С того самого дня 25 апреля 1719 года, когда «родился» роман о приключениях Робинзона Крузо, книга издаётся и повсеместно и постоянно. Разумеется, и в России тоже. Хотя в нашей стране, как, пожалуй, ни в какой другой, произведение Даниэля Дефо, по меткому замечанию тонкого ценителя литературы Дмитрия Урнова, «для большинства читателей сократилось по объёму и по содержанию до варианта детского».
Проверьте себя. Знаете ли вы, как и когда погиб Пятница? Что нашёл на Острове проведший на нём в одиночестве 28 лет моряк из английского горда Йорка Робинзон Крузо, вернувшись туда через несколько лет Правителем? Знаете ли вы, что Робинзон побывал в Китае? А потом и в России (Московии)?
Популярность первого тома «Приключений Робинзона Крузо» (того самого, что ныне существует у нас в великолепном детском варианте) была не менее велика, чем сегодня у полюбившегося зрителям детективного телесериала, и если, отвечая просьбам зрителей, герои Детектива продлевают сезоны общения («… -2», «…-3»… «…-6» и так далее), то и читатели первой четверти XVIII в. потребовали от издателей «Робинзона-2». И он появился под названием «Дальнейшие приключения Робинзона Крузо, составившие вторую и последнюю часть его жизни, а также необыкновенный поразительный рассказ о его путешествиях вокруг трех четвертей земного шара».

Если вам трудно ответить на заданные выше вопросы, значит, вы второй том приключений Робинзона не читали. Как, впрочем, и большинство российских читателей.
В этом плане предлагаемый отрывок вполне может представить интерес, тем более, что он охватывает последние год-полтора из почти одиннадцати лет путешествий Робинзона Крузо, уже не моряка, но купца.
Замечу, интерес и к Робинзону, и к Дефо.
Не скрою, лично мне Дефо интереснее. Мыслитель, профессиональный писатель (один из первых в Европе попробовал добывать средства к жизни пером!), он уловил, то, что пеной несла с собой волна великих открытий и единения человечества – алчность, хищничество, глубокую развращённость людей, позволявшую оправдывать истребление миллионов «высокими» резонами цивилизации. Уловил – и выразил в литературных образах, обогатив жанр путевых заметок достоинствами романа. Увидевшие себя в этих зеркалах в долгу не остались: Дефо травили и позорили, обвиняли и в продажности, и в лицемерии, и в опрометчивости, и даже в невежестве. Он же брался за перо и… Вот как, например, отвечал (говоря, по обыкновению, о себе в третьем лице) тем, кто хулил его за необразованность:
«1. Владеет французским так же бегло, как и своим родным английским. Знает испанский, итальянский и немного славянский, ибо случалось ему немало бывать среди поляков и московитов. Знает он немного и португальский, а всё же считается, что он – необразован.
2. Обладает достаточными знаниями в области экспериментальных наук, имеет солидную научную коллекцию, и всё же – необразован.
3. Он знаток географии, весь мир представляет себе как на ладони. По любой европейской стране может дать обзор обстановки, природы, рек, главных городов, торговли, мало этого, сообщить кое-что из истории и политических интересов этой страны, а всё-таки он – необразован.

5. Знаток истории, и, пожалуй, его можно назвать универсальным историком, ибо все исторические труды, написанные на его родном языке и переводные, он читал, а те, что не переведены, доступны ему на французском или итальянском. Но нет, он – необразован.
6. А что до его собственной страны, то он просто-напросто ходячая географическая карта. Он объехал весь остров, а многие его части и по нескольку раз, он и писал о своей стране, потому, когда выезжает он за границу, его нельзя упрекнуть в том грехе большинства английских путешественников, что стремятся узнать чужие страны, хотя не знают своей собственной. И все-таки человек этот – необразован.
А между тем множество людей, считающиеся образованными, совершенно ни к чему не пригодны. Это просто педанты, жующие греческий и латынь. Наши образованные люди представляются мне чем-то вроде механиков от образования, ибо они перебирают слова и спряжения, как старьёвщик своё добро на свалке».
У него, у Дефо, есть в литературе своя «норма»: простой и ясный («домашний») слог, умение смотреть на «современность» трезво и проницательно, способность показать «современного человека» частицей истории.
Такой частицей является и Робинзон, этот романтик самых прозаических изо всех человеческих занятий – торговли и предпринимательства. Путь его в Россию многотруден. Неистребимая страсть к путешествиям повлекла его в сопровождении Пятницы через Атлантику к берегам Канады, а затем Северной и Южной Америки. У берегов Бразилии Робинзон вновь навестил свой Остров, уже будучи обладателем патента его хозяина и правителя. И радости особой это посещение ему не доставило… Из Бразилии корабль Робинзона взял курс к мысу Доброй Надежды, оттуда на Мадагаскар, Суматру, в Сиам, Филиппинские острова и в Китай. А уже из Пекина в составе купеческого каравана Робинзон двинулся в Россию.

Проверка маршрутов Робинзона по сибирским рекам, произведенная уже в наши дни, подтверждает их удивительную точность день в день. Проявил Робинзон точность, крайне скупо описав Амур: эта река была тогда мало известна. И как бы ни подводила его память (а записную книжку он утопил в какой-то сибирской речке), мы и сейчас понимаем его поименования и Енисея, и Тобольска, и Соликамска.

Конечно, многое из того, что написано Дефо о России, производит сейчас впечатление не сведений, а сказки. Видевшие в Дефо невежду уверяли, что он в России не бывал и фактически ничего толком о ней не знал. Академик Михаил Павлович Алексеев (1896-1981), глубочайший знаток западноевропейской литературы, в свое время исследовал «русские страницы» Дефо исторически, и вот его вывод: Дефо «счастливо избежал небылиц», которые распространялись тогда о России, и осторожно воспроизвёл всё достовернее, что мог узнать о нашей стране.
Нельзя не обратить внимание, как писатель Дефо решает проблему отношения Робинзона к этой суровой, населённой язычниками, дикой, невежественной стране. Вчитайтесь в диалоги бывшего отшельника Острова Отчаяния с сосланным в Сибирь русским князем! Поистине поразителен разговор по душам двух людей, на долю которых выпали «необычайные приключения», жестокие испытания, отрыв от мира. Он просто дышит расположением к русским. Да, Дефо называл наших пращуров «медведями», говорил, что они «безрассуднее испанцев». Всё так. Зато душу свою его герой открывает не кому-нибудь, а русскому ссыльному, «Робинзону сибирскому», которого за мудрость души величает великим человеком безо всяких кавычек...

… Оказались мы теперь на берегу в Китае. Уж если в Бенгале, который благодаря деньгам я во многом почитал за свой дом, ощущал я себя заброшенным и отторгнутым от своей родины, то что мне было думать о самом себе теперь? Ведь забрался я ещё на тысячу лиг дальше от дома и полностью лишился всякой возможности вернуться.

Всё, что нам оставалось, это ждать, когда месяца через четыре в том месте, где мы находились, состоится очередная ярмарка, и тогда нам, может быть, удастся накупить всяческих изделий той страны, а вдобавок удастся подыскать среди китайских джонок или судов из Тонкина, которые объявят к продаже, что-нибудь подходящее, на чём доставить себя и свои товары куда нам будет угодно. Мне такая возможность приглянулась, а потому решил я ждать. Кроме того, поскольку личности нас самих не были предосудительными, то, случись зайти сюда любому из английских или голландских кораблей, наверное, была бы у нас возможность погрузить все наши товары и перебраться в какое-нибудь место в Индии, поближе к дому.

Уповая на эти надежды, мы решили остаться на месте, однако и доставить себе удовольствие, предприняв два-три путешествия вглубь страны. Вначале мы отправились на десять дней посмотреть город Нанкин, и, сказать правду, город сей посетить стоило: говорят, что в нём миллион жителей, чему, впрочем, я не верю, выстроен он размеренно, все его улицы прямы и пересекают друг друга по прямым линиям, что весьма благотворно сказывается на всём его облике.
Но, стоит мне начать сравнивать бедствующих людей этих стран с нашими, изделия их рук, обычай их жизни, их государственное управление, их религию, их богатство и их блаженство, как это именуют некоторые, то должен признаться, у меня и помину в мыслях нет, что сие заслуживает поминания, или стоит моих трудов о сём повествовать, или усилий любых людей, кои жить будут после меня, о сём читать.
Весьма заметно, что мы дивимся величию, богатствам, пышности, церемониям, правлению, изделиям, торговле и быту сего народа не потому, что и в самом деле есть чему дивиться или, говоря откровенно, на что хоть мало-мальски внимание обращать, а потому, что изначально воистину утвердившись в варварстве сих земель, в господствующих там дикости и невежестве, мы не ожидаем найти в такой глуши ничего превыше невежества и дикости.

В противном случае, что их постройки рядом с дворцами и королевскими зданиями Европы? Что их торговля в сравнении с вселенской коммерцией Англии, Голландии, Франции и Испании? Что их города рядом с нашими с их богатством, мощью и весельем убранства, роскошной отделкой и бесконечным разнообразием? Что порты их, снабжённые немногими джонками и барками, в сравнении с нашим мореплаванием, нашими торговыми флотами, нашими большими и мощными военно-морскими силами? В нашем городе Лондоне торговли больше, чем во всей их могущественной империи. Один английский, или голландский, или французский боевой 80-пушечный корабль способен сражаться и уничтожить весь морской флот Китая. Однако нас всё же поражает и громадность их богатства, и их торговля, и власть их правителей, и сила их армий, поскольку, как я уже сказал, мы, считая их варварской нацией язычников, немногим лучше дикарей, не ожидаем у них всего такого, и это в самом деле подталкивает нас воображать себе всё их величие и всю мощь, хотя на деле само по себе это вовсе ничего из себя не представляет, ведь, то, о чём я уже сказал про их корабли, можно сказать и про их армии и войска, все вооружённые силы их империи, пусть их выйдет все два миллиона человек на поле сражения, ничего они поделать не в состоянии, кроме как разорить страну и самим умереть с голоду. Доведись им осадить какой-нибудь крепкий городок во Фландрии или сразиться с вымуштрованной армией, так одна цепь германских кирасиров или французской кавалерии опрокинет всю конницу Китая, миллиону их пехотинцев не выстоять против одной изготовившейся к битве части нашей пехоты, выстроенной так, что её нельзя окружить, пусть даже численное соотношение будет двадцать к одному, да что там! – не похвалюсь, если скажу, что 30 000 германских или английских пехотинцев с 10-тысячной французской конницей наголову разгромят все силы Китая. То же и с нашими укреплёнными городами, и с искусством наших саперов в штурме и защите городов, в Китае нет такого укреплённого города, который и месяц бы выстоял против батарей и атак какой-либо европейской армии, а в то же самое время всем армиям Китая никогда не взять такой город, как Дюнкерк, при условии, что защитники его не вымрут с голоду, нет, не возьмут, хоть десять лет осаждать будут. Оружие огнестрельное у них есть, это правда, да только оно отвратительное, неуклюжее и подводит при стрельбе. Есть у них и порох, да только силы в нём нет; нет у них ни боевого строя, ни выучки владения оружием, ни умения нападать, ни выдержки отступать. Потому, должен признаться, странным мне кажется, когда я возвращаюсь домой и слышу, как соотечественники столь превосходно отзываются о мощи, богатствах, блаженстве, великолепии и торговле китайцев, ведь я-то своими глазами видел, что они суть презренная орда или толпа невежественных подлых рабов, отданных во власть таких правителей, которые только на то и способны, чтобы править эдаким народом. Словом, раз уж я столь далеко отошёл от своего замысла, то, не будь столь непостижимо велико расстояние от Московии и не будь московитская империя почти такой же грубой, беспомощной и дурно управляемой толпой рабов, царь Московии мог бы с великой лёгкостью погнать всех китайцев из страны и завоевать её за одну военную кампанию. И если бы царь, который, как я слышал, государь взрослеющий и начинающий, по всему судя, приобретать значимость в мире, выбрал сей путь, вместо того, чтобы нападать на воинственных шведов, каковой попытке ни одна из европейских держав не позавидовала и ни одна от нее не отговорила, он, возможно, к этому времени был бы уже императором Китая, вместо того, чтобы быть побитым королем Швеции при Нарве, когда силы последнего в шесть раз уступали по численности1. Точно так же, как их мощь и величие, их мореплавание, их торговля, их земледелие несовершенны и беспомощны в сравнении с тем, что есть в Европе, а равно и их познания, их учения, их умения в науках. Есть у них глобусы и сферы небесные, вкус к познанию математики, однако, когда вникнешь в состояние их знаний, то какими же близорукими представляются их учёные! Им ничего не известно о движении небесных тел, невежество их столь велико, что даже, когда происходит затмение солнца, они считают, что это великий дракон напал на него и сбежал вместе с ним, тут они по всей стране начинают грохотать в барабаны и котлы, отпугивая чудовище, – совсем как мы, когда сажаем в улей рой пчел.

Поскольку поездка была единственной в своём роде, какую я совершил за всё время своих путешествий, о которых веду рассказ, то больше не стану я давать описания стран и народов, дело это не моё и в мои намерения никак не входит что-либо, кроме рассказа о собственных моих приключениях на протяжении жизни полной несравненных странствий, о долгой череде перемен, и, возможно, немногие из тех, кто будет жить после меня, услышат хоть что-то подобное. Так что буду я очень мало распространяться обо всех этих огромных просторах, пустынных землях и многочисленных народах, хотя придётся мне поведать больше, нежели просто изложить собственную мою историю, когда потребует того нечто, меня у них заинтересовавшее. Находился я теперь, насколько в силах был подсчитать, почти в самом сердце Китая, примерно на линии тридцатого градуса северной широты, а поскольку мы возвращались из Нанкина, мне, сказать правду, запало на ум посмотреть на город Пекин, о коем я так много слышал, да и отец Симон каждый день надоедал мне уговорами отправиться туда. В конце концов, время его отъезда было определено, и еще один миссионер, кому предстояло отправиться с ним, прибыл из Макао, нужно было решать: едем мы или не едем, – и я направил монаха к моему партнеру, предоставив всё выбору последнего, тот после долгих раздумий согласился, и мы собрались в путешествие. С самого начала нам очень повезло с тем, как мы отправились в путь:
нам было позволено путешествовать в свите одного из их мандаринов, своего рода вице-короля или высшего должностного лица в своей провинции, занимавшего очень высокое положение, передвигавшегося при великом скоплении и великом почитании того самого народа, который эти правители ввергали порой в большую нужду, поскольку во всех землях, по которым они проезжали, жители были обязаны снабжать провизией их самих и всю их свиту. Тот мандарин, кого мне довелось наблюдать воочию, путешествуя в его обозе, был таков, что, хотя мы как сопровождающие мандарина и получали достаточно провизии, как для себя самих, так и для наших лошадей, от земель, по каким проезжали, всё ж обязаны были платить за всё, что получали, по рыночным ценам страны, и прислужник мандарина, ведающий продовольствием, должным порядком взимал с нас плату, так что путешествие в свите мандарина, пусть и было великим для нас благодеянием, всё ж не было уж очень щедрой милостью для нас, а сказать правду, великой выгодой для него, если принять во внимание, что, помимо нас, еще более тридцати человек путешествовали тем же манером, ведь жители предоставляли провизию бесплатно, а он забирал себе все наши деньги, предназначенные им.
Мы добирались до Пекина двадцать пять дней по земле бесконечно заселённой, но жалко ухоженной, даром, что китайцы так бахвалятся усердием народа, жалкой, говорю я, в том смысле, когда терпеть сие приходилось бы нам, кто понимает, как жить следует, или когда сравнивать с тем, что есть у нас самих, но не для самих несчастных этих бедняг, которые не ведают ничего другого. Гордость этого народа бесконечно велика, превыше её нет ничего, кроме их нищеты, которая усугубляет то, что я называю их мучением, и мне должно думать, что голые дикари Америки живут куда счастливее, ведь, раз у них нет ничего, так и желать им нечего, тогда как китайцы горды и кичливы, а в основном-то они обычные бедняки и работяги, показное их хвастовство неописуемо и главным образом находит выражение в их одежде и в зданиях, а также в содержании множества слуг и рабов и, что до последней степени смехотворно, в их презрении ко всему на свете, кроме самих себя.

