Через четыре дня нахлынет отчаяние —
голое, как фотография на стене (ее на самом деле нет, но какая разница, если я вижу?!)
Удовлетворение от страдания,
спокойствие.

Смерть — завершающий акт творения.
Для художника.
Обыватель истлевает весь.
Одиннадцать дней назад прочел:
дети — вклад в угасание,
а если кризис —
ростовщик отнимает все — и проценты, и детей, и старость.

Секс — форма коммуникации,
он нужен лишь в том случае,
когда не можешь иным способом передать, что у тебя на уме.
Пора кончать с прозой и говорить бессловесно,
на худой конец — стихами.

Это писала не ты —
растянутая во все стороны
на кресте глумления.
Они подступают,
берут с низкого старта,
За(е)б(в)ывая,
что Достоевский в один вечер мыслил честью больше,
чем они — жизнью.
Ты говоришь о красоте — тело, лежащее на столе;
Базель, и вера отступает;
поэзия орошает силлабо-тонику бессилием
и растит мышцы у дырявого интеллигента Мышкина
и — верлибра.
Похерено все.
И смерть пляшет среди яблок,
разбросанных на столе.
Письмо отцу. Мост.
Столы, проплывающие по реке.

Самоубийство — преступление или право?
Я убил себя как неспособного жить в рифме.
N. N. мне говорил об этом еще четыре года назад,
но что я знал о своей ориентации?
Вот и приходится умереть.
И, черт возьми, хватит прозы
неужели стихи кончились?

Официантка дрожала —
мертвец делал заказ,
отмечая девятый день.
Одновременно чувствовал,
зарождение дитя.

Ты говорила:
поэты будут сразу рождаться мертвыми
или имбецилами

Я подумал:
а умирать живыми

Нет, — сказала (ты читаешь мысли!),
это описание постмодерна.
А на что-то оригинальное способен?

Мне было нечем крыть.

Раздетый мост через Волгу,
катастрофическая усталость,
(катафалическая и фаллическая),
если поэты умерли,
какого черта я мертв?

Черновик депрессии.
(Депрессии не будет…
Нет, депрессия не будит.)

Температура, жар.
УК-афки.
Помнишь: мир разоблачается перед тобой,
поэзия скидывает одежды,
ласкай ее, доводи до оргазма,
пей и пой ее,
но никогда, слышишь: никогда
не бери в жены или мужья (ориентация не важна).

Когда-нибудь в твой альков спустится Бог.
И в тот момент ты станешь поэтом.

(Чтобы читать тебя, мне не нужен свет.)

Когда говоришь: незначимая тема,
подразумеваешь о значительности.

Тема нижеследующего незначительна.

тили-тили-тесто
жених и жених
или
невеста и невеста

Возбуждение от пружины на кровати
и касаний, размеченных по параграфам,
позже: ласк, взрывающих едва сдерживаемую тишину.
Возбуждение — первично, это стадия чуда,
когда не раздражает запах изо рта (от других, в соседних рядах!),
а колченогая — едва живая —
кровать позволяет улететь на параболе растерянности в страну счастья.
Счастье — стадия чуда.

Ты перебиваешь и перекрикиваешь стены,
комната дышит, чуть позже — закрывает глаза,
чтобы не видеть танца слов, рук и губ.
Учись находить отдохновение в слабости и подчиняться ей.

Ты хочешь меня. И — машинки паровозиком,
куклы, бантики, разодранная коленка.
Почему вожделение рука об руку
с детскими артефактами?

Любовь — радужка глаза,
мы смотримся друг в друга,
а видим лето,
засеивающее наши тела недозрелой вишней,
снимками снятых тайн;
мы прорастаем, и скоро научимся отличать солнце в небе
от проступившего в окантовке наших глаз.

Белая воздушная тишина цеплялась за течение реки,
наши ладони плыли в октябрь —
через страсть, заводящую в тупик,
ласки заласканных нашей маленькой революцией тел,
и мы жили только тогда, когда умирал второй…

Ты говоришь: это не отраженное солнце, его создали мы,
и оно живет в нас.
Мы растем из лета и осенью погибнем.
А если нет?
Ненастоящая очень, неотстоявшееся счастье?
И лето не родилось в нас, а — развеяло;
Да и где собрать теперь? — из чужих недостатков,
подсмотренных рефлексов,
поджизненных бездомий,
заготовленных в запас заплат…

Каждое чувство умирает, как беззащитность волос.
Покойница, напугавшая санитарку,
обрела бессмертие.
Мы отсвечиваем мониторами,
и в глазах не солнце —
безжизненный прирученный свет.

Опись зимы — не умершие осенью,
в зиму вонзили перья, летящие сквозь крик,
не имавшие отдыха снежные птицы.

Это случится 31 числа другого города.
Мы выросли и затушили солнце —
На небе (не в отблеске веской мольбы!).

Говорю: мы вместе.
Поправляешь: мы в месте… (в каком — не уточнишь).

тили-тили-тесто
(или соус песто)
мужчина выходит замуж
женщина женится
кто из них невеста

Наши фотографии слетают со стен,
ты кричишь: твои,
я говорю: наши,
мы же на них на вымолченную вечность
и пару одиночеств ближе
(не говоря о том, что… вместе).
А потом бросаю взгляд:
ты выжигаешь на них себя,
и рядом со мной — пустота,
затягивающая в невозможность мировой войны за право быть
                                                                                                 с тобой.

