Поэты Санкт-Петербурга
Марина НЕМАРСКАЯ
Поэт, литературовед. Живет в Санкт-Петербурге. Окончила Литературный институт им. А. М. Горького, магистрантка кафедры британской филологии СПБГУ. Бывшая вокалистка джаз-рок хора театральной студии «Акварель» и бард-рок группы «Сирин». Автор музыкальных альбомов «Печали» (2003), «Другое время» (2006). Годовой стипендиат международного конкурса искусств «Новые имена», финалист международного литературного конкурса «Русский Still». Публиковалась в периодических изданиях: «Музы на Фонтанке», «Аничков сад», «Дети Ра», «Пролог», «Вечерний Петербург», «Урал-Транзит», «Молодой Петербург». Автор сборников стихов «Русское имя» (самиздат, 2002 г.), «Женщина» (издательство «Коста», 2006 г.).
Поэт, литературовед. Живет в Санкт-Петербурге. Окончила Литературный институт им. А. М. Горького, магистрантка кафедры британской филологии СПБГУ. Бывшая вокалистка джаз-рок хора театральной студии «Акварель» и бард-рок группы «Сирин». Автор музыкальных альбомов «Печали» (2003), «Другое время» (2006). Годовой стипендиат международного конкурса искусств «Новые имена», финалист международного литературного конкурса «Русский Still». Публиковалась в периодических изданиях: «Музы на Фонтанке», «Аничков сад», «Дети Ра», «Пролог», «Вечерний Петербург», «Урал-Транзит», «Молодой Петербург». Автор сборников стихов «Русское имя» (самиздат, 2002 г.), «Женщина» (издательство «Коста», 2006 г.).
ЧУВСТВО СТРАХА И ДОЛГА
* * *
* * *
Я говорила бы долго, еще так долго,
но после него есть чувство страха и долга.
Я говорила, но помню, что поначалу
мне было с ним очень плохо, и я молчала.
Он ушел бы, покуда слабы засовы,
верил бы в Бога на деле, держал бы слово.
Он ушел, поседевший на две трети,
в двадцать лет он не знал, что меня встретит.
Мы мертвели бы с ним в перелетном зное,
исчерпав все слезы на показное.
Мы мертвы, никакая сила отселе
не поднимет нас из одной постели.
но после него есть чувство страха и долга.
Я говорила, но помню, что поначалу
мне было с ним очень плохо, и я молчала.
Он ушел бы, покуда слабы засовы,
верил бы в Бога на деле, держал бы слово.
Он ушел, поседевший на две трети,
в двадцать лет он не знал, что меня встретит.
Мы мертвели бы с ним в перелетном зное,
исчерпав все слезы на показное.
Мы мертвы, никакая сила отселе
не поднимет нас из одной постели.
* * *
Серый жемчуг рассвета, и ветер брызжет
битым стеклом с колодцев и судоверфей,
как бы мне ни хотелось казаться ближе,
я закрываю глаза и пространство меркнет.
Красное море внутри, как струнное соло,
выплеснулось из камня и камень точит,
или я просто брежу, покуда холод
перебирает мои болевые точки.
Детка, пей, держись подальше от смерти,
больше я не жилец в обреченном граде
и меня едва ли сейчас рассердит
сок твоих моргающих виноградин.
битым стеклом с колодцев и судоверфей,
как бы мне ни хотелось казаться ближе,
я закрываю глаза и пространство меркнет.
Красное море внутри, как струнное соло,
выплеснулось из камня и камень точит,
или я просто брежу, покуда холод
перебирает мои болевые точки.
Детка, пей, держись подальше от смерти,
больше я не жилец в обреченном граде
и меня едва ли сейчас рассердит
сок твоих моргающих виноградин.
* * *
Морозило, в предчувствии беды
мы ехали и холода не ждали;
и облака над петергофской далью
кололись, словно паводные льды.
И в темноте мелькали патрули,
и все слилось в истому и усталость,
и позолота с век твоих ссыпалась,
и под глазами тени пролегли.
И дома обезумевшим сполна
для вдоха не хватало промежутка.
И об уходе думать было жутко,
расстегивая платье у окна.
мы ехали и холода не ждали;
и облака над петергофской далью
кололись, словно паводные льды.
И в темноте мелькали патрули,
и все слилось в истому и усталость,
и позолота с век твоих ссыпалась,
и под глазами тени пролегли.
И дома обезумевшим сполна
для вдоха не хватало промежутка.
И об уходе думать было жутко,
расстегивая платье у окна.
* * *
Такое время; больше ночь, чем утро,
когда по лужам и по желудям
ведешь ребенка в сад, и пахнут будрой
дворы в лиловых отблесках дождя.
Давным-давно по этим подворотням
тебя тащили, словно на убой,
и было непонятно, кто же отнял
любовь к тебе идущего с тобой.
Давно-недавно, а теперь опомнись, —
идешь, и сын журчит, как водоем.
И в нем прозрачность, светлость и готовность
на все, что вам отпущено вдвоем.
когда по лужам и по желудям
ведешь ребенка в сад, и пахнут будрой
дворы в лиловых отблесках дождя.
Давным-давно по этим подворотням
тебя тащили, словно на убой,
и было непонятно, кто же отнял
любовь к тебе идущего с тобой.
Давно-недавно, а теперь опомнись, —
идешь, и сын журчит, как водоем.