Должен признаться, что впоследствии я с бóльшим удовольствием путешествовал в пустынях и бескрайних диких просторах Великой Татарии, нежели здесь, и тем не менее дороги в Китае хорошо вымощены, хорошо ухожены и очень удобны для путешественников, но ничто так грубо не поражало меня, как надменность, властолюбие и кичливость народа, живущего в самой вопиющей непритязательности и невежестве, ибо всей их хваленой искусности нет более. И мы с моим другом отцом Симоном весьма потешались, когда сталкивались с нищенской гордыней этого народа. Вот, к примеру, лигах в десяти от города Нанкин подъезжаем мы к дому одного поместного дворянина, как именовал его отец Симон, прежде всего, мы имеем честь мили две1 проехать верхом вместе с хозяином дома, и тот на своем коне выглядит сущим Дон Кихотом из-за смешения пышности и бедности.

Наряд этого сального дона очень бы подошёл какому-нибудь скарамушу, или фигляру, и состоял из грязного ситца и всякой мишуры, являющейся непременным украшением шутовского балахона, вроде свисающих рукавов, кисточек, разрезов и прорезей почти со всех сторон, а поверх всего этого жилет из тафты, засаленный, как у мясника, и свидетельствующий о том, что Его Милость самый что ни на есть законченный неряха.
Его конь, неухоженная, худая, голодная, хромая кляча, из тех, что в Англии продают за 30-40 шиллингов, а ещё у него два раба, которые следуют за господином на своих двоих, чтобы подгонять его несчастную клячу, в руке Его Милость держит хлыст, которым он отделывает животину с головы столь же истово, сколь его рабы – с хвоста. Вот так он и едет рядом с нами с десятью-двенадцатью слугами и, как нам сказали, едет из города к себе в поместье примерно в полулиге впереди нас. Мы продолжаем неспешное наше путешествие, а этот образчик дворянина опередил нас, и когда через час мы остановись на отдых в деревне, то, минуя поместье этого великого человека, увидели его на пороге маленького домика совершающим трапезу, домик окружало нечто вроде сада, но хозяина было легко увидеть и, как нам объяснили, чем больше мы на него смотрели, тем большее удовольствие ему доставляли.

Сидел он под деревом, похожим на уменьшенную пальму, которая укрывала его тенью сверху, с головы, и с южной стороны, однако, под деревом стоял еще и большой зонт, который придавал этому месту вполне пристойный вид, дворянин, мужчина тучный, сидел развалясь в большом кресле с подлокотниками, а еду ему подавали две женщины-рабыни, были у него и ещё две, чьи обязанности, думаю, очень немногие дворяне в Европе приняли бы себе в услугу: одна кормила помещика с ложки, а другая одной рукой держала блюдо, а другой подбирала все, что Его Милость позволял себе проносить мимо рта и что падало на его бороду и жилет из тафты, потому как этот великий жирный скот почитал ниже своего достоинства пускать в ход собственные руки там, где короли и монархи предпочли бы делать это, лишь бы не терпеть на себе неуклюжие пальцы своих слуг.

Я воспользовался временем, чтобы поразмыслить над тем, в какие страдания ввергает людей гордыня и насколько, в глазах человека здравомыслящего, чреват неприятностями надменный нрав, столь дурно проявляемый. Предоставив этому жалкому человеку испытывать удовольствие оттого, что мы смотрим на него, будто бы восхищаясь его великолепием, мы, сказать правду, жалели и презирали его. Мы продолжили наше передвижение, лишь отца Симона любопытство задержало, захотелось узнать, какие яства вкушает правосудие страны при всём своём положении, и он уверял, что имел честь отведать снадобье, какое, на мой взгляд, вряд ли стал есть хоть какой английский пёс, если б его им попотчевали. Судите сами: месиво из варёного риса с большой долькой чеснока в нём, маленький мешочек, наполненный зелёным перцем, еще какое-то тамошнее растение, похожее на наш имбирь, но пахнущее как мускус, а по вкусу как горчица, всё это валится в одну кучу и в этом отвариваются маленькие кусочки или ломтики постной баранины. Такова была трапеза Его Милости, которую готовили в отдалении еще четверо или пятеро слуг. Если он кормил их еще скуднее, чем питался сам, не считая пряностей, то питание их должно быть воистину весьма малоприметным.
Что касается мандарина, с коим мы ехали, то ему воздавались почести, как королю: неизменно в окружении свиты дворян, при каждом своём появлении окружённый таким великолепием, что я и видел-то его мало, да и то издали, зато успел заметить, что во всей его свите не было такой лошади, намного краше которой, на мой взгляд, не выглядели бы в Англии наши почтовые лошади, зато китайские так укрыты снаряжением, накидками, упряжью и прочей подобной мишурой, что и различить нельзя, жирные они или тощие, словом, мы их, считайте, почти и не видели, разве что ноги да головы.

На душе у меня было легко, все мои беды и сложности, о коих я рассказывал, остались позади, думая о себе, я не испытывал беспокойства, отчего путешествие казалось мне ещё приятнее, да и неприятностей со мной никаких не приключалось, разве что, когда мы пересекали вброд небольшую речку, лошадь моя упала и, как порой выражаются, выбила у меня почву под ногами, иными словами – сбросила в воду; место оказалось неглубокое, но я вымок насквозь: упоминаю об этом потому, что как раз тогда была размыта водой моя записная книжка, где хранились имена некоторых людей и названия мест, которые мне хотелось запомнить; просушить как следует книжку я не смог, листы её погнили и уже ничего нельзя было на них разобрать, что было для меня большой потерей, особенно из-за названий некоторых мест, о которых я упоминаю, повествуя об этом путешествии.

После длительного пути прибыли мы, наконец, в Пекин. Со мною не было никого, кроме того юноши, которого мой племянник, капитан, отдал мне в услужение и который оказался очень надежным и прилежным, а у партнера моего тоже никого не было, кроме одного слуги, бывшего ему родственником. Что же до португальца-лоцмана, то ему очень хотелось увидеть императорский двор, и мы, так сказать, оплатили ему проезд, то есть несли его расходы, связанные с пребыванием в нашей компании, и использовали его как переводчика, поскольку он понимал язык этой страны, хорошо говорил по-французски и немного по-английски, сказать правду, повсюду оказывался полезнейшим человеком. Вот, не прошло и недели нашего пребывания в Пекине, как он пришел ко мне, смеясь:
– Ах, сеньор Англезе, – говорит, – что я вам расскажу, отчего порадуется ваше сердце!
– Сердце мое радуется, – говорю я. – Что ж это может быть? В этой стране я не ведаю ничего, что могло бы сколько-нибудь всерьез порадовать или опечалить меня.
– Да, да, – сказал старик на ломаном английском, – сделает вам радость, мне печаль, простите, – вот такова была его речь. Меня еще большее любопытство одолело.
– С чего бы это, – сказал я, – вам печалиться?
– А с того, – ответил он,– что вы меня сюда двадцать пять дней везли, а оставите возвращаться одного, а куда мне идти, чтобы в свой порт попасть, без корабля, без лошади, без рeccune1? – Так он называл деньги на своей ломаной латыни, которой немало веселил нас всё время.

Короче, сообщил он нам, что в городе находится большой караван московитских и польских купцов и собираются они недели через четыре или через пять в дорогу по суше до Московии, а он, лоцман, уверен, что мы воспользуемся таким случаем отправиться с караваном и оставим его возвращаться совсем одного. Признаюсь, новость его меня удивила, тайная радость сама собою заполнила душу, я такую и описать-то не могу, потому как никогда не чувствовал такой радости ни прежде, ни с тех пор. Довольно долго я слова не в силах был вымолвить, но в конце концов обратился к старику:

– Откуда вы про это узнали, – спросил я, – уверены вы, что это правда?
– Да, – говорит он, – нынче утром встретил я на улице старого своего знакомого, армянина, из тех, кого вы греками зовёте, а он с ними в караване, в последний раз он из Астрахани пришел и собирался в Тонкин направиться, где я знавал его когда-то, но передумал и теперь решил пойти с караваном до Москвы, а потом вниз по реке Волге до Астрахани.
– Что ж, сеньор, – говорю я, – не волнуйтесь, что вас оставят возвращаться в одиночестве, уж если это способ для меня вернуться в Англию, то вина целиком на вас ляжет, если вы вознамеритесь в Макао возвращаться.
После чего мы вместе обсудили, как поступить, и я спросил моего партнера, что он думает по поводу новости, какую лоцман принёс, отвечает ли она состоянию его дел? Тот сказал, что так хорошо уладил все свои дела в Бенгале и оставил своё имущество в таких надёжных руках, что, поскольку мы здесь совершили отличное путешествие и если бы смог он приобрести китайского шёлка, как тканого, так и сырца, такого, чтоб перевозить стоило, то он бы с радостью отправился в Англию, а потом пустился бы в плавание обратно в Бенгал на кораблях Ост-Индской Компании.
Порешив на этом, мы договорились, что португалец-лоцман пойдёт с нами и мы оплатим его расходы в дороге до Москвы или до Англии, как он пожелает. Сказать правду, не стоило бы из-за этого считать нас чересчур щедрыми, если б мы не вознаградили его ещё больше за все те услуги, кои он нам оказал и которые в самом деле всего того стоили, а то и больше, ведь он не только был нашим лоцманом на море, но и нашим посредником на берегу, а то, что он раздобыл нам японского купца, стоило бы нам нескольких сотен фунтов из нашего кармана. Так что мы посоветовались и охотно были готовы его отблагодарить, а точнее, сказать правду, воздать ему по справедливости, поскольку он был для нас необходимейшим человеком во всех случаях. Мы договорились дать ему золота в монетах, которое, как я подсчитал, стоило нам обоим около 175 фунтов, и нести все его расходы и на самого себя и на лошадь, исключая только вьючную лошадь с его товарами.
Договорившись об этом между собой, мы позвали лоцмана и сообщили ему о нашем решении. Он жаловался, сказал я ему, что мы оставляем его одного возвращаться, так вот должен ему сказать, что мы решили, что ему вообще незачем возвращаться, что мы, договорившись отправиться в Европу с караваном, порешили, что и он должен отправиться с нами, вот мы и позвали его выяснить, что он об этом думает. Лоцман покачал головой и сказал, что путешествие это долгое, а у него нет рecune, чтобы добраться до туда или содержать себя, когда он до туда доберется. Мы сказали, что так и предполагали, а потому решили сделать кое-что для него, чтоб он убедился, насколько ценим мы оказанные им услуги и насколько он нам приятен. Затем я сообщил, сколько мы решили дать ему прямо здесь и что он может это отложить, как и мы поступим с нашими деньгами, а что до его трат, если он пойдёт с нами, то мы благополучно и доставим его до берега (вопросы жизни и несчастных случаев не рассматриваются), будь то в Московии или в Англии по его выбору, за наш собственный счёт, за исключением оплаты перевозки его товаров.
Предложение наше лоцман встретил с таким порывом чувств, что выразил готовность весь свет обойти с нами, так что, короче, все мы приготовились к путешествию. Вместе с тем, как с нами, так и с другими купцами пришлось немало повозиться, и вместо того, чтобы быть в готовности через пять недель, потребовалось четыре месяца и еще несколько дней, прежде чем все было собрано и готово.

Лишь в начале февраля по нашему стилю выехали мы из Пекина, партнер мой со старым лоцманом успели быстренько наведаться обратно в порт, где мы высадились, и распродали оставленные нами там товары, а я вместе с китайским купцом, с которым свёл кое-какое знакомство в Нанкине и который приехал в Пекин по своим делам, побывал в Нанкине, где купил девяносто штук прекрасной узорчатой ткани и около двухсот штук отличного шёлка нескольких видов, некоторые с вплетением золотых нитей, и привёз это всё в Пекин как раз к возвращению моего партнёра. Помимо этого купили мы большое количество шёлка-сырца и кое-какие другие товары, груз наш со всеми этими товарами потянул на три тысячи пятьсот фунтов стерлингов, что вместе с чаем и выделанными ситцами да с тремя верблюжьими поклажами мускатного ореха и пряностей, было погружено на всех выделенных нам восемнадцать верблюдов, не считая тех, на которых ехали мы сами, причем, у каждого из нас были две-три запасные лошади и две лошади, груженные провизией, так что всего у нас было 26 верблюдов и лошадей.

Компания подобралась очень большая, насколько помню, имела она при себе от трёх до четырех сотен лошадей и состояла из ста двадцати человек, очень хорошо вооружённых и обеспеченных на все случаи жизни, ведь точно так же, как на восточные караваны нападают арабы, здешние подвергаются нападениям татар, хотя в общем-то не таких опасных, как арабы, и не таких варварских, когда они побеждают.
Компанию составили люди нескольких национальностей, главным образом московиты, которых было более шестидесяти, купцов и жителей Москвы, хотя некоторые из них были ливонцами, были в ней, к нашему особому удовлетворению, и пять шотландцев, по всему судя, людей огромного опыта в делах и весьма состоятельных.
После одного из дневных переходов проводники, а было их пятеро, созвали всех благородных господ и купцов, иными словами, всех путешествующих, за исключением слуг, на большой совет, как они его называли. На сем большом совете каждый внёс определенную сумму денег в общий котел на необходимые расходы по закупке в пути фуража там, где иначе его не достать, на оплату услуг проводников, приобретение лошадей и всякое такое. На нём же был учрежден поход, как это называлось у проводников, а именно: названы капитаны и офицеры, которым в случае нападения надлежало всех нас собрать и отдавать команды, каждому был назначен свой черёд командовать. Нельзя сказать, чтобы это привело нас к большему порядку, чем то потребовалось от нас в пути, как будет отмечено в своё время.
Дорога на всём ее протяжении до границы страны весьма и весьма обжита, по большей части, горшечниками и глиномесами, иными словами, людьми, которые месят глину для изготовления фарфора. Наш португальский лоцман, у кого всегда в запасе было чем так или иначе нас повеселить, когда я поравнялся, ухмыльнулся и пообещал показать мне величайшую в сей стране редкость, после которой я, говоря о Китае, должен буду вослед всему уже высказанному дурному, сказать, мол, видел я одно, чего больше во всем свете не увидеть. Мне очень не терпелось узнать, что же это такое. Наконец, лоцман сообщил: это дом дворянина, весь построенный из китайского материала.
– Ну так, – говорю я, – разве то, из чего построены их здания, не продукт их собственной страны, а потому все это – китайские материалы, разве не так?
– Нет, нет, – говорит он, – я имею ввиду, это дом, целиком сделанный из того китайского материала, какой вы в Англии зовёте фарфором, да и мы у себя в стране тоже.
– Что ж, – говорю я, – такое возможно. А насколько он большой? Сможем мы поместить его в короб и приторочить на спину верблюда? Если так, то мы купим его.
– На верблюда! – восклицает старик-лоцман и взмывает обе руки вверх. – Да в нём семья из тридцати человек живёт!
Тут мне и вовсе любопытно стало взглянуть на дом. Когда же я подъехал, то ничего особенного не разглядел: бревенчатый дом, или дом, выстроенный, как говорится у нас в Англии, с обшивкой и штукатуркой, зато вся штукатурка и вправду была фарфоровой, иными словами, дом был обмазан той глиной, из которой изготовляют фарфор.
Внешняя сторона, которую припекало солнце, была покрыта глазурью и выглядела прекрасно: совершенно белая, расписанная синими фигурами, как в Англии расписывают большие изделия из фарфора, и прочная, словно обожжённая. Внутри же все стены вместо деревянной обшивки были выложены обожжёнными и расписанными плитками (похожие на небольшие квадратные плитки, которые у нас в Англии зовутся кухонными), все сделанные из прекраснейшего фарфора, и фигурами, прекрасными, сказать правду, сверх всякой меры, необычайно разнообразных цветов, смешанных с золотом. Многие плитки составляют всего одну фигуру, соединены они так искусно, притом, что раствор готовится из той же глины, что очень трудно усмотреть, где у плиток стык. Полы в комнатах сделаны с тем же рисунком и они так же тверды, как и покрытые глиной полы, что в ходу в некоторых частях Англии, особенно в Линкольншире, Ноттингемшире, Лестершире и др., тверды, как камень, и гладки, но плитка на них не обожжена и не разрисована, разве что в помещениях поменьше, вроде кладовых, которые словно бы целиком выложены одной и той же плиткой. Потолки и, к слову, вся штукатурная отделка во всём доме из той же глины, и, наконец, крыша покрыта такими же плитками, только блестящими и совершенно чёрными.

