И было все: и море было,
оно тревожно в берег било,
и от листвы в садах рябило.
Забытый близкими людьми,
он тосковал, не спал ночами
и думал: все еще вначале,
но были годы за плечами,
в которых не было любви.

И были женщины. Он многих
припомнить мог — пустых, нестрогих,
корыстных, влюбчивых, убогих.
Они над ним имели власть...
И лампочка в ночи лучилась,
а вот любовь не получилась,
не состоялась, не случилась,
и значит — жизнь не удалась...

И был сентябрь медово-вязок...
Из позабытых детских сказок
добыла осень столько красок,
вот только не было тепла,
и от туманов даль дымилась.
Он не рассчитывал на милость,
ведь не нашел он той, что мимо
когда-то в юности прошла...

Шел состав, монотонно качаясь,
прошивая дождливую тьму,
и гудки над тайгою звучали,
как призыв неизвестно к кому.

Разыгралась гроза над Сибирью —
громыхало уже вдалеке,
и без устали молнии били,
отражаясь в бездонной реке.

Раскаленная их паутина,
в небесах продолжая гореть,
рисовала такие картины,
на которые страшно смотреть.

И казалось, стихиям внимая,
сам Творец, первозданно могуч,
как фотограф,
со вспышкой снимает
эту землю
с клубящихся туч.

На Урале, в Самаре, под Киевом,
на Валдае еще, может быть,
снова слышатся звуки какие-то —
это мамонты стали трубить.

С близкой гибелью свыкнуться трудно им,
где спасенье — они не поймут,
и, отчаявшись, криками трубными
будоражат окрестную тьму.

Что ж мы носимся с нашими бедами?
Сквозь века продираясь с трудом,
пусть они нам однажды поведают,
как земля покрывается льдом,
а на реках студеное крошево
им, беспомощным, смертью грозит...

Где-то двери распахнуты в прошлое,
и оттуда нещадно сквозит...

Я боялась милого потерять,
слушая наветы худых людей,
приходила в церковку умолять
о прощенье Господа каждый день.

Больше не просила я ни о чем,
простирая руки к нему в мольбе,
чтобы ты когда-нибудь был прощен,
чтобы помнил Боженька о тебе.

Только он не принял таких молитв,
не расслышал, видно, мою мольбу.
Мне осталось горькие слезы лить
да привычно сетовать на судьбу...

Церковка в ненастье — белым-бела...
от дождя в оконцах бежит вода...
Может быть, напастью любовь была,
Вот она и сгинула без следа...

И теперь, наверное, не резон
каяться прилюдно в своей вине...

Льется с колоколенки перезвон —
это плачет Боженька обо мне...

Опять в вышине закружилась
листва, осыпаясь с берез...
Как мало еще совершилось!
Как много уже не сбылось...

В ненастье заметнее проседь,
и я повторяю уже:
— Да здравствует поздняя осень
в природе, в любви и в душе!

Да здравствует долгая осень —
в холодном дыму вечера!
Да здравствует грустная очень,
красивая очень пора!

Неслыханно пышных чертогов,
невиданно пестрых одежд...
Пора подведенья итогов,
пора обретенья надежд.

И пусть заплутавшее счастье
отыщется бедам назло,
и сгинет навеки ненастье,
и в души вернется тепло.

И хочется жить без испуга
и верить, что где-то вдали
спешат, окликая друг друга,
в родные края журавли...

На ногах качаясь длинных,
за зеленой рощей,
спотыкаясь, бродят ливни,
небеса полощут.

Чтоб небесные простынки
выглядели лучше,
добавляют в дождик синьки
грозовые тучи...

...Безветрие. И медленно, и плавно
природа, будто занавес на сцену,
роняет снег, чистейший юный снег.
Так вот конец волнующего действа:
итог весны чарующей и страстной,
и лета с материнством и покоем,
и осени печальной и нагой!
А может, это все-таки антракт?
За сценой суета, неясный говор —
поспешно гримируются актеры
и новые разучивают роли!
Так падай же, благословенный снег!
В голубоватых сумерках гори,
порхай, кружись, совсем как тот, который
уже не повторится никогда...

Что бы ты, Боже, ни делал со мной,
где бы я ни был — верю,
за этой сплошной пеленой —
чистое небо.

Знаю, посланием миру живых
с облачной кручи
рвется сквозь полчища туч дождевых
солнечный лучик.

Видишь, монеткой горит золотой
на половицах?!

Надо уметь в этой жизни простой
ждать и молиться...

Мне потом предстоит еще вырасти,
обрести и работу, и кров...

Я отсюда — из питерской сырости,
дней промозглых и лютых ветров,

где Нева после ада блокадного
до сих пор отливает свинцом,
и ребенок глядит из парадного
с побелевшим от страха лицом...

...Я совсем еще молод и голоден
и все время куда-то бегу,
и о чем говорить с этим городом,
я пока что решить не могу,

и волнуюсь еще от незнания,
и бродить по нему не привык...
Полюбив эти скверы и здания,
я найду с ними общий язык...

Отчего этот ангел сутулится,
что за крест прижимает к плечу,
и куда приведут эти улицы —
я однажды узнать захочу...

...А снежинки над городом кружатся!
Я ловлю их разинутым ртом...
Сколько в людях терпенья и мужества!
Я почувствую это потом...

Сколько им предстоит еще вынести!
Очень скоро я это пойму...
Капли горькие питерской сырости
все бегут по лицу моему...

...За окнами ветка качается —
со мной постоянно общается.
С вестями торопится важными
и машет листочками влажными.
А ветер все время меняется,
и тихо она извиняется,
и медленно отодвигается,
как будто чего-то пугается...

Вот еще один голос замолк,
и на оклик твой не отзовется...
Надо сердце закрыть на замок,
а иначе — оно разорвется.

Как грядущей зиме ни перечь,
все одно — истомит и завьюжит...
Надо все-таки сердце беречь,
пусть оно еще близким послужит.

...Опять этот голос — он слышен повсюду:
— Я больше по свету скитаться не буду!
Устал я за всеми гоняться, метаться,
по скверам безлюдным в потемках шататься!
Довольно в опавшей листве копошиться!
Мне надо собраться, мне надо решиться
не словом, а делом за все оправдаться:
упавших — поднять, опоздавших — дождаться,
стать кровом бездомным и пищей — голодным,
согреть их сегодня дыханьем холодным!
Пускай меня славят, пускай меня травят —
но прежним меня они быть не заставят!
Когда же при этом листву я срываю,
то значит, я просто досаду скрываю,
а если я пыль на дорогах взметаю,
то лишь потому, что над ними летаю.
Мне хочется снова ни зверем, ни птицей,
а в прежнем обличье домой возвратиться,
к таким же, как я — бесприютным и сирым,
и с ними владеть этим призрачным миром.
Эх, дали б мне снова и душу, и тело!
Я столько сказал бы! Я столько бы сделал!
Пока же я молча дождинки роняю
да глупые тучи по небу гоняю...

Я в юности хотел
                                 закончить жизнь красиво,
иначе, думал я,
                            от скуки пропаду —
как Мелехов, стремглав
                                           лететь к своей Аксинье
или бежать в цепи,
                                  стреляя на ходу!
Стоять, как Пушкин, там,
                                                  на роковой дуэли,
не прячась от свинца,
                                        под вражеским стволом!
...А может, даже так —
                                          не дотянув до цели,
не дописав строки
                                   за письменным столом...