве образа,
И под венцом не терпится невесте!
Он в красный угол шёл, как на парад.
А в спину свадьба пьяная орала:
«Где генерал? Подать его пора!
Какое торжество без генерала?!»
Со всех столов десятками стволов —
Слова, как пулемётные оскалы...
Звон орденов и звон колоколов
Тонули в залпах сдвинутых бокалов.

Август в лужи выплеснул рассвет,
Краем неба постучал в зрачок.
В стопке непрочитанных газет
Затерялся памяти клочок.
Беззаботно шляясь вдоль стены,
Сигаретный дым кольчугу плёл.
И букеты светлой тишины
Сыпали ромашками на пол.
Память — догоревшая свеча,—
Не чади и душу не черни!
Я ударом лёгкого меча
Отрубил обугленные дни.
Душу, как рубашку, распахнув
И смакуя огненную дрожь,
Словно запоздалую весну,
Я встречаю августовский дождь!

Апрельский снег... И город съёжился,
Улыбку спрятав в воротник.
А белый вихрь несметно множился,
Как нескончаемый родник.
Неудержимо и неистово
Он гарцевал вдоль старых стен
И без единственного выстрела
Забрал зелёный город в плен.
Мёл улиц узкие извилины,
Узоры плёл на куполах.
И город рухнул обессиленно,
Зонт белый выбросив, как флаг.
Весна ворчала озабоченно:
«Хоть всё сначала начинай».
И полз назло пурге всклокоченной
С четвёртым номером трамвай.

Вечер застыл, как немой часовой,
В чёрном квадрате окна.
Крылья расправив, глазастой совой
Глухо кричит тишина.
Комната сплющилась в тесный капкан,
Плечи до боли сдавив.
Лампы пятно, недопитый стакан
Да неотвязный мотив.
Старой собакой уснул телефон,
Шнур опустив, словно хвост.
Память, дневной пробежав марафон,—
Как засидевшийся гость.
И одиночество — липкой волной.
Душу когтями скребя,
Май ощетинился тусклой весной,
Серой весной без тебя.

Пропитый талант, как бутылка пустая,
Забыто лежит под столом.
За грязным окном журавлиная стая
Прощально махнула крылом.
Лишь осень-дурнушка канючит капризно
И дождиком брызжет в стекло.
Не хочется думать о сгорбленной жизни,
Все мысли, как зубы, свело.
И лень разлеглась, словно старая кошка
У входа в неприбранный дом.
Чего ж я уставился в это окошко,
Где стая махнула крылом?!

Волосы твои у нашей осени
И большие серые глаза.
Золотые листья ветры сбросили,
И осталась хрупкая лоза.
А дожди идут, не унимаются,
Стук холодных капель тело жжёт.
А она надеждой утешается:
Может быть, тепло ещё придёт?
Мне близка печаль необъяснимая,
Беззащитность чистых тихих снов.
Как же мне спасти тебя, любимая,
Уберечь от будущих снегов?