Что и говорить, то был поистине Фарфоровый Дом, называемый так доподлинно и буквально, и, не совершай я переход, так остался бы на несколько дней, чтобы хорошенько рассмотреть все его особенности. Как мне сказали, в саду имелись фонтаны и пруды с рыбками, все точно так же выложенные по дну и стенам, а по дорожкам стояли прекрасные статуи, вылепленные из фарфоровой глины и целиком обожжённые.

Раз уж это одна из достопримечательностей Китая, то тут они могут позволить себе достичь совершенства, только я более чем уверен, что китайцы преувеличивают их значимость. Мне, к примеру, рассказывали такие невероятные вещи про их искусность в изготовлении фаянсовой посуду, что я и передать не в силах, поскольку знаю, что такое не может быть правдой. Рассказывали мне, к примеру, об одном работнике, который сделал корабль со всем такелажем, мачтами и парусами из глины, достаточно большой, чтобы на нем поместилось пятьдесят человек, если бы рассказчик сообщил мне, что мастер спустил корабль на воду и совершил на нем плавание в Японию, я бы, может, и сказал бы что-нибудь на это, но так-то я знал, что вся эта история, если коротко и испросить извинения за выражение, сплошное враньё, а потому только улыбнулся и ничего на это не сказал.
Необычный Фарфоровый Дом задержал меня, и я на два часа отстал от каравана, за что начальствующий в тот день над караваном оштрафовал меня на сумму, равную трём шиллингам, и уведомил: случись такое на третий день пути, когда мы оказались бы за Стеною, до которой еще три дня добираться, он должен был бы оштрафовать меня на сумму вчетверо большую и заставить меня просить прощения на следующем сборе совета; так что обещал я впредь придерживаться порядка, поскольку, правду сказать, впоследствии сам убедился, что порядки, установленные для того, чтобы держать нас всех вместе, были абсолютно необходимы для общей нашей безопасности.
Ещё через два дня мы миновали Великую китайскую стену, возведенную как укрепление против татар. Сооружение и в самом деле великое, протянувшееся бесполезным трактом по холмам и горам, где скалы непроходимы, а пропасти такие, что никакой враг не сможет приблизиться или вверх забраться, а уже если заберётся, то никакая стена его не остановит. Как нам сказали, тянется стена почти на тысячу английских миль1, тогда как протяженность всей страны, которую эта стена со всеми её извивами и изгибами отграничивает, по прямой линии – пятьсот, высотой она около четырех саженей2 и в некоторых местах стольких же достигает в ширину.

Я с час простоял, не покидая нашего строя, поскольку так длинен был караван, проходивший в ворота, простоял, говорю я, на месте целый час, разглядывая её в обе стороны и вблизи и в отдалении, то есть насколько глаза хватало, и проводник нашего каравана, превозносивший стену как чудо света, с нетерпением ожидал, что о ней скажу я. Я сказал ему, что это самое великолепное, что может держать татар в отдалении, и, кажется, он не понял, в каком смысле это была мною сказано, а потому принял за похвалу. Однако старый лоцман рассмеялся:

– Ах, сеньор Англезе, – говорит он, – цветисто вы выражаетесь!
– Цветисто? – переспросил я. – Что вы хотите этим сказать?
– Как же, речь ваша так глядится белой, а эдак черной, так весёлой, а по-другому скучной. Вы говорите ему, что эта стена хороша для того, чтобы держать татар на расстоянии, а меня вы этим самым убеждаете, что она ни на что не годна, кроме как держать татар на расстоянии, и никого больше не остановит, кроме как татар. Я вас понимаю, сеньор Англезе, я вас понимаю, – говорит он, – только, вот, сеньор китаец понял вас на свой лад.
– Что ж, – говорю я, – сеньор, вы полагаете, она выстоит против любой армии из наших соотечественников, хорошо обученной в артиллерии, или наших сапёров с двумя ротами минёров; разве не обрушат они её в десять дней, чтобы армия смогла построиться в боевые порядки и войти в страну, или рвануть её в воздух со всем её фундаментом и прочим так, что от неё и следа не останется?
– Так-то оно так, – говорит он, – это мне понятно.
Китайцу ужас как хотелось узнать, что я сказал, и я дал лоцману позволение донести до него мои слова через несколько дней, поскольку к тому времени мы уже почти покинули эту страну и китайцу вскоре предстояло покинуть нас, но когда он узнал, что я сказал, то весь остаток пути проехал молча и, пока он оставался с нами, мы больше не слышали никаких чудесных россказней о китайской мощи и величии.

После того, как миновали мы сие мощное Ничто, именуемое стеной, нечто вроде Стены Пиктов1, столь знаменитой в графстве Нортумберленд и возведённой римлянами, мы стали замечать, что местность становится малонаселённой, а люди предпочитают жить в укреплённых городках и городах из опасения стать жертвами опустошительных набегов татар, которые грабили громадными армиями, а потому не встречали сопротивления со стороны голых жителей этой открытом земли.

И вот тут я стал убеждаться в необходимости во время похода держаться вместе с караваном, ибо видели мы несколько вооружённых отрядов татар, блуждавших по округе, однако, разглядевши их хорошенько, я больше подивился тому, что китайскую империю могло бы завоевать такое отребье, ибо были татары попросту ордой, или толпой диких мужиков, не держащих ни строя, ни порядка, не ведающих ни дисциплины, ни тактики ведения сражений.
Их лошади, несчастные худые клячи, ничему не обучены, ни к чему не пригодны – вот что сказали мы в первый же день, когда их увидели, что произошло после того, как мы ступили на землю менее возделанную человеком. Наш начальствующий над караваном дал позволение примерно шестнадцати из нас отправиться, что называется, на охоту, которая состояла всего-навсего из погони за овцами. Впрочем, можно было это назвать и охотой, потому как более диких и быстрых на ноги животных сей породы я в жизни не видывал, разве что они на большое расстояние бегать не способны, так что, стоит лишь начать травлю, как можно быть уверенным в добыче, потому как бродят они стадами по тридцать-сорок голов и, как и подобает истинным овцам, держатся вместе, когда пускаются наутек.
Как раз преследуя добычу в этой странной охоте, мы и повстречались примерно с сорока татарами, охотились ли они, как и мы, на баранов или выискивали иного рода добычу, про то не ведаю, но, как только мы показались, один из них очень громко загудел в своего рода рог, издававший варварский звук, какого я прежде не слыхивал и, между прочим, вовсе не желаю услышать ещё когда-нибудь. Мы все решили, что это сигнал, сзывающий всех своих, так оно и оказалось: и получаса не прошло, как появился ещё отряд человек из сорока-пятидесяти на расстоянии мили, однако к этому времени мы уже со своей охотой покончили.

Один шотландский купец из Москвы, оказавшийся среди нас, едва заслышав рог, в двух словах сообщил, что теперь нам ничего другого не остаётся, как сразу же, не теряя времени, атаковать татар; выстраивая нас в боевой порядок, он спросил, хватит ли у нас решимости, на что мы ответили, что готовы следовать за ним; вот он и поскакал прямо на татар, они же стояли, не сводя с нас глаз, как какая-нибудь толпа зевак, не выстроившись ни в какой строй, вообще не проявляя никакого подобия порядка, но вскоре, поняв, что мы наступаем, стали метать стрелы, которые, по счастью, летели мимо, судя по всему, стрелки не цель выбрали неверно, а неверно учли расстояние, потому как их стрелы упали перед нами, зато так точно в цель направленные, что окажись мы ярдов на двадцать1 поближе, то потеряли бы несколько человек ранеными, если не убитыми.

Мы тут же встали, и, хотя дистанция была велика, выстрелили, послав татарам в обмен на их деревянные стрелы свинцовые пули, а сразу же после залпа ринулись в галоп, чтобы обрушиться на них с мечом в руке, ибо так приказал ведший нас Отважный Шотландец, был он, сказать правду, всего лишь купец, но в данном случае вёл себя с такой решимостью и отвагой и вместе с тем с таким хладнокровным мужеством, каких я не встречал в бою ни у кого из мужчин, более пригодных для командования. Как только мы подскакали, тут же выстрелили по татарам из пистолетов в упор и отступили, однако, они бросились удирать в величайшей панике, какую только вообразить возможно. Если кто и остался на месте, так это трое, державшиеся против нашего правого фланга и знаками призывавшие всех остальных вернуться и стать рядом с ними, в руках у этой троицы были кривые сабли, за спиной у них висели луки. Наш отважный командир, не призывая никого следовать за собой, галопом подскакал к ним и своей фузеей свалил одного из татар с лошади, убил второго выстрелом из пистолета, а третий сам удрал. Тем и окончилось наше сражение. Для нас, однако, сопровождалась она той бедой, что все наши бараны, за которыми мы гнались, убежали. У нас ни один человек не был ни ранен, ни убит, а что до татар, то оставили они человек пять убитыми, сколько же их получили ранения, мы не знали, зато знали: второй их отряд был так перепуган громом наших ружей и пистолетов, что поспешил скрыться и больше не пытался напасть на нас.
Всё это время мы находились в китайских владениях, а потому татары и не были так смелы, как будут впоследствии, зато дней через пять мы вступили в пространную совершенно необжитую пустыню, которая не отпускала нас на протяжении трёх переходов днём и ночью, так что пришлось нам везти воду с собой в больших кожаных флягах и вставать лагерем на всю ночь – так же, как, я слышал, поступают в Аравийской пустыне.
Я спросил, чьи это владения, и мне сказали, что это своего рода граница, которую можно бы назвать «ничейной землей», поскольку пустыня – часть Каракатая, или Великой Татарии, хотя вся она и считается принадлежащей Китаю, всё ж никому и дела нет, чтобы охранять её от набегов воров, а потому считается она наихудшей из пустынь в целом свете, хотя нам предстояло пройти и пустыни гораздо большие.
Должен признаться, что поначалу, когда мы проходили по этим диким местам, мне было очень страшно. Два или три раза видели мы небольшие отряды татар, но они, похоже, занимались своими делами и не чинили нам никаких козней, а потому всё было, как при встрече человека с Дьяволом: если зло нас не трогает, то и нам к нему цепляться незачем, – мы позволяли татарам идти своей дорогой.
Однажды, впрочем, отряд их подобрался так близко, что выстроился и глазел на нас, для того ли, чтобы решить, как им поступить: нападать на нас или не нападать на нас, – того мы не знали, однако, когда мы отошли от них на некоторое расстояние, то составили из сорока человек арьергард и были готовы встретить татар, дав каравану отойти от нас на полмили или около того. Но через некоторое время татары ушли, поприветствовав нас на прощанье пятью стрелами, одна из которых попала в коня и вывела его из строя, на следующий день нам пришлось оставить это бедное животное, которому очень нужен был хороший кузнец. Мы подумали, что стрел было выпущено больше, просто они не долетели до нас, но в тот раз мы больше не видели ни стрел, ни татар.

После этого мы шли ещё около месяца, пути уже не были такими лёгкими, как поначалу, хотя мы по-прежнему находились во владениях императора Китая, проходили же по большей части мимо деревень, некоторые из них были укреплены из-за набегов татар. Когда мы прибыли в одно из таких поселений (потребовалось два с половиной дня для перехода, прежде чем мы попали в город Наум), мне понадобилось купить верблюда, которых во множестве продавали по всей дороге, как и лошадей, поскольку тут проходило такое множество караванов, что и те и другие часто пользовались спросом. Человеку, с кем я договаривался о доставке верблюда, предстояло отъехать и подыскать его мне, но я по глупости своей должен был вмешаться и сам отправиться вместе с ним. Ехать надо было мили за две от деревни, туда, где, очевидно, под охраной содержались и паслись верблюды и лошади.

Я пошёл туда пешком вместе с моим старым лоцманом, горя желанием хоть какого-то разнообразия. Когда мы дошли до места, то это оказался низменный заболоченный участок земли, обнесённый вокруг, словно парк, стеной из уложенных друг на друга камней без какого бы то ни было скрепляющего раствора или глины по щелям, и с небольшой охраной из китайских солдат у входа. Купив верблюда и сторговавшись в цене, я ушел, а китаец, пришедший со мной, вёл верблюда позади. Вдруг выскочили пять татар на конях, двое из них схватили китайца, отобрали у него верблюда, а остальные трое подступили к нам со старым лоцманом, видя, что мы безоружны, что, в общем-то, так и было, поскольку у меня не было никакого оружия, кроме меча, который никак не защитил бы меня от трёх всадников. Первый из приблизившихся встал как вкопанный, едва я выхватил свой меч (ибо татары отъявленные трусы), зато второй, подскочивший слева, нанёс мне удар по голове, который я почувствовал лишь потом и все гадал, когда в себя пришёл, что же со мной случилось и где это я, потому как напавший поверг меня пластом на землю, зато у старика-лоцмана, этого португальца, который нигде и никогда не пропадёт (так негаданное Провидение заботится о спасении от опасностей, нами непредвиденных), в кармане оказался пистолет, о коем ни я ничего не знал, ни татары, знай они, так, полагаю, и не напали бы на нас, однако, когда опасности нет, трусы становятся смелее.
Увидев, что я повержен, старик с отважным сердцем подступил к ударившему меня разбойнику и, ухватив одной рукой того за руку, другой с силой рванул его вниз и прострелил ему голову, убив на месте, после чего сразу же к тому, который остановил нас, как я говорил, и, не дав татарину снова двинуться вперед (всё было проделано в считанные мгновения), нанёс ему удар саблей, которая тоже была при нём, клинок человека не задел, зато врезался коню в голову, отхватив ухо с корнем и немалый кусок сбоку морды, бедное животное обезумело от раны, уже не слушалось всадника, хотя тот и держался молодцом, конь рванул и вынес татарина из-под удара лоцмана, зато, отскакав немного, взвился на дыбы, сбросил татарина наземь и сам рухнул на него.

