Как монах, бормоча сам с собою,
Опустив молодые плеча,
Я побрел по ковыльному зною,
Еле ноги свои волоча.
Сердцем я сатанел от бессилья
Я придумал восторженный стих:
«Ничего ты не любишь, Россия, —
Ни поэтов, ни песен своих!»
А когда я солгал так впервые,
Над собой покуражился всласть,
Я свалился в цветы полевые,
От погибели в них затаясь.
Я лежал под полуденным зноем.
И кричал мне с небес серафим:
—Мы глаза тебе тихо закроем!
На груди твоей руки скрестим!
И тогда я восстал, поднатужась:
Под собою почувствовал твердь,
Но остался в душе моей ужас,
Так похожий на близкую смерть.

В этом ужасе ты виновата,
О России и правда, и ложь!..
Черный ангел с глазами заката,
Ну зачем ты за мною идешь?

Под вечер, в скверике, в часу шестом
Ее я встретил на 2-й Садовой —
Посудомойщицу из заводской столовой,
Мне показалось, в нимбе золотом.
Наверно, солнце заплело лучи
Вокруг головки в форме диадемы...
Я шел домой, уставший, после смены —
Я на заводе делал кирпичи.
Работа скверная —
                      сплошной здоровью вред,
Но за нее мне хорошо платили...
А тут такое чудо в ретро-стиле! —
Полубогиня, источающая свет.
И, оробев, я опустил свой взгляд.
И свет в глазах угас, как бы в окошках.
О, женщина!.. в резиновых сапожках,
А я-то думал — туфельки парят...
Вот так меня ударили кнутом,
Когда я встретил на 2-й Садовой
Посудомойщицу из заводской столовой,
Мне показалось, в нимбе золотом...
И стал мне свет оранжевый не мил.
Я был исполнен мести и отваги:
На Кировском в большом универмаге
Античной женщине я туфельки купил.

И мы сидели в скверике, тихи...
Мне нравилась судьбы метаморфоза,
В которой славно рифмовалась проза,
Похожая немного на стихи.

Если вы на трамвае поедете
Мимо парка в вечерний час,
В белом мраморе гуси-лебеди
Дивной сказкой окликнут вас.

Сказка в том, что сиротам-уродцам
Выпадает порой благодать,
Чтоб однажды под яростным солнцем
Лебедями прекрасными стать.

Даже если себя вы представите
В этом мире средь гадких утят...
Вновь покажется: с озера — с заводи —
Лебединые крики взлетят.

И тогда вы гоготом радостным
В этом мире взорвете тьму.
Чудеса, что придумал Андерсен,
Не дано погубить никому.

Пусть всегда в тихом утреннем мареве,
Нашим душам неся благодать,
Будут лебеди в вечном мраморе
Нас, не верящих сказкам, встречать.

Вот и ему от Бога вышла малость
Огня нездешнего пылающих небес,
Хотя, конечно, трудно рифмовалась
Жизнь мужика поэзии вдовес.
И все-таки рождались в нем стихи.
И он, мой незабвенный прадед,
Говаривал:
            — Слова сегодня ладят,
А не горланят, словно петухи.
Он сам не знал, зачем ему такое
Чудачество нескромное далось,
Ведь сызмала нагуливал сохою
Судьбу свою, и кровушку, и злость.
За ней он шел по медленному кругу.
И губы пересохшие слюня,
Покрикивал рифмованную ругань,
Чтоб ободрить усталого коня.

Крутила мельница тугие жернова
И заливала низкую плотину.
Мужик, кряхтя, наваливал на спину
Земных трудов пудовые слова.
Но зуд стихов в душе его не гас,
Глаза сверкали весело-разбойно...
С загульной песней,
                          ярой и раздольной,
Вез мужика мозолистый Пегас.

Конь судорожно втягивал бока
И, озираясь, начинал дивиться
Тому, как степь привольна-широка
И песня эта высока, как птица!
Он лишь однажды белой кобылице
Читал стихи простого мужика.
И кобылице нравились стихи —
Тянула воздух теплыми ноздрями...

Назавтра вновь по самой зыбкой рани
Горланили в деревне петухи.

С берега кричат:
—Давай причаливай!
Провалюсь опять в тартарары...
Город мой, веселый и отчаянный —
Пьяницы, крамольники, воры.

Доберусь ли я живым до дома?
На пути знакомая беда —
Легонькие двери гастронома
И живая в скляночках вода.

Продавщица — солнечная птаха —
Выставит беременный живот:
—Вот вам зелье верное от страха,
От любой беды убережет!

Эй, прохожий, выпьем за державу —
За ее двуглавого орла!
За ее униженную славу
Можно и в подъезде из горла...

Мыслю так, что есть отличный повод
Выпить за нее сегодня нам,
Потому что жив наш русский город,
И совсем он «мой» по вечерам...

Вытяну из страха свою душу,
Чтобы слышать до ночной поры,
Как поют отчаянно «Катюшу»
Пьяницы, крамольники, воры.