Беда каждого — сильнее и выше,
мы встретим весну, погибшие и до сих пор не воскресшие;
без солнца на небе, с расколотым светом в глазах (как-никак отражение!),
и выросла из нас не осень, а пустота,
и на фотографии теперь — бережно хранимая пустошь
торопливой зимы,
жизни на брудершафт.
И река, несущая пустые волны, полые и лишенные жизни.

Обезличенный текст — о любви.
И совершенно не важно, какого пола герои.

Идеальный текст — аэрозольный дым.
Распыленные слова, клубясь, перекликаются,
а к мальчикам подходит мужчина.

И нечто страшное должно произойти,
печальное иль что-то в этом роде.

Кликаю «play».

Стоп.
Посмотри, что он делает!

А он всего лишь книжный червь
(или извращенец, что, в сущности, одно и то же).

Я же просил не уходить за линию веры,
почему ты считаешь, что нет добра без грязи,
а пыльный мозг лучше идеального слуха?

До слиянья, мальчики!
(Что он делает с полем?)

По травам проходит пароход,
отрывая от пирса невозможный крик:
«Эв-е-е-елин!».

Мужчина с ребенком на горнолыжном курорте
оторвал беспечность от осторожности —
кома, кровоизлияние в мозг…
Постойте, не так: клоны, кровоизлияние в морг — это более
                                                            авангардная мизансцена.
Да, но причем тут ребенок?
Врач в потрепанной мудрости диагностирует скуку
и два перелома тишины.
Назавтра он умрет.

А пароход гудит: «Эвели-и-ин!».
Мужчина хрипит: «Эв-ел-ин».
Мальчишки шепчут в унисон:
«Эвелин… заслони, наконец, солнце».

Чертово небо над литерой!
Смертница, принявшая избыточную дозу жизни,
взорвала будущее.
Ее выбор (бонусом в тротиловом эквиваленте)
принял молодой полицейский.
Шелест исковерканных криками домов:
имя, имя, запомните имя.
Да только имени у смерти не бывает.
Да только все дома — бомжи,
в них жизнь и смрад.
Обтрепанные дома прижимались друг к другу как бродяги, —
брось им сказку о лучшей жизни, они уползут отсюда, еле волоча подъезды.

Не этого ли юношу звала
упившаяся в хлам — с ребенком — девка?
В метро, окольцевав пространство, крик:
— Мусорята, парнишки, вы где?
А подошла женщина в штатском:
— Эвелин, Ваш пароход ушел, скоро занавес,
зрители переели попкорна.
И отпусти, наконец, ребенка!
Метро — не место для детей.

Ты приседаешь по семьдесят раз в день,
видишь смерть по два раза на дню
и отторгнутые конечности.
Потому и приседаешь, что у тебя есть ноги
и руку подаешь — потому что без рук руки не подать.
А помнишь, на причале, кутая арахис в соль, ты сказала:
у всего есть Отец.
А я подумал:
падение с крыши
не более чем перелом веры.
Отчего ты и сейчас губительно одинока?

Незнакомец приблизился к мальчикам и сказал:
— Вы сбежали с уроков,
а я разминулся с Вальтером Скоттом.

Я сделал вид, что мы не знакомы.

Пряча отвисшую грудь в складках юности,
подошла Эвелин.
— Какого черта вы в лете, у всех — Новый год!

Я ответил, что это, в сущности, не имеет значения, ведь в парадигме текста любая синтагматическая часть свободно перемещается во времени и пространстве.

Эвелин помолодела.
Мужчина хрюкнул, исчезая.
Покойник умер и переродился.
Врач поправил ЧСВ и спас еще одну жизнь.

«Опять двойка», — пробормотал Мэрфи и потащил приятеля на урок.

Мы были запрещены в 32-м,
когда краны рождались чаще воды,
а ямб — признан вне закона по воле мудрого Радищева.

Ну что ты ищешь?

Видишь — падает свет (или снег)
с искусственных деревьев,
зима не придет,
только — крещенский дождь.

Крещендо — слово расщепляется,
и звуки, налетая гаргульями смысла,
выводят предрождественский гвалт.

Крест — в объективе,
ты фотографируешь меня
(обездвиженные отпечатки, на них я мертв, ибо лишен голоса),
ты фотографируешь,
а время утекает (чертова капель!).
Молодость перетекает в старость
и оседает сединой на стихах.

Крестовый поход на кремль —
кучке крестоносцев с перьями,
хилых и убогих, не способных веки поднять толпе
(все перемешалось!).

Я даже говорю громко,
а самые правдивые чаще молчат.

Такой вот лжец дождливой зимы —
в контексте наших разговоров.
Улица — плацдарм конверсии
из стресса в дистресс.

Я говорю: ломай язык,
а ты слишком много говоришь,
не видишь, что сны на исходе?

…на ней не было ничего
кроме двух-трех снежинок…

И диалог:
— мы читаем стихи, когда нам не с кем поговорить
— я пишу, потому что мне некому рассказать об этом

виноват
обещал зиму показать
а это полдень

Эта прогулка у Патриарших — случайна,
где каждый незнакомец носитель тайны
и смерти?

Случайность — шалость Бога,
доказывающего существование.

И твой смех:
что появилось раньше: мы или Бог?
Я молча отвечаю:
майский снег так же нелеп, как и обесчеловеченный Бог.

Мы загадываем встретиться в мае,
бежим к метро, минуя людей —
с тайнами и смертями,
загадками и причудами.

…ты предлагал чуткости
а мне чудкости не хватало…

Голос оглушает,
это гром, не различимый в толпе.
Москве чуждо крещендо.

Чуешь?

32-й возвращается.
Обратная (с)вязь, как и голос, —
запретны.

Мы — не увидимся.