В это время бедный китаец, которого лишили верблюда, пришёл в себя, но у него не было никакого оружия, однако, увидев, как татарин упал, а конь его рухнул на него, китаец быстро подбежал и схватил висевшее у татарина сбоку мерзкое недоброй славы оружие, напоминавшее по виду мясницкий молот, но на самом деле не молот, выхватил его и замахнулся, чтобы вышибить им татарские мозги вон. Однако старику моему по-прежнему надо было потягаться с третьим из напавших; увидев, что тот не пустился наутёк, как того ожидал лоцман, и не бросается драться с ним, чего лоцман опасался, а стоит как вкопанный, старый португалец тоже встал на месте и принялся возиться с принадлежностями, необходимыми для того, чтобы перезарядить пистолет, однако, едва завидев пистолет, татарин (принял ли он пистолет за тот же самый или за другой, того я не ведаю) метнулся прочь, оставив моего лоцмана, моего воина-защитника, как звал я его после этого, полным победителем.

К тому времени я понемногу просыпался, поскольку поначалу полагал, что начинаю просыпаться, отрешаясь от сладкого сна, но, как уже говорил, никак не мог сообразить, где я, как оказался на земле и что вообще произошло. Словом, понадобилось время, чтобы чувства мои вернулись, я ощутил боль, хотя и не понимал, где, тронул рукой голову и отнял ладонь окровавленной, потом боль охватила голову, а ещё через мгновение вернулась память, и я вновь оказался в полном сознании.
Тут же вскочил я на ноги и схватился за меч, однако врагов уже и след простыл: я увидел, что один татарин лежит мёртвый, а конь его тихо-тихо стоит рядом с телом, чуть подальше увидел я своего воина-защитника и спасителя, который пошёл посмотреть, что натворил китаец, и возвратился, держа в руке кортик. Увидев, что я уже на ногах, старик бегом бросился ко мне, обнял меня, не скрывая великой радости, потому как до этого боялся, что я убит, а увидев, что я весь в крови, осмотрел рану, выяснил, что не так уж она и страшна, всего только, как принято говорить, голову разбило, да и впоследствии никаких неудобств от удара я не испытывал, разве что место, куда удар пришёлся, побаливало и прошло дня через три-четыре.

Победа эта, впрочем, особой выгоды нам не принесла: мы потеряли верблюда и приобрели коня, но примечательно то, что, когда мы вернулись в деревню, человек, с кем мы торговались, потребовал уплатить за верблюда. Я стал спорить, и дело дошло до местного китайского судьи, или, если выражаться на моем родном языке, мы предстали перед мировым правосудием. Надо отдать судье должное, действовал он с великой осмотрительностью и беспристрастностью и, выслушав обе стороны, здраво обратился к китайцу, который ходил вместе со мной покупать верблюда, чей тот слуга.

– Я никакой не слуга, – говорит тот, – а просто пошёл с этим чужаком.
– По чьей просьбе? – спрашивает судья.
– По просьбе чужака, – отвечает китаец.
– Значит, в таком случае, – говорит судья, – в то время ты был чужаку слугой, и верблюда передали его слуге, значит, передали ему, и он должен за него заплатить.
Признаюсь, всё было настолько ясно, что мне и сказать было нечего, однако с большим удовольствием понаблюдав за столь справедливым рассуждением о фактах и следствиях из них и столь точным изложением дела, я охотно заплатил за верблюда и послал за другим, однако, как вы могли заметить, я послал за ним, а не отправился самолично – с меня одного раза хватило.
Город Наум это граница китайской империи, говорят, что она укреплена, так оно и есть, поскольку крепостные сооружения там стоят, и, возьму на себя смелость утверждать, все татары Каракитая, которых, как мне представляется, несколько миллионов, не в силах обрушить их стен своими луками и стрелами, однако назвать эти укрепления мощными, если, положим, напасть на них с пушками, значит дать повод людям понимающим над собой же и посмеяться.
Нам потребовалось, как я уже говорил, два дня пути до этого города, когда по всей дороге были разосланы скорые гонцы, чтобы предупредить всех путешественников и караваны остановиться и поджидать, когда до них дойдёт посланная охрана, поскольку необычайное скопище татар общим числом в десять тысяч появилось милях в тридцати за городом.
Для путешествующих то была печальная новость, впрочем, местный правитель отнёсся к сему заботливо и мы очень радовались, услышав, что у нас будет охрана. И точно, спустя два дня появились двести солдат, присланных нам из какого-то китайского гарнизона слева от нас, и еще триста из города Наума, и вместе с ним мы отважно двинулись вперед. Три сотни солдат из Наума шагали впереди нас, двести шли позади, а наши люди – по обе стороны вереницы верблюдов с нашими пожитками, весь же караван находился в середине. При таком порядке и полной готовности к сражению мы почитали себя достойным противником для всех десяти тысяч монгол-татар, если те появятся. Однако на следующий день, когда они и вправду появились, всё было совсем иначе.

Стояло раннее утро, когда, выйдя из небольшого удачно расположенного городка, называемого Чанчжу, мы вынуждены были переправляться через реку, причём, дожидаться парома, и будь у татар разведка, то как раз в такое время и следовало бы нападать на нас, когда караван уже переправился, а охрана с тыла оставалась за рекой; однако татары так и не появились.

Часа через три, когда ступили мы на землю пустыни, протянувшуюся миль на пятнадцать-шестнадцать1, по густому облаку поднятой пыли обнаружили мы противника совсем рядом с собой, до татар было и в самом деле рукой подать, потому как шли они на нас лавой на полном скаку.
Китайцы, наша охрана спереди, которые всего день назад были так храбры на словах, растерялись, солдаты принялись оглядываться, что является верным признаком того, что солдат готов вот-вот пуститься наутёк. Старый мой лоцман, думавший, как и я, и находившийся рядом, окликнул:
– Сеньор Англезе, – говорит он, – этих мальцов надо бы подбодрить, а то они всех нас погубят, потому как, если татары так и будут наступать, китайцам ни за что не выстоять.
– Я с вами согласен, – сказал я, – только делать-то что?
– Делать! – говорит он. – Пошлите вперед по пятьдесят наших людей, пусть расположатся у китайцев на обоих флангах, приободрят их, и те станут сражаться, как храбрецы в компании храбрецов, а не то они все до единого врагу свои спины покажут.
Я тут же поскакал к нашему начальствующему и всё ему рассказал, тот со мной полностью согласился, и, соответственно, пятьдесят наших выдвинулись на правый фланг и пятьдесят – на левый, остальные же составили линию спасения. Мы выдвинулись, предоставив последним двумстам человекам составить свой отряд и стеречь верблюдов, лишь при крайней нужде должны они были направить сотню человек на помощь последним пятидесяти.

Словом, татары надвигались несметной тучей, сколько их было, сказать трудно, но, думали мы, десять тысяч, это по меньшей мере. Часть из них, бывшие впереди, приблизились и разглядели наше построение, взрывая копытами землю перед линией нашей обороны. Когда мы увидели, что противник приблизился на расстояние выстрела, наш начальствующий приказал обоим флангам быстро выступить вперед и дать по татарам залп с каждой из сторон, что и было сделано, однако татары ускакали, как я полагаю, доложить, чем были встречены. И, сказать правду, от нашего салюта у татар животы подвело, потому как они сразу остановились и стали совещаться, а потом ушли влево, отказавшись от своего замысла и ничем тогда нас не задевая, что в наших обстоятельствах не могла нас не радовать, ведь сражение с противником такой численности не сулило ничего хорошего.

Через два дня после этого мы пришли в город Наун, или Наум, поблагодарили местного правителя за заботу о нас, набрали даров на сотню крон или около того и раздали их солдатам, посланным для нашей охраны, сами же остались в городке на день отдохнуть. В общем-то, это был гарнизон, где стояло девятьсот солдат, но причина тому была та, что прежде московитские границы проходили ближе, чем теперь, московиты забросили эту часть местности (она простиралась от этого города на запад примерно на двести миль) как бесплодную и непригодную к использованию, а еще более потому, что была она очень удалённой, так что трудно было посылать сюда для её защиты войска, потому как нас от Московии ещё отделяло больше двух тысяч миль1.
После этого мы переправились через несколько рек, миновали две ужасные пустыни, на переход одной из которых потратили шестнадцать дней, – и все это по территории, которую, как я уже говорил, следовало бы называть «ничейной землей», а 13 апреля мы подошли к границам московитских владений. По-моему, первый город, или городок, или крепость (называйте, как вам угодно), принадлежавший царю Московии и находившийся на западном берегу реки Аргун, назывался Аргун.
Я просто нарадоваться не мог, что так скоро добрался до, как ее называл, христианской страны, ведь, хотя московиты, по моему мнению, едва заслуживают названия христиан, все ж делают вид, что они таковы, и по-своему очень набожны. Уверен, любому человеку, который странствует по свету, как я, и который наделен способностью к размышлению, пришло бы в голову, побудило бы его, говорю я, поразмыслить, что это за благодать попасть в мир, где известно Имя Божие и Искупителя, где оно почитается и где ему поклоняются, а не туда, где людям отказано в небесной благодати и они преданы сильным заблуждениям, поклоняются Дьяволу и простираются пред пнями и камнями, боготворят чудищ, стихии, ужасающих животных и изваяния или изображения чудищ. Не было ни городка, ни города, через которые мы проезжали, где не было бы своих пагод, своих идолов и своих храмов, где бы невежественные люди не поклонялись даже изделиям рук своих.

Теперь же мы прибыли туда, где, по крайней мере, по видимости появилось христианское богослужение, где колени преклоняли пред Иисусом, где по невежеству ли, нет ли, но христианскую религию признавали, к имени Истинного Бога взывали и ему поклонялись, и при виде этого радостью наполнялась душа моя до самых укромных её уголков. Своим первым признанием в этом я поделился с нашим отважным шотландцем-купцом, о ком я выше рассказывал, и, взяв его за руку, сказал:

– Блажен Господь, вновь мы оказались среди христиан.
Шотландец улыбнулся и ответил:
– Не радуйтесь раньше времени, земляк, эти московиты христиане странные и, не считая одного лишь названия, очень немного по сути христианского предстоит вам увидеть в те несколько месяцев, которые продлится наш поход.
– Что ж, – говорю я, – и все-таки это лучше, чем язычничество и поклонение Дьяволу.
– Вот что я вам скажу, – говорит он, – не считая русских солдат в гарнизонах и немногочисленных обитателей городов на нашем пути, вся остальная эта страна, превыше тысячи миль дальше, населена наихудшими и самыми невежественными язычниками.
Так оно в самом деле и оказалось.
Теперь мы вышли на величайшую часть тверди земной, если я что-нибудь понимаю в поверхности земного шара, другой такой на всём остальном шаре не сыщешь. Мы находились, по меньшей мере, в тысяче двести милях от моря на востоке; в двух тысячах милях от дна Балтийского моря на западе; более чем в трёх тысячах милей, если мы Балтийское море минуем, от Британского и Французского каналов1. Полных пять тысяч миль отделяли нас от Индийского, или Персидского, моря на юге и около восьмисот миль от Ледовитого моря на севере. Более того, если поверить некоторых людям, то на северо-востоке, может, вообще моря нет, пока не обойдёшь вокруг полюса, а потом ещё на северо-запад, Бог весть, сколько по континентальной суше до самой Америки, хотя я могу привести кое-какие доводы, почему сам убеждён, что эти люди ошибаются.

Вступив во владения московитов, мы еще долго добирались до сколько-нибудь значительных городов, и нечего нам было обозревать, кроме вот чего: во-первых, все реки, текущие на восток (насколько я понимал по картам, что некоторые из каравана везли с собой), все эти реки, и это было ясно, впадали в большую реку Ямур, или Гаммур. Эта река, судя по ее естественному руслу, должна впадать в Восточное море, или Китайский океан; как нам поведали, устье этой реки сплошь заросло осокой и тростником чудовищных размеров, например, три фута в обхвате и двадцать-тридцать футов в высоту1. Мне должно быть позволено сказать, что ничему из этого я не верил, а потом от реки этой для судоходства не было пользы, поскольку никакой торговли по ней не велось; татары, единственные, кому она была домом родным, ничем, кроме скота, не интересовались, так что никогда я не слышал, чтоб у кого-то хватило любознательности отправиться к устью реки на лодках или подойти к устью с моря на кораблях; зато вот что определённо: эта река, протекая должным образом на восток по своей широте, вбирает в себя великое множество рек и вливается в океан на этой широте, – так что мы уверены, что море там.

В нескольких лигах к северу от этой реки протекают несколько крупных рек, плывя по течению коих точно так же попадаешь на север, как, плывя по Ямуру, попадаешь на восток, и все они сливают свои воды с могучей рекой Тартарус, названной так по живущим на крайнем севере племенам могол-татар, которые, как утверждают китайцы, были первыми татарами на свете и которые, по мнению наших географов, и есть Гог и Магог, упомянутые в святом писании.

Реки эти, текущие на север, как и все другие реки, о коих мне доведётся говорить, с очевидностью подтверждают, что Северный океан граничит с сушей и в этой стороне, так что, по-видимому, ни в малейшей степени не разумно считать, что твердь земная тянется в той стороне до соединения с Америкой или что нет никакого сообщения между Северным и Восточным океанами. Впрочем, о сём я больше говорить не стану: таково было мое умозаключение в то время, поэтому я и упомянул о нём в этом месте. Мы уже продвинулись от реки Аргуна лёгкими и умеренными переходами и воочию были обязаны заботе царя Московии заложить и отстроить города с городками во стольких местах, где их только поместить можно, где солдаты стояли гарнизонами, подобно легионерам, которых римляне оставляли на местах в отдалённых провинциях своей империи, некоторые из них, как я читал, в частности, были расположены в Британии для безопасности торговли и предоставления приюта путешествующим. Так и тут: куда бы мы ни пришли, даром что в этих городках и крепостях гарнизоны и правители были русскими и исповедовали христианство, все же местные жители были сплошь язычниками, приносили жертвы идолам, поклонялись Солнцу, Луне и звёздам или всему Воинству Небесному, да не просто, а были самыми варварскими из всех встречавшихся мне дикарей и язычников, разве что не ели они человеческого мяса, как то делают наши дикари в Америке.

Несколько примеров этого попались нам на просторах от Аргуна, где мы вошли в московитские владения, до города татар и русских совместно, называемого Норчинской, до которого мы добирались двадцать дней по нескончаемым пустыням и лесам. В деревушке близ последнего из таких городков меня разобрало любопытство взглянуть, какую жизнь здесь ведут люди, и оказалась она самою зверскою и непереносимою. В тот день, по-видимому, местные приносили великую жертву, поскольку врыли в землю старый ствол дерева, Идол, сделанный из дерева и страшенный, как Дьявол, во всяком случае, как что угодно, могущее представлять, на наш взгляд, Дьявола: у него была голова, которая уж точно не напоминала ни одно виданное на свете существо, уши такие же большие, как у козла рога, и такие же высокие, глаза размером с монету в одну крону1, нос, как загнутый бараний рог, и вытянутая пасть от уха до уха, как у льва, с жуткими клыками, загнутыми, как нижний клюв попугая; одет Идол был так, что омерзительнее не придумаешь: сверху овечьи шкуры мехом наружу, большой татарский колпак на голове с двумя вылезающими из него рогами. Весь Идол высотой был около восьми футов, и всё же ног у него не было вовсе, равно и никакой пропорции в частях тела.