И в нем прозрачность, светлость и готовность
на все, что вам отпущено вдвоем.
* * *
Послушай же, как тихо я дышу,
ничем не выдаю свое присутствие.
Столовым полотенцем по ножу
скользнуло вдаль безмолвие изустное.
На магистраль, обутую в дожди,
на ворона, сидящего под вывеской.
И дюже хорошо. Того гляди,
глаза напротив радости не вынесут.
ничем не выдаю свое присутствие.
Столовым полотенцем по ножу
скользнуло вдаль безмолвие изустное.
На магистраль, обутую в дожди,
на ворона, сидящего под вывеской.
И дюже хорошо. Того гляди,
глаза напротив радости не вынесут.
* * *
Этот ребенок, зачатый за перерыв
между распадом страны и обманом нищих,
давится хлебом и зрелищем с той поры,
как протрезвел и добра от добра не ищет.
Этот ребенок течет на свет, что река.
не задает вопросов, слывет калекой.
Тридцать восьмой гниет в его днк,
что ему третий срок и язык узбеков.
Этот ребенок с богом своим вразброд,
год от года делаясь все паскудней.
Может, этот ребенок — простой народ,
что выживает в России печальных будней.
между распадом страны и обманом нищих,
давится хлебом и зрелищем с той поры,
как протрезвел и добра от добра не ищет.
Этот ребенок течет на свет, что река.
не задает вопросов, слывет калекой.
Тридцать восьмой гниет в его днк,
что ему третий срок и язык узбеков.
Этот ребенок с богом своим вразброд,
год от года делаясь все паскудней.
Может, этот ребенок — простой народ,
что выживает в России печальных будней.
* * *
Радостно, это солнце жует ежа,
колется обольстительной желтизной.
идол мой, это руки твои дрожат,
если ты заговариваешь со мной.
Радостно, это в марте слепят лучи
комнату с панорамой на ипподром.
Идол мой, это тело твое звучит
сказками, переплесками, серебром.
Радостно, это завтрак из нежных блюд,
в воздухе набухает листва и сныть.
Идол мой, это я еще не люблю,
это я позволяю себя любить.
колется обольстительной желтизной.
идол мой, это руки твои дрожат,
если ты заговариваешь со мной.
Радостно, это в марте слепят лучи
комнату с панорамой на ипподром.
Идол мой, это тело твое звучит
сказками, переплесками, серебром.
Радостно, это завтрак из нежных блюд,
в воздухе набухает листва и сныть.
Идол мой, это я еще не люблю,
это я позволяю себя любить.
* * *
Дурнота, почти что собачья смерть,
над домами сдавленные дожди.
Не вздохнуть, так это любовь, ответь,
что дитя, играет с огнем в груди?
Или сквозь безжизненный суховей,
сомкнутые юродствами и родством,
так мы откликаемся синеве,
словно связки голоса одного?
над домами сдавленные дожди.
Не вздохнуть, так это любовь, ответь,
что дитя, играет с огнем в груди?
Или сквозь безжизненный суховей,
сомкнутые юродствами и родством,
так мы откликаемся синеве,
словно связки голоса одного?
* * *
Так смерть во сне приходит от апноэ, —
внезапна, тяжела, а, между тем,
рукой подать, покуда без покоя
сидит один покойник в темноте.
В архей, палеозой, при кайнозое
сидит себе под струями дождя,
и от него, как полоса прибоя
от берега, по капле отходя,
я медлюсь из белка и перегноя
В медовых сотах светового дня,
И небо Аустерлица надо мною,
и нравственный закон внутри меня.
внезапна, тяжела, а, между тем,
рукой подать, покуда без покоя
сидит один покойник в темноте.
В архей, палеозой, при кайнозое
сидит себе под струями дождя,
и от него, как полоса прибоя
от берега, по капле отходя,
я медлюсь из белка и перегноя
В медовых сотах светового дня,
И небо Аустерлица надо мною,
и нравственный закон внутри меня.
* * *
Четверть часа, от силы, двадцать минут по трассе,
с разных сторон могилы, ровные, как матрацы.
Следом за мною выйдет девушка в черной куртке.
Стану чуть ядовитей, спрячу в карман окурки.
И, опершись на палку, мирно вдохну окрестность,
скоро здесь будет свалка вместо тиши древесной,
смолкнет, как птичья стая, круговорот в природе,
впрочем, я не узнаю, время мое уходит.
с разных сторон могилы, ровные, как матрацы.
Следом за мною выйдет девушка в черной куртке.
Стану чуть ядовитей, спрячу в карман окурки.
И, опершись на палку, мирно вдохну окрестность,
скоро здесь будет свалка вместо тиши древесной,
смолкнет, как птичья стая, круговорот в природе,
впрочем, я не узнаю, время мое уходит.
* * *
Господи, в родном городе утром горько.
Отче мой, здесь не свадебно, посмотри
с вечера, как я вырасту и прогоркну
яблоком, тихо треснувшим изнутри.
Господи, в горизонте одна дорога.
Отче мой, если станет невмоготу,
как бы ты ни готовил меня до срока,
сызнова возле яблони упаду.
Отче мой, здесь не свадебно, посмотри
с вечера, как я вырасту и прогоркну
яблоком, тихо треснувшим изнутри.
Господи, в горизонте одна дорога.
Отче мой, если станет невмоготу,
как бы ты ни готовил меня до срока,
сызнова возле яблони упаду.