Это пугало было установлено на околице деревни, и, когда я подошёл, возле него собралось шестнадцать-семнадцать этих тварей (то ли мужчин, то ли женщин – сказать не могу, потому как в нарядах их не было различия, что на теле, что на голове), все они распростёрлись на земле вокруг сего чудовищного бесформенного бревна. Я не замечал среди них никакого движения, словно сами они были такими те брёвнами, как и Идол, сказать правду, я и принял их за брёвна, но, когда подошёл чуть поближе, они вскочили на ноги и издали воющий крик, словно бы стая из множества собак с лужёными глотками завыла разом, и отошли в сторону, будто недовольные, что мы их побеспокоили. Неподалеку от этого места, у двери хибары, или избушки, сделанной из высушенных шкур овец и коров, стояли три мясника (это я их принял за таковых), когда я подошёл к ним поближе, то увидел у них в руках длинные ножи, а внутри хижины виднелись убитые три овцы и один бычок или вол – похоже, их-то и предназначали в жертву бесчувственному бревну-Идолу, а эти трое были его жрецами, тогда как семнадцать распростёртых жалких людишек были теми, кто принесли подношение и творили молитвы сей деревянной колоде.

Признаюсь, меня больше тронули их глупость и грубое поклонение этому Страшилищу, чем что-либо ещё в моей жизни: видеть наиславнейшие и наилучшие творения Божьи, которым Он даровал такое множество преимуществ, уже самим сотворением, перед остальными творениями рук своих, вдохнул в них дух разума, а дух этот украсил качествами и способностями, призванными как сделать честь Творцу, так и быть почитаемыми самими сотворёнными, падшими и развращёнными до такой степени, куда большей, нежели глупость, чтобы простираться перед ужасающим Ничто – просто воображаемым предметом, ими же самими обряженным, их же собственным воображением созданным для них же страшным, наделённым лишь лохмотьями да тряпьём, видеть, что всё сие есть результат простого невежества, обращённого в дьявольское почитание самим Дьяволом, завидующим (своему Творцу) почтению и обожанию. Создания, склонные к подобным буйствам, излишествам, мерзостям и грубостям, если подумать, способны отвратить самое Природу.
Однако символ всего изумления и порицания в мыслях – вот он, я видел его своими глазами, и не было в сознании места дивиться ему или полагать неправдоподобным. Весь восторг мой обратился в ярость, я бросился к статуе или чудищу (называйте это как вам угодно) и мечом свои рассёк колпак, сидевший на его голове, пополам, так что он повис на одном из рогов, а один из наших караванщиков, бывший со мною рядом, ухватился за овчину, что прикрывала Идола, и сорвал её. Тут до слуха моего донёсся омерзительнейший крик и вой бежавших из деревни двух-трёх сотен человек, так что я был рад унести ноги, поскольку у некоторых мы заметили луки со стрелами, однако, в тот момент исполнился я решимости снова нанести сюда визит.

Наш караван три ночи простоял близ городка, примерно милях в четырех1, чтобы отдохнуть, а заодно и заменить нескольких лошадей, захромавших или выбившихся из сил из-за бездорожья и долгого перехода через недавнюю пустыню, так что было у нас немного свободного времени для того, чтобы исполнить задуманное мною. Я сообщил о своём замысле шотландскому купцу из Москвы, в чьей храбрости успел уже достаточно убедиться (о чём выше было сказано), рассказал ему о том, что увидел, причём, не скрывал негодования тем, что до той поры и помыслить не мог, как низко может пасть натура человеческая. Решил я, сказал я ему, что, если подберу четверых-пятерых хорошо вооружённых людей, кои согласятся пойти со мной, то пойду и уничтожу подлого омерзительного Идола и покажу этим тварям: раз уж нет у него силы самому себе помочь, то и не может он быть предметом поклонения или молитвенных обращений и уж вовсе не может помочь тем, кто приносит ему жертвы.

В ответ шотландец посмеялся надо мной.
– Рвение ваше, – говорит он, – может, и похвально, да только ваше-то собственное намерение в чём?
– Намерение, – сказал я, – в том, чтобы отстоять честь Господа, оскорблённую этим дьявольским поклонением.
– А как отстоять честь Господа? – спрашивает он. – Если люди не будут знать, чем вызваны и что означают ваши действия, если вы не расскажете, не растолкуете им это заранее, то они станут драться с вами и побьют, уверяю вас, ведь народ они отчаянный, особенно при защите Идола, какому поклоняются.
– Разве не можем мы, – заметил я, – сделать это ночью, а потом оставить им все наши доводы и причины, написанные на их же собственном языке?
– Написанные! – воскликнул он. – Да тут и одного человека на пять племен не сыскать, чтоб хоть что-то понимал в буквах или хоть слово мог прочесть на любом языке, даже на своём родном.
– Презренное невежество! – заметил я ему. – И всё же я решительно настроен осуществить задуманное: вероятно, Натура подтолкнёт их к тому, чтобы сделать из этого выводы, даст им понять, насколько они грубы, раз поклоняются таким мерзостям.
– Послушайте, сэр, – сказал купец, – раз уж вы в рвении своём так распалились, то должны сделать это, в то же время я призвал бы вас подумать над тем, что эти дикие племена силой подчинены владению царя Московии и, если вы это сделаете, то десять к одному, что они тысячами явятся к правителю Нерчинского, пожалуются и потребуют воздаяния, а если он им воздаяния не даст, то десять к одному, что они бунт поднимут, что даст повод к новой войне со всеми татарами в стране.
Это, признаюсь, на некоторое время заняло мою голову другими мыслями, только настрой во мне оставался всё такой же, и я целый день терзался тем, как привести мне свой замысел в исполнение. Ближе к вечеру купец-шотландец случайно повстречался мне во время прогулки по городку и пожелал поговорить со мной.
– Надеюсь, – сказал он, – я отвратил ваши мысли от вашего добродетельного умысла, а то я о нём с тех пор немного беспокоюсь, ведь Идол и идолопоклонство мне так же отвратительны, как и вам.
– Воистину, – говорю я, – в том, что касается исполнения, вы меня немного осадили, но от мыслей таких вовсе не отвратили: уверен, что я всё же так и поступлю до того, как покину это место, пусть даже меня выдадут им ради воздаяния.
– Нет-нет, – говорит он, – Бог не допустит, чтобы вас выдали этой шайке чудовищ, иначе сие означало бы предать вас смерти.
– Как это, – говорю я, – да что бы со мною сделали?
– Сделали бы, – говорит он. – Расскажу вам, что учинили они с несчастным русским, который открыто оскорбил их верования, вот так же, как и вы, и которого они сделали своим узником. Для начала его высекли стрелой так, чтобы он убежать не смог, потом раздели совсем догола и посадили на верхушку своего Идола-чудища, а сами встали кружком и принялись стрелять в него стрелами до тех пор, пока не истыкали ими всё его тело, а потому сожгли его вместе с торчащими стрелами как жертву Идолу.
– Этому самому Идолу?
– Да, – говорит купец, – вот этому самому.
– Ну что ж, – говорю я, – расскажу и я вам кое-что.
И поведал ему историю с нашими моряками на Мадагаскаре, как сожгли и разграбили они там целое селение, убив мужчин, женщин и детей, мстя за убийство одного из наших моряков (о чём я уже рассказывал), а закончив, прибавил:
– По мне, так мы и с этой деревней должны то же сделать.
Шотландец внимательно выслушал мой рассказ, но когда я заговорил о том, чтоб и в этой деревне учинить побоище, сказал:
– Вы очень сильно ошибаетесь: тот случай не в этой деревне произошёл, а почти за сто миль отсюда, хотя Идол и тот самый, потому как язычники устроили шествие и на себе перенесли его через всю эту местность.
– В таком случае, – говорю я, – наказан за сие должен быть Идол, и он будет наказан, если я нынешнюю ночь переживу.

Словом, поняв, что настроен я решительно, шотландец замысел мой одобрил и сказал, что я не должен отправляться один, что он пойдет со мной и еще уговорит одного крепкого малого пойти с нами, своего соотечественника, того, пояснил он, который известен своим рвением, какого каждому из людей пожелать хотелось бы, против всего, на чем лежит отпечаток дьявольщины. Словом, привёл он мне своего товарища, шотландца, которого аттестовал как капитана Ричардсона, коему я представил полный отчёт о том, чему был свидетелем и, словом, обо всех своих намерениях. Тот с готовностью согласился пойти вместе со мной, даже если это будет стоить ему жизни. Итак, мы договорились отправиться только втроем. Сказать правду, я и своему партнёру предложил, но он отказался, заявив, что готов содействовать мне во всех случаях, когда речь идёт о моей защите, а тут предстоит приключение, которое совсем не в его духе. Так что, говорю, решили мы отправиться на дело всего втроем (да еще мой слуга) и привести своё намерение в исполнение той же ночью примерно в полночь, всемерно держа всё в тайне.

Впрочем, пораздумав хорошенько, мы решили отложить это на следующую ночь, потому как каравану предстояло двинуться в путь утром: мы рассчитывали, что местный правитель не воспользуется тем, чтобы возместить идолопоклонникам потерю за наш счёт, когда мы будем вне его власти. Шотландец-купец, столь же стойкий в своей решимости осуществить наше предприятие, сколь и отважный в исполнении, достал мне татарский наряд из овечьих шкур с колпаком, а также лук и стрелы, обрядил в такое же себя и своего соотечественника, с тем, чтобы никто, заметив нас, не разобрал, кто мы такие.
Всю предшествовавшую ночь мы провели, смешивая то, что способно гореть, с Aqua-vitæ1, порохом и тому подобными материалами, какие под рукой находились, а уже в ночь, когда отправились в свой поход, собрали в небольшой горшок достаточное количество смолы.

К месту мы подошли примерно в одиннадцать часов, обнаружив, что местные жители, ни в малейшей степени, не подозревают об опасности, нависшей над их Идолом. Ночь выдалась облачная, но света луны вполне хватало, чтобы разглядеть: Идол, где и как стоял прежде, там так и стоит. Весь народ, похоже, спал, и только в большой избе, или, как мы её называли, хибаре, где мы видели трёх жрецов, которых приняли за мясников, горел свет, когда же мы подобрались к двери, то услышали за нею разговор, который вели человек пять-шесть. Ну, мы и порешили: если обложить Идола нашими горючими шутихами и поджечь их, то эти люди сразу наружу побегут спасать Идола от пожара, устроенного нами на его погибель, а вот как поступить с ними, мы не знали. Поначалу даже думали отнести его подальше в сторонку и поджечь, но, когда подступили поближе, то поняли: уж слишком он велик, чтобы мы смогли унести его, – и опять несколько растерялись. Второй шотландец предложил предать огню хибару, или избу, и сбивать всех выбегающих из неё на землю ударами по голове, но я с этим не соглашался, поскольку был против смертоубийства и хотел, если возможно, избежать его.

– Ну что же, – сказал шотландец-купец, – тогда вот что, я скажу, надо делать: попробуем захватить их в плен, свяжем им руки за спиной и поставим стоять смирно и смотреть, как гибнет их Идол.
Так случилось, что у нас с собой было достаточно верёвок или бечёвок, которыми мы связывали огненные шутихи, так что мы решили первыми напасть на этих людей, производя как можно меньше шума. Первое, что мы сделали, это постучали в дверь, устроенную как нельзя лучше: один из жрецов Идола подошёл к двери, мы тут же схватили его, заткнули рот, связали руки за спиной и отвели к Идолу, где, пригрозив, чтоб он не смел подымать никакого шума, связали ему еще и ноги и оставили на земле.
После чего двое из нас встали у двери, поджидая, когда еще кто-то выйдет узнать, в чём дело, однако мы ждали так долго, что наш третий вернулся, а поскольку никто не выходил, мы тихонько постучались – и тут же вышли сразу двое, которых мы обработали тем же манером, зато вынуждены были все пойти с ними и уложить возле Идола на некотором расстоянии друг от друга. Когда пошли обратно, то увидели, что еще двое вышли из избы а позади них в дверях стоял третий. Мы схватили двоих, сразу же связали их, тогда третий попятился назад и закричал, мой шотландец-купец бросился на него и, выхватив приготовленное нами месиво, которое могло лишь нагонять дыму и вони, поджёг его и швырнул прямо в бывших в избе. К тому времени второй шотландец и мой слуга позаботились о тех двоих, кого мы уже связали по рукам, и отвели их к Идолу, дабы те убедились, сумеет ли их Идол выручить, и быстро вернулись к нам.

Когда брошенный нами запал настолько заполнил избу дымом, что люди в ней едва не задыхались, мы бросили туда кожаный мешочек другого рода, который горел, как свеча, и, идя на его свет, обнаружили, что осталось ещё четыре человека, из коих, как оказалось, двое были мужчинами, а двое женщинами, кто-то из них, как мы предположили, предназначался для варварских дьявольских жертв. Появились они, короче, перепуганные насмерть, во всяком случае, настолько, что только сидели оцепенело да дрожали, не в силах из-за дыма и слова вымолвить.

Словом, взяли мы их, связали, как и остальных, – и всё это безо всякого шума. Мне следовало бы сказать, что вначале мы вывели их из избы, поскольку, сказать правду, сами уже, как и они, не могли выносить густой дым. Сделавши это, мы отвели их всех к Идолу. Придя туда, принялись за работу над этим бревном: поначалу вымазали его всего вместе с его одеянием смолой и всяким прочим, что у нас было, а именно, жиром, смешанным с серой, потом забили ему глаза, уши и рот порохом, а потом завернули в его колпак большущую огненную шутиху, после чего прилепили к нему всё способное гореть, что принесли с собою. Потом стали искать вокруг чего-нибудь, что помогло бы Идолу сгореть дотла, и тут мой слуга припомнил, что возле избы, где находились люди, есть целая куча сухого корма для скота (то ли соломы, то ли сена, я не помню), тут же он и один из шотландцев побежали и принесли полные охапки. Покончив с приготовлениями, мы развязали нашим пленникам ноги, освободили им рты и заставили встать лицом к чудовищному их Идолу, после чего подожгли его.
С четверть часа или около того простояли мы, пока не взорвался порох в глазах, ушах и во рту Идола и, насколько мы могли понять, расщепил и обезобразил образ его, словом, пока не увидели мы, что огонь превратил его в обычную колоду или бревно, тут занялся и сухой корм и мы, убедившись, что сгорит это бревно основательно, подумали, было, об уходе, однако, шотландец удержал нас, сказав, что уходить мы не должны, ибо эти заблудшие твари все разом бросятся в огонь и сожгут себя вместе с Идолом, так что мы решили задержаться, пока и всё сено не прогорит. После чего мы ушли, оставив язычников.
Утром мы ничем не отличались от наших попутчиков по каравану, сверх меры занятых подготовкой к продолжению нашего перехода, никто и предположить не мог, что мы провели ночь, где бы то ни было, помимо наших постелей, как то и полагалось бы путешественникам, чтобы набраться сил перед тяготами дневного перехода.

Только тем дело не кончилось. На следующий день великое множество сельских жителей не только из этой деревни, но и из сотни других, насколько мне известно, подступили к городским воротам и весьма буйным образом потребовали у русского правителя воздаяния за оскорбление их жреца и за сожжение их Великого Чам-Чи-Таунгу (такое неудопроизносимое имя дали они чудовищному созданию, коему поклонялись). Жители Нерчинского поначалу пришли в великий испуг, ведь, как утверждают, татар собралось не менее тридцати тысяч, а еще через несколько дней их наверняка стало бы сто тысяч.

Русский правитель послал своих гонцов успокоить татар и пообещать им всего, чего те ни пожелают. Он уверял их, что ничего не знал о случившемся, что ни единая душа из его гарнизона не покидала город, что никто из горожан не мог учинить такого, и, если ему скажут, кто такое сделал, то виновные будут примерно наказаны. Татары надменно ответили, что вся страна почитала великого Чам-Чи-Таунгу, который обитал на Солнце, и ни единый смертный не осмелился бы причинить вред его образу, кроме каких-нибудь христианских неверных (так, кажется, именовали их татары), а потому объявляют они правителю войну, а заодно и всем русским, которые, по их словам, суть неверные и христиане.
Правитель, все еще терпеливый и не желающий, чтобы его обвинили, будто он дал повод к войне или нарушил указание царя, строго приказавшего обращаться с покорёнными землями заботливо и обходительно, по-прежнему обещал татарам всё, что мог, и, наконец, заявил им, что утром из города в Россию направился караван, так, наверное, кто-то из путешествующих и учинил им такое оскорбление, сказал также, что, если татар это удовлетворит, то он пошлёт вслед за караваном и расследует дело. Это, похоже, несколько утихомирило татар, и правитель, таким образом, послал за нами и подробно известил нас о том, как дело обстоит, а вдобавок ещё и намекнул, что, если сделал это кто-то из нашего каравана, то им лучше всего бежать, однако, независимо от того, делали ли мы это или нет, всем нам следовало с великой поспешностью двигаться вперед, а он, правитель, меж тем попытается насколько можно удержать татар.

Со стороны правителя то было весьма по-дружески, однако, когда дошло это до каравана, то никто в нём ничего не знал о случившемся и о том, что повинны в этом мы: нас менее всех подозревали в таком, никто даже и вопроса нам не задал по этому поводу. Вместе с тем, начальствующий в то время над караваном воспользовался намёком, который дал нам правитель, и мы шли маршем без существенных остановок два дня и две ночи, пока не устроили привал у деревни под названием Плотус, да и тот ненадолго, а поспешили дальше к Яровне, еще одной колонии царя Московского, где рассчитывали оказаться в безопасности. Однако следует заметить, что оттуда мы пустились в двух – или трёхдневный переход и вышли в обширную безымянную пустыню, о коей я побольше расскажу в другом месте, и, не сделай мы этого, так более чем вероятно, что всех бы нас уничтожили.

Шёл второй день перехода после Плотуса, когда позади на большом расстоянии от нас поднялись тучи пыли, некоторые из наших людей были убеждены, что за нами погоня. Мы направились в пустыню, а когда проходили мимо большого озера, называвшегося Шакс-озеро, заметили, как на другом берегу озера появилось великое множество лошадей, направлявшихся на север (караван же наш следовал на запад),. Мы видели, как они повернули на запад, как и мы, но посчитали, что мы пойдём тем же берегом озера, тогда как мы, по счастью, пошли южным берегом и еще два дня их не видели, поскольку те были уверены, что мы по-прежнему перед ними, и двигались вперёд, пока не вышли на реку Удда, реку очень большую выше по течению к северу, в том же месте, где к ней подошли мы, речка оказалась узкой, и её можно было перейти вброд.
На третий день то ли преследователи поняли свою ошибку, то ли разведка их сообщила о нас, они припустились за нами, когда наступили вечерние сумерки. Мы успели, к великому своему удовлетворению, расположиться лагерем в месте, очень удобном для ночлега, поскольку находились в пустыне, пусть и в самом начале её, протянувшейся более чем на пятьсот миль1, и на всем этом протяжении не было ни городка, в котором можно было бы встать на отдых, сказать правду, мы и не ожидали никакого жилья до самого города Яровна, до которого было еще два дня пути. В этой же стороне пустыни имелись немногочисленные леса и протекало несколько мелких речек, впадавших в большую реку Удда, которая несла свои воды узким протоком между двумя небольшими, но очень густыми лесами, где мы и разбили на ночлег своей маленький лагерь, ожидая нападения ночью.
Никто, кроме нас самих, не знал, из-за чего нас преследуют, однако для могол-татар было обычным делом рыскать по той пустыне, сбившись в вооружённые отряды, так что караваны всегда на каждую ночь превращали свои стоянки в укрепления против них как против армий грабителей, так что в самом преследовании не было ничего нового.
Но в ту ночь мы разбили самый выгодный лагерь изо всех ночей наших переходов, поскольку расположились между двумя лесами с небольшой речушкой, бежавшей прямо перед нами, так что нас нельзя было окружить или напасть на нас, откуда бы то ни было, кроме как спереди или сзади, мы к тому же позаботились о том, чтобы насколько возможно сильно укрепиться спереди, уложив всю нашу поклажу вместе с верблюдами и лошадьми в одну линию по ближнему берегу реки и соорудив позади засеки из поваленных деревьев.
В таком положении мы отстояли лагерем ночь, однако, враги напали на нас до того, как мы его покинули, причем, напали они не по-воровски, как мы того ожидали, а прислали нам трёх гонцов с требованием выдать тех людей, которые оскорбили их жрецов и огнём сожгли их Бога Чам-Чи-Таунгу, с тем, чтобы и они могли сжечь виновных в огне, после чего, обещали татары, они уйдут восвояси и не причинят нам больше никакого вреда, иначе же они всех нас пожгут огнём.
Наши люди, казалось, были весьма озадачены таким посланием и принялись всматриваться друг в друга, чтобы понять, у кого на лицах вина проявится заметнее всего. Но ответ был один: «никто», – никто этого не делал. Начальствующий над караваном послал сообщить, что вполне убеждён: к случившемуся не причастен никто из нашего лагеря, мы мирные купцы, путешествующие по своим торговым делам, и мы не причиняли никакого вреда ни татарам, ни кому-то ещё, а потому они должны поискать своих врагов, нанесших им оскорбление, в другом месте, мы таковыми не являемся, а потому желаем, чтобы они нас не тревожили, ибо, если потревожат, то мы должны будем защищаться.
Татары ответом остались далеко не удовлетворены, а утром на рассвете громадной толпой явились к нашему лагерю, однако, увидев, что к нам не просто подступиться, не решились продвинуться дальше ручья у нас спереди. Там они и стояли, нагоняя на нас страху одним своим числом, ведь было их, по самому скромному подсчету, тысяч десять. Так стояли они, глядя на нас, а потом, издав жуткой вой, засыпали нас тучей стрел, но мы от них были вполне надежно защищены, поскольку укрылись под своей поклажей, и я не помню, чтобы кто-то из нас был ранен.

Спустя некоторое время мы заметили, как татары сдвинулись немного вправо, и стали ожидать их сзади. Но тут один сообразительный малый, казак, как их называют, из Яровны, состоявший на службе у московитов, обратился к начальствующему над караваном со словами: «Я пойду и отправляю всех этих людей аж до самой Сибилки», – то есть до города, бывшего, по меньшей мере, в четырёх-пяти днях пути к югу и довольно далеко позади нас. Взяв свой лук со стрелами, малый садится верхом и скачет прочь прямо от задней части нашего лагеря как бы обратно в Нерчинской, после чего делает большой крюк и приближается к армии татар, словно был послан срочно им вослед, чтобы поведать долгую историю, будто люди, которые сожгли Чам-Чи-Таунгу, ушли в Сибилку с караваном неверных (как называл их казак), то есть христиан, и что они вознамерились сжечь Бога Шал-Исара, принадлежавшего тунгусам.

Поскольку казак этот сам был простым татарином и в совершенстве говорил на их языке, он настолько ввел наших преследователей в заблуждение, что они его истории поверили и на полном скаку помчались к Сибилке, которая, похоже, была в пяти днях пути на север, и уже через три часа всех их след простыл и больше мы о них никогда не слышали и так и не узнали, добрались они до того города, что назывался Сибилка, или нет.
Итак, мы благополучно добрались до города Яровны, где стоял гарнизон московитов и где мы отдыхали пять дней, поскольку караван совершенно выбился из сил после последнего дневного перехода и из-за отсутствия отдыха ночью.
После сего города мы вступили в ужасную пустыню, которая потребовала от нас двадцати трёх дней перехода. Ночью за неимением лучшего мы укрывались в шалашах, а начальствующий над караваном раздобыл шестнадцать местных повозок, чтобы перевозить воду и провизию, и каждую ночь эти повозки становились нашей защитой, выстраиваясь вокруг небольшого лагеря, так что, если бы появились татары (если бы только не явились они в очень большом количестве, сказать правду), то никак не смогли нам навредить.
Мы вполне нуждались в отдыхе после такого длительного перехода, ведь в той пустыни не видели мы ни дома, ни деревца, только редкие кустарники. Встречалось нам множество охотников на соболей (как они себя называют), все они были татарами из Могол-Татарии, частью которой являлись эта местность, и частенько нападали на малые караваны, но нам они не попадались по нескольку вместе. Мне было любопытно взглянуть на добытые ими соболиные шкурки, только никак не мог я говорить с ними, поскольку приближаться к нам охотники не осмеливались, да и среди нас не находилось смельчаков подходить к ним поближе.
После того, как прошли мы эту пустыню, караван вступил в местность, весьма хорошо обжитую, то есть, увидели мы города и крепости, поставленные царём Московии с постоянными гарнизонами солдат для охраны караванов и защиты этих земель от татар, которые иначе сделались бы весьма опасными для путешествий. Его Царское Величество отдал такие строгие приказы по добротной охране караванов и купцов, что, как только в тех местах слышали о татарах, так гарнизонные отряды всегда направлялись от одной крепости до другой блюсти безопасность путешественников.
И таким образом правитель Адинского, коему мне выпал случай нанести визит через посредство шотландца-купца, который был с ним знаком, предложил нам охрану из пятидесяти человек, коль скоро мы предвидим некую опасность при переходе до другой крепости.
Задолго до этого я полагал, что, чем ближе мы будем подходить к Европе, тем более населёнными окажутся земли и более цивилизованными люди, однако, как я убедился, ошибался я и в том, и в другом, поскольку нам ещё предстояло пройти племя тунгусов, где видели мы те же, а то и похуже прежних, приметы язычества и варварства, только тунгусы были завоеваны московитами и полностью подавлены и оттого не представляли такой опасности, зато в том, что касалось грубости поведения, идолопоклонничества и многобожия, их не превосходил ни один народ в мире. Все они были одеты в шкуры животных, и из таких же шкур строились их жилища, отличить мужчину от женщины невозможно ни по грубости черт, ни по одежде, а зимой, когда землю застилает снегом, они живут под землей в жилищах похожих на погреба, которые соединяются друг с другом подземными ходами.
Если у татар есть свой Чам-Чи-Таунгу для всей деревни, а то и для всей страны, у тунгусов свои идолы в каждой избе и в каждой пещере, к тому же они поклоняются Звездам, Солнцу, Воде и Снегу, словом, всему, чего не разумеют, разумеют же они очень мало, так что едва ли не всякая стихия, всякое необычное понуждает их к жертвоприношениям.

Впрочем, мне следует не больше заниматься описаниями людей, чем земель, выходя за рамки, потребные для собственного повествования. Сам я не встретил ничего для себя необычного во всей этой земле, полагаю, из-за той самой пустыни, что тянулась, как я уже недавно упоминал, по меньшей мере, на 400 миль1, половину из которых занимала еще одна пустыня: без единого дома, дерева или куста, – преодолеть которую нам удалось за тяжелый 12-дневный переход, когда мы вновь вынуждены были нести с собой собственные запасы провизии, а также воды и хлеба. Когда мы вышли из пустыни и одолели ещё два дня пути, то подошли к Янизаю, московитскому городу или крепости на широкой реке Янизай. Река эта, как нам здесь говорили, разделяет Европу и Азию, хотя наши картографы, насколько я уведомлён, с этим не согласны, вместе с тем река определённо является восточной границей древней Сибири, ныне являющейся лишь одной из провинций обширной московитской империи, хотя самоё по себе она равна по величине всей Германской империи.

Всё же и там видел я всё ещё преобладающее невежество и язычничество за пределами московитских гарнизонов, вся эта земля между рекою Обью и рекою Янизай всецело языческая, а народ её такой же варварский, как самые отдалённые из татар, более того, как любое из известных мне племён в Азии или Америке. Заметил я также, на что и указал московитским правителям, с кем имел возможность побеседовать, что несчастные язычники ничуть не мудрее и не ближе к христианству, находясь под властью московитов; правители признавали, что сие вполне правдиво, однако, как они утверждали, это вовсе их не касается: коли будет на то царская воля обратить своих подданных сибиряков, или тунгусов, или татар, то делать это следовало бы, направляя сюда вместе с ними священников, а не солдат, и прибавляли при этом с искренностью, коей я и не ждал, что сами они того мнения, что забота их монарха не столько в том, чтобы делать их этих племён христиан, сколько в том, чтобы делать из них подданных.
От этой реки до большой реки Оби мы шли по диким, неухоженным местам, не могу сказать, чтобы почва эта была бесплодна, она просто лишена людей и доброго ухода, но самоё по себе это приятнейшая, плодороднейшая и милейшая земля. Все обитатели её, коих мы видели, язычники, за исключением тех, кто был прислан жить среди них из России, поскольку это места (я имею ввиду по обеим берегам реки Оби), куда отправляют московитских преступников, коих не предают смертной казни, и откуда убежать им практически нет никакой возможности.
Не могу сообщить ничего существенного о собственных своих делах до времени, когда приехал я в Тоболски, столичный город Сибири, где и задержался на некоторое время по следующему случаю.
Путешествие наше длилось уже почти семь месяцев, стремительно надвигалась зима, и мы с моим партнёром сошлись на совет, чтобы обсудить наши собственные дела, во время которого сочли нужным, поскольку направлялись мы не в Москву, а в Англию, обсудить, что нам делать дальше. Нам говорили про сани и северных оленей, которые могли бы повезти нас по снегу в зимнее время, и в самом деле имелось там всякое такое, все особенности чего донести просто невероятно, что позволяет русским больше путешествовать зимой, чем есть у них возможность передвигаться летом, потому как на своих санях они способны гнать ночью и днем: вся природа оказывается целиком во власти смерзшегося снега, который делает все холмы, долины, реки и озёра гладкими и твёрдыми, как камень, и люди едут по его поверхности, вовсе не обращая внимания на то, что находится под нею.
Увы, мне ни разу не приходилось пускаться в подобной зимнее путешествие, целью моей была Англия, а не Москва, и путь мой мог пролегать двояко: либо вместе с караваном до Ярослава, а потом на запад до Нарвы и Финляндского залива, а там по морю или по суше до Дантцика, где я мог бы с хорошей выгодой для себя продать свой китайский груз; либо должен я покинуть караван в небольшом городке на Двине, откуда всего за шесть дней можно добраться по воде до Архангела, а уж оттуда наверняка можно было добраться на судне до Англии, Голландии или Гамбурга.

Пускаться в любое их таких путешествий сейчас, зимой, было бы нелепо, поскольку Балтика до самого Дантцика покрыта льдом, а мне в тех краях не найти по суше прохода, который был бы намного безопаснее, нежели путь среди могол-татар, точно так же нелепо отправляться в Архангел в октябре, когда все суда уже уйдут оттуда и даже те купцы, которые живут в городе летом, зимой, когда суда уходят, перебираются на юг в Москву, а потому ничто меня там не ждёт, кроме жуткого холода, нехватки провизии, и должен буду я обосноваться в пустом городе на всю зиму. Так что, приняв всё во внимание, решил я, что куда лучше для меня будет распрощаться с караваном, запастись на зиму провизией там, где я находился, (то есть) в Тоболски в Сибири, где я мог быть уверен в трёх вещах, кои позволят пережить холодную зиму: обилие провизии, которую можно позволить в тех краях, теплый дом и достаточно топлива, к тому же и превосходная компания, о которой в своём месте я расскажу всё полностью.

Теперь я находился в совершенно ином климате, нежели на своём любимом Острове, где никогда не испытывал я холода, если не считать случаев, когда меня бил озноб от лихорадки, напротив, мне много стоило носить вообще какую-либо одежду, никогда не разводить огонь, иначе как снаружи дома и только для необходимости готовить себе пищу, и проч. Теперь же я пошил себе три добротных жилета с просторными халатами поверх них, свисавшими до пят, и с пуговицами на запястьях – и все это было подбито мехом, чтобы достаточно хранить тепло.
Что до тёплого дома, то, должен признаться, я весьма не люблю наш обычай в Англии разводить огонь в каждой комнате дома в каминах с прямыми трубами, которые всегда, стоило огню погаснуть, делали воздух в комнате таким же холодным, как и на улице. И все же, сняв квартиру в хорошем городском доме, я велел устроить камин в виде очага в центре шести отдельных комнат, наподобие печки, дымоход, по которому дым поднимался бы вверх, с одной стороны, и дверцу, дающую доступ к огню, – с другой. При этом во всех комнатах было в равной мере тепло, зато огня не было видно, – как раз так, как в Англии отапливают бани с парными.
Посредством сего у нас всегда во всех комнатах был один и тот же климат, и равно сохранялось тепло, и, как бы холодно ни было снаружи, внутри всегда было тепло, даром что мы и огня не видели, и от дыма неудобства не испытывали.
Самым чудесным оказалось то, что достойную компанию можно было найти и здесь, в стране столь же варварской, как и самые северные окраины Европы подле покрытого льдом океана, и всего лишь в нескольких градусах от Нова Зембла.
Однако в этой стране, где все государственные преступники Московии, как я отмечал прежде, отправляются в ссылку, сей город был полон дворян, князей, людей благородных, полковников – короче, людей всех рангов из аристократии, помещиков, военных и придворных Московии. Здесь были знаменитый князь Голлиоцен, старый генерал Робостиский и ещё ряд важных лиц, а также несколько дам.

Через моего шотландца-купца, с кем я, тем не менее, тут и распрощался, я завёл в городе знакомства с несколькими из этих вельмож (а часть из них принадлежала к высшей знати), которые долгими зимними вечерами, пока оставался я в Тоболски, наносили мне весьма приятные визиты. Однажды вечером я беседовал с князем, одним из сосланных государственных министров царя Московии, и так случилось, что впервые заговорил о том, что довелось пережить мне. Князь щедро делился со мной всеми прелестями величия, великолепия владений и абсолютной власти императора русских, когда я, прервав его, сказал, что сам был правителем куда более великим и могущественным, чем любой из царей Московских, даром что владения мои были не столь велики, а народ мой не столь многочислен. Русский вельможа, казалось, несколько удивился и, глядя на меня во все глаза, принялся расспрашивать, что я под этим подразумевал.

Я заметил, что удивление его поубавится, стоит мне только объясниться. Во-первых, сообщил я князю, в моём абсолютном распоряжении находились жизни и судьбы всех моих подданных. Далее, невзирая на мою абсолютную власть, не было у меня во всех моих владениях ни единого человека, не довольного моим правлением или мною лично. Князь при этих словах покачал головой и молвил, что тут я и в самом деле превзошёл царя Московии. Все земли моего царства, сообщил я ему, находились в моей собственности, а все мои подданные были не просто моими арендаторами, но арендаторами по своей воле: они стали бы сражаться за меня до последней капли крови; не было на свете тирана (ибо таковым я сам себя признавал), которого бы столь единодушно любили и в то же время столь жутко боялись его подданные.
Потешив некоторое время слушателей подобными загадками государственного правления, я раскрыл секрет и поведал им полную историю своей жизни на Острове, того, как удавалось мне управляться и с собою, и с людьми, мне подвластными, о чём я с тех пор уже успел оставить описание. Слушатели были безмерно потрясены моей историей, в особенности князь, сказавший мне со вздохом, что истинное величие жизни состоит в том, чтобы быть хозяевами самих себя, что он променял бы положение, в какое жизнь ввергла меня, на престол царя Московского и что здесь, в ссылке, на какую был обречён, познал он большее блаженство, нежели тогда, когда обладал высочайшей властью при дворе своего владыки, царя. Высшая человеческая мудрость, заметил князь, в том, чтобы привести к ладу наш нрав и обстоятельства, в каких мы оказываемся, в самих себе обрести покой под грузом величайших глумлений извне.

Когда он только-только приехал сюда, признался князь, так бывало волосы на голове и одежду на себе рвал, как до него то же проделывали и другие, однако, потребовалось немного времени и раздумий, чтобы сделать усилие и, заглянув в самого себя, приноровиться ко всему вокруг. Князь уяснил, что разум человека, однажды употреблённый на осмысление состояния вселенской жизни и на то, сколь мало зависит от мира сего истинное блаженство, в совершенстве способен создать блаженство для самого себя, полностью удовлетворяясь самим собою, и пригоден для собственных своих наилучших целей и желаний, пользуясь разве что незначительным содействием мира сего. По мнению князя, воздух, чтобы им дышать, пища, чтобы поддерживать жизнь, одежда для тепла и свобода для упражнений тела с целью быть здоровым – вот чем ограничивается всё то, что мир сей способен дать нам. И пусть величие, власть, богатства и удовольствия, в коих некоторые находят себе отраду в мире сём, могут выпасть и на нашу долю, пусть многое из того покажется мило нам, всё ж, как он убедился по зрелом размышлении, всё это удовлетворяет самые грубые из наших пристрастий, такие как наше честолюбие, как нашу привередливую гордыню, нашу алчность, нашу суетность и нашу чувственность – всё то, что, сказать правду, суть плод наихудшего в человеке, сами по себе преступления и несут в себе семена всех способов преступного, зато не имеют никакого отношения и никак не связаны ни с одной из тех добродетелей, кои делают нас людьми мудрыми, или с теми добродетелями, кои отличают нас как христиан.

Ныне, лишённый всяческих надуманных блаженств, которым князь некогда радовался, полностью отдаваясь всем этим порокам, он, по его признанию, обрёл свободное время, чтобы вглядеться в тёмную их сторону, где обнаружил все виды уродливости, и теперь убеждён: лишь добродетель делает человека истинно мудрым, богатым и великим, хранит его на земном его пути для высшего счастья в жизни загробной. И в этом, сказал князь, они более счастливы в своём изгнании, чем все их враги, кои купаются во всяческой роскоши и власти, которые они (сосланные) оставили в своём прошлом.

– Нет, сэр, – говорит он, – понуждаемый обстоятельствами, кои называют жалкими, разумом своим подходить ко всему этому политически, я, однако, если я хоть что-то понимаю в самом себе, ни за что бы не вернулся обратно, пусть даже царь, мой властелин, призвал бы меня и восстановил во всем прежнем моём величии, уверяю вас, я не стал бы стремиться обратно, как, уверен, не станет стремиться моя душа, когда будет ей позволено покинуть сие узилище тела и почувствовать вкус благости потусторонней жизни, вновь оказаться в темнице плоти и крови, в коей обитает ныне, не оставит она Небеса для того, чтобы погрязнуть в грязи и преступлениях дел человеческих.

Говорил он это с таким пылом, с такой убеждённостью и таким душевным подъёмом, наглядно отражавшемся в выражении его лица, что было очевидно: то было истинное чувство его души, не оставлявшее места для сомнений в его искренности.
Я признался князю, что как-то в прошлом своем бытии возомнил себя чем-то вроде монарха, зато его я считаю не только монархом, но и великим завоевателем, ибо тот, кто одержал Победу над собственными непомерными желаниями и полностью овладел самим собой, дав разуму всецело править своей волей, конечно же, более велик, чем тот, кто захватил какой-нибудь город.
– Однако, милорд, – спросил я, – позволено ли будет мне задать вам вопрос?
– Приветствую его от всей души, – ответил он.
– Если дверь вашего освобождения откроется, – сказал я, – воспользуетесь ли вы этим, чтобы избавить себя от этой ссылки?
– Постойте, – сказал князь, – ваш вопрос деликатен и требует кое-каких серьезных уточнений для того, чтобы дать искренний ответ, и я вам его дам от всей свой души. Ничто из известного мне на белом свете не подвигло бы меня на избавление от нынешнего состояния изгнанника, кроме двух вещей. Во-первых, счастье моих близких и, во-вторых, чуть более тёплый климат. Но я возражу вам вот в чём: если речь пойдет о возвращении к пышности двора, почестям, власти и суете государственного министра, к богатству, веселью и удовольствиям, иными словами, к причудам придворного, если сей момент мой владыка известит, что восстанавливает всё отнятое у меня, – я стану возражать, если только я хоть как-то знаю самого себя, я не покину сих диких мест, этих пустынь, этих замёрзших озер ради дворца в Москве.
– Однако, милорд, – сказал я, – по-видимому лишены вы не только удовольствий двора, власти, влияния и богатства, коими пользовались ранее, но вы, возможно, отрешены от некоторых жизненных удобств, ваше имение, наверное, конфисковано, имущество разграблено, а того, что осталось у вас здесь, возможно, не хватает на покрытие обычных жизненных нужд?

– Верно, – ответил он, – если вы считаете меня каким-то вельможей, князем и проч. По сути, таков я и есть, только попробуйте отнестись ко мне всего лишь как к человеку, как к любому человеческому созданию, ничем не отличимому ни от какого другого, и я сразу окажусь способен не страдать ни от какой нужды, если только не навалится на меня болезнь или расстройства. Впрочем, дабы не вдаваться в спор по этому вопросу, возьмите нас, чей здешний быт вам знаком. Нас в этом городе пятеро титулованных дворян, живём мы совершенно обособленно, как и подобает государственным ссыльным; мы располагаем кое-чем, оставшимся от кораблекрушения наших судеб, что позволяет нам не отправляться на охоту из-за одной только необходимости добывать себе пищу, однако, бедные солдаты, стоящие тут и не имеющие такого подспорья, живут куда в большем достатке, чем мы; они отправляются в лес и ловят соболя и лисиц – месяц трудов обеспечивает их на целый год и, поскольку расходы на жизнь тут невелики, вовсе не трудно содержать самих себя. Так что сие возражение отметается.

У меня нет места полностью передать все приятнейшие разговоры, которые я вёл с этим поистине великим человеком, во всех них он доказал, что разум его настолько вдохновлён высшим познанием сущего, настолько находит опору в религии, равно как и в обширной мудрости, что его презрение к миру сему действительно так же велико, как он и утверждает, что остаётся он всегда самим собой до последнего, как то станет ясно из историю, которую я собираюсь поведать.
Я пробыл в городе восемь месяцев, и все они представлялись мне тёмной жуткой зимой, когда мороз был так силён, что я и носу не мог высунуть наружу, не завернувшись в меха и не укрыв лицо мехом, как маской, или, точнее, капюшоном с единственной дырой для дыхания и двумя поменьше – для глаз. Месяца три, по нашим прикидкам, световой день был совсем короткий: не более пяти часов, самое большее – шесть; только снег постоянно покрывал землю, и погода стояла ясная, так что совсем темно не было никогда. Лошади наши содержались (или, точнее, сохранялись на голодном пайке) под землей, а что касается слуг, то мы наняли троих ухаживать за лошадьми и за нами, и нам то и дело приходилось растирать им отмороженные пальцы на руках и ногах и принимать меры, как бы они не омертвели и не отвалились.

То верно, что в домах было тепло, стояли они близко друг к другу, стены толстые, света мало, все застеклённые окна двойные; ели мы главным образом вяленую оленину, заготовленную летом, вполне добротный хлеб, хоть и испечённый в виде караваев или лепёшек, высушенную рыбу нескольких видов и иногда свежую баранину или говядину – мясо было весьма вкусное.

Все виды провизии на зиму закладываются летом и хорошо приготавливаются; пили же мы воду, смешанную с Aqua-vitæ, вместо бренди и – в виде лакомства – медовуху вместо вина, которая, впрочем, у русских отменного качества. Охотники, которые выбирались в лес в любую погоду, часто приносили нам свежей оленятины, очень жирной и вкусной, а иногда и медвежатины, хотя до последней мы были не очень охочи. У нас с собой был хороший запас чая, которым мы угощали своих друзей, о коих говорилось выше. Словом, принимая всё во внимание, жили мы весело и хорошо.
Наступил март, дни сделались значительно длиннее, а погода – по крайней мере, более сносной, так что другие путешественники стали готовить сани, чтобы отправиться на них по снегу, и собираться, чтобы быть в готовности к отъезду, только я, как уже говорил, приготовился ехать в Архангел, а не в Московию или на Балтику, а потому сидел недвижимо, очень хорошо зная, что суда с юга не отправятся в те края раньше мая-июня и что, если попаду я туда к началу августа, это получится как раз к сроку, когда суда станут готовиться к отплытию, вот почему, говорю я, уезжать я, как другие, совсем не спешил, словом, проводил я многих, а точнее, всех других путешественников. Как представляется, они каждый год отправляются отсюда торговать в Москву: везут туда меха и покупают на них всё необходимое, что привозят, дабы снабдить товарами свои лавки. Были и другие, которые для тех же целей отправлялись в Архангел, но и они тоже, учитывая, что придётся сделать более 800 миль обратного пути, уехали раньше меня.
Короче, к концу мая я принялся готовить всё к погрузке, и, занимаясь этим, задумался вот над чем: я понимал, что люди, с которыми я познакомился, сосланы царём Московии в Сибирь, но зато, когда они туда прибыли, то им была предоставлена свобода отправляться куда угодно, так почему бы не поехать им в те края мира сего, какие они сочтут более для себя подходящими? И я принялся изучать, что могло воспрепятствовать им предпринять такую попытку.
Только все мои гадания закончились, стоило мне только заговорить о сём предмете с лицом, о коем я уже упоминал, и ответил он мне так:

– Сэр, подумайте, во-первых, – сказал князь, – о месте, где мы находимся, а во-вторых, в коих мы условиях находимся, в особенности о большей части людей, сосланных сюда. Нас окружает кое-что покрепче решёток и запоров: с севера несудоходный океан, в котором никогда не ходят под парусом суда да и лодки не плавают, причем, будь даже у нас и то и другое, разве знали бы, куда на них направляться? Отправься мы любым иным путем – и пришлось бы более тысячи миль1 пробираться по собственным владениям царя да еще обходами, совершенно непроходимыми, если не считать дорог, устроенных властью да городами, где стоят её воинские гарнизоны, – так что нам ни по дороге не пройти незамеченными, ни прокормиться, если мы иным путем пойдем, а значит, впустую и пытаться.

Крыть мне, сказать правду, это было нечем, стало ясно, что ссыльные находятся в тюрьме, которая на каждую йоту была столь же надежна, как если бы их заключили в узилище замка в Москве. Впрочем, пришло мне на ум, что я, несомненно, мог бы стать орудием, предоставившим возможность для побега этой великолепной личности, и, какие бы трудности мне ни встретились, уж, конечно же, попытаюсь увезти его. Этим я однажды вечером с ним и поделился: представил ему дело так, что мне очень легко увезти его с собой, в самой стране никто его сторожить не станет, а поскольку я еду не в Москву, а в Архангел и передвигаюсь как бы караваном, то не обязан останавливаться в опорных городках в пустыне, а могу каждую ночь разбивать лагерь, где вздумается, стало быть, мы легко могли бы беспрепятственно добраться до самого Архангела, где я сразу же укрою его на каком-нибудь английском или голландском судне и безопасно вывезу вместе с собой; что же до средств существования и прочих мелочей, то это будет моей заботой до тех пор, пока он не сумеет содержать себя получше.
Князь выслушал меня очень внимательно и, пока я говорил, всё время серьёзно смотрел на меня. Более того, по его лицу я видел, что слова мои взбудоражили его чувства, он то бледнел, то румянился, глаза его казались покрасневшими, а сердце трепетало так, что это было заметно даже по выражению на лице. Да и ответил он мне не сразу, когда я умолк, а только после того, как, немного помолчав, обнял меня и произнёс:

– Сколь же безрадостны мы, существа безнадзорные, каковы мы есть, коль скоро даже наши величайшие деяния дружбы становятся нам западнёй, а мы делаемся искусителями друг для друга! Мой дорогой друг, предложение ваше столь искренне, в нём столько доброты, оно настолько само по себе бескорыстно и настолько рассчитано к моей выгоде, что я должен бы очень мало знать о мире, если бы не подивился ему и одновременно не выразил бы свою вам признательность за него. Только неужто вы поверили, что я был искренен, столь часто убеждая вас в своем презрении к миру? Неужто вы посчитали, что я всю душу вам открыл и что я, в самом деле, испытываю здесь ту меру блаженства, которая ставит меня превыше всего, что способен дать мне мир? Неужто вы поверили, что я был искренен, когда говорил, что не вернусь, если меня вновь позовут, хотя бы для всего, чем был я некогда при дворе, будучи в фаворе у царя, моего владыки? Неужто вы, друг мой, считаете меня честным человеком или вы видите во мне хвастливого лицемера?

Тут князь умолк, будто хотел услышать мой ответ, однако, на самом деле, как вскоре я понял, умолк он потому, что все чувства его пришли в движение, а в большом его сердце шла борьба, и он не в силах был продолжать. Я, признаюсь, был поражён этим, как и самим человеком, и пустил в ход некоторые доводы, пытаясь убедить вырваться на свободу: сказал, что ему следует рассматривать это как дверь, открытую Небесами во имя его спасения, как зов Провидения, которое опекает и упорядочивает все события, убеждал сделать благо самому себе и с пользой послужить миру сему.
Князь к этому времени уже пришёл в себя.
– Откуда вам известно, сэр, – говорит он пылко, – что сие зов с Небес, а не, возможно, уловка иного орудия? Может быть, представленное в соблазнительных красках зрелище блаженства как спасения, само по себе есть западня для меня и ведет ровнехонько к моей погибели? Здесь я свободен от искушения возвратом к былому низменному своему величию, там же нет во мне уверенности, что все семена гордыни, честолюбия, алчности и роскошества, кои, как мне известно, хранит натура, не прорастут и не пустят корни, словом, вновь не возьмут надо мною власть – и тогда счастливый узник, коего ныне видите вы как властелина вольности своей души, сделается жалким рабом собственных чувств при всей полноте личной свободы. Дорогой сэр, уж позвольте мне остаться в блаженном заточении, избавленному от преступлений жизни, нежели покупать зрелище свободы ценой вольности моего разума, ценою будущего счастья, ныне прозреваемого мною, но кое, боюсь, тогда скоро потеряю из виду, ведь я всего лишь плоть, человек, просто человек со страстями и пристрастиями, которые способны владеть мною и уничтожить меня, как и всякого другого человека. О, не тщитесь быть равно и другом, и искусителем моим!

Если я прежде был поражён, то теперь попросту онемел, молча стоял, глядя на князя, и, сказать правду, любовался тем, что видел. Борения души его были так велики, что, даром, что мороз стоял лютый, князь весь покрылся обильным пóтом, и я понял, что ему потребно дать волю наболевшему в душе, а потому, молвив словечко-другое, я оставил его наедине со своими мыслями и, вновь ожидая с ним встречи, удалился к себе домой.

Часа через два я услышал, как кто-то подошёл к двери моей комнаты, и уже собирался открыть дверь, как он сам открыл её и вошёл.
– Дорогой мой друг, – произнёс князь, – вы едва не перевернули всё во мне, но я выстоял. Не предавайтесь обиде, что я не внял вашему предложению, уверяю вас, это не от недостатка понимания, что вызвано оно вашею добротою, я и пришёл, чтобы самым искренним образом признать сие в вас, однако, надеюсь, я одержал победу над самим собой.
– Милорд, – сказал я, – надеюсь, вы полностью убеждены, что не противитесь зову Небес.
– Сэр, – сказал он, – исходи это с Небес, так та же сила побудила бы меня принять этот зов, однако, надеюсь – и полностью в том убеждён, – что велением Небес отклоняю я сей зов, и я бесконечно доволен при расставании, что в ваших глазах по-прежнему останусь человеком честным, пусть и не свободным.
Мне ничего не оставалось, как уступить и убеждать его, что не преследовал я никакой иной цели, кроме искреннего желания оказаться ему полезным. Князь крепко обнял меня и уверил, что чувствовал это и всегда будет за это признателен, и с такими словами предложил мне в подарок великолепных соболей, сказать правду, слишком дорогой, чтобы я мог принять такой подарок от человека в его положении; я бы уклонился от него, только князь и слышать не желал об отказе.
На следующее утро я послал своего слугу к его сиятельству с небольшим подарком, состоявшим из чая, двух штук китайской камчатной ткани и четырёх небольших брусочков японского золота общим весом более шести унций1 или около того, но всё это не шло ни в какое сравнение со стоимостью его соболей, которые, откровенно признаться, как выяснил я по возвращении в Англию, стоили около 200 фунтов. Князь принял чай, одну штуку ткани и один из золотых брусочков, на котором была оттиснута затейливая японская печать (его, как я понял, он принял в качестве редкой диковины), но отказался взять что-либо еще, а со слугой передал мне, что желает переговорить со мной.

Когда я пришёл, он начал с того, что мне известно, что произошло меж нами, а потому надеется, что больше я к этому делу возвращаться не стану, но, поскольку я сделал ему столь щедрое предложение, он спросил, не буду ли я настолько добр, чтобы предложить то же самое другому лицу, кое он мне назовёт и в ком принимает большое участие. Я ответил, что не сказал бы, что склонен оказать ту же услугу кому-либо, кроме него самого, поскольку особо ценю его и был бы рад оказаться орудием его спасения, вместе с тем, если князь соблаговолит назвать мне это лицо, то я дам ему свой ответ, и надеюсь, он не будет на меня в обиде, если мой ответ окажется для него обидным. Речь идёт, сообщил князь, всего лишь о его сыне, который, хоть я его и не видел, находится в таком же положении, как и он сам, более чем в двухстах милях1 отсюда, по ту сторону реки Оби, но, если я дам согласие, то он пошлёт за ним.

Я, нимало не колеблясь, сказал, что сделаю это, не пожалев церемонных слов, чтобы убедить князя, что сие всецело ради него, что, понимая тщетность своих усилий переубедить его, я готов выказать ему своё уважение, взяв на себя заботу о его сыне. Впрочем, речи мои были чересчур длинны, чтобы повторять их здесь. На следующий день князь послал за сыном, а еще дней через двадцать тот прибыл вместе с посланцем, приведя с собой шесть или семь лошадей, гружённых весьма роскошными мехами, которые в целом представляли собой очень большую ценность.
Слуги молодого князя привели лошадей в город, но самого его оставили неподалеку до ночи, когда он пришел incognito2 к нам на квартиру и отец представил его мне. Говоря коротко, мы согласовали то, как поедем, и всё, что имело отношение к путешествию.
Я закупил значительное количество шкурок соболей и чёрных лисиц, прекрасных горностаев и тому подобных роскошных мехов, купил их, говорю я, в городе в обмен на некоторые товары, привезённые из Китая, в частности, гвоздику и мускатный орех, большую часть которых я продал здесь, а остальное – в Архангеле по куда более выгодной цене, чем смог бы получить в Лондоне. Партнёр же мой, весьма падкий на прибыль и более меня занимавшийся нашими товарами, был отменно доволен нашим пребыванием в городе, с точки зрения произведенного нами здесь обмена.

Начался июнь, когда покинул я это далёкое место, этот город, о каком, уверен, мало слышали на свете, да он и в самом деле был так далеко от торговых путей, что я и не представляю, кто и как бы мог много о нём рассказывать. Мы теперь шли очень небольшим караваном, всего из тридцати двух лошадей и верблюдов, и все они считались моими, хотя мой новый гость был владельцем одиннадцати из них. Самым естественным образом мне пришлось взять с собой больше слуг, чем прежде, и молодой князь считался моим дворецким. Что за великим человеком считался я сам, то мне не ведомо, да и не очень-то заботило, чтобы разузнавать. На сей раз нам предстояло преодолеть наихудшую и самую большую из пустынь, какие только попадались нам за время всего перехода, сказать правду, я называю её наихудшей, потому как в дороге в одних местах мы слишком глубоко увязали в грязи, а в других едва одолевали ямы да ухабы, лучшим способом выразить это был бы такой: мы полагали, что нам нечего опасаться отрядов татар или разбойников и они никогда не заберутся на эту сторону реки Оби, или, по крайней мере, разве что очень изредка. Увы, мы убедились в обратном.

У моего молодого князя был с собою преданный слуга-московит, или, скорее, сибиряк, отлично знавший эти места, и он вёл нас потайными дорогами, позволявшими нам уклоняться на великом сём пути от захода в главные городки и города, такие как Тюмень, Соли-Камской и некоторые другие, поскольку стоявшие там московитские гарнизоны были весьма проницательны и строги в своих осмотрах путешественников и в розыске, как бы кто из важных ссыльных персон не сбежал этим путём в Московию. Мы же, обходя, таким образом, города, так что весь наш поход проходил по пустыне, принуждены были разбивать лагерь и ютиться в шалашах, хотя могли бы превосходно устраиваться в городских домах. Молодой князь понимал это и не позволял нам из-за него не останавливаться в домах, когда мы проходили через несколько городов, сам же он ночевал со слугами в лесах и всегда встречал нас в условленных местах.

В Европу мы вступили, лишь переправившись через реку Кама, которая в этих краях является рубежом между Европой и Азией, и первый город на европейской стороне носил название Солой-Камаской, и это всё равно, что сказать: большой город на реке Кама. В нём, как нам показалось, уже явно были заметны перемены в людях, их быте, их привычках, их религии, их делах. Впрочем, мы допустили ошибку, ведь нам предстояло пересечь огромную пустыню, которая, по описанию, в некоторых местах тянется более чем на семьсот миль1, зато там, где шли мы, протяжённость её не превышала двухсот миль, так вот, пока не миновали мы сих ужасных мест, то замечали очень мало отличия этой земли от Могол-Татарии: народ, по большей части, языческий, немногим лучше дикарей Америки, дома и поселения их полны идолов, жизнь он ведёт всецело варварскую, за исключением тех, кто живёт в больших городах, вроде упомянутого выше, и близлежащих к ним деревень, где все люди, как они сами себя называют, христиане, последователи греческой церкви, однако, в свою религию они привносят такое множество пережитков суеверия, что в некоторых местах её едва-едва отличишь от колдовства или чёрной магии.

Пробираясь этими лесами, я, откровенно говоря, думал, что, в конце концов, нас, возомнивших себе, что все опасности, как и прежде, позади, должно быть, ограбит до нитки, а то и перебьёт до смерти какая-то шайка разбойников, из какой они были земли: то ли бродячие банды остяков, тоже татар своего рода, дикого народа с берегов Оби, забравшихся в эдакую даль, или охотники на соболей из Сибири – я никак понять не мог, зато все они были верхом на конях, вооружены луками со стрелами и поначалу числом человек в сорок пять. Приблизившись к нам на расстояние двух мушкетных выстрелов и ни о чём не спрашивая, они окружили нас своей кавалерией и пару раз убедительно дали понять о своих намерениях. Через некоторое время они выстроились прямо у нас на пути, после чего мы вытянулись небольшой шеренгой (нас всего было шестнадцать человек) перед верблюдами и, перестроившись, таким образом, остановились и направили слугу-сибиряка, ухаживавшего за молодым князем, узнать, что это за люди. Хозяин с великой охотой позволил ему идти, потому, как вполне опасался, что это может быть сибирский воинский отряд, посланный на его поимку. Слуга подошёл к тем людям с флагом замирения и обратился к ним, хотя малый и говорил на нескольких местных языках или, скорее, языковых диалектах, однако, ни слова не мог понять из сказанного в ответ. Впрочем, после нескольких поданных ему знаков не подходить ближе, дабы не подвергаться опасности, малый понял: его упреждают, что, если он двинется дальше вперед, то по нему начнут стрелять. Малый вернулся обратно, зная немногим больше прежнего, разве что заметил: судя по одежде, задержавших нас можно бы причислить к калмыцким татарам или к черкесским ордам и их, должно быть, ещё больше за великою пустыней, хотя сам он никогда не слыхивал, чтобы эти люди раньше забирались так далеко на север.
Для нас это было слабым утешением, с другой стороны, помочь себе мы ничем не могли. Слева от нас, на расстоянии в четверть мили1, находилась небольшая рощица, или скопление деревьев, стоявших плотно друг к другу и очень близко от дороги. Я тут же решил, что нам нужно добраться до тех деревьев и укрепиться среди них как можно лучше, поскольку, прежде всего, я подумал о том, что деревья во многом послужат отличной защитой от разбойничьих стрел, а уж потом о том, что разбойники не смогут там пойти на нас всей шайкой врукопашную. Правду сказать, первым предложил это мой португалец-лоцман, и сей случай преотличнейше его характеризует в том плане, что всякий раз, когда грозила нам величайшая опасность, именно он был более всех готов и способен направлять и ободрять нас. Мы тут же со всей скоростью, на какую были способны, двинулись и заняли рощицу, татары же, или разбойники (мы так и не поняли, как их называть), стояли себе, как стояли, не пытаясь преследовать нас. Добравшись до деревьев, мы с великим облегчением обнаружили, что растут они на болотистом и упругом, как губка, клочке почвы, с одной стороны которого бьёт очень обширный родник, дававший начало небольшому ручью, который неподалеку впадал в другой, такой же большой, родник, словом, там было начало, или исток, довольно большой реки, называвшейся, как мы позже узнали, Вирчка. Деревьев, что росли вокруг родника, было не более двухсот, зато они были большими и располагались довольно плотно, так что, как только мы оказались в рощице, то поняли, что теперь можем совершенно не опасаться врагов, если только те не слезут с коней и не нападут на нас пешими.
Однако чтобы еще больше затруднить нападение, наш португалец с неутомимым прилежанием подрезал у деревьев большие ветви и оставил их, не совсем отсечённые, свисать от дерева к дереву так, будто он возвёл почти кругом нас непрерывную ограду.

Здесь мы и стояли несколько часов, выжидая, куда двинется враг, не замечая в его рядах вообще никакого движения, как часа за два до наступления ночи они бросились прямо на нас, и, если раньше мы этого не заметили, то теперь убедились, что число их возросло, очевидно, к шайке присоединились того же рода люди, ибо подступал к нам отряд лошадей из восьмидесяти, причем, как нам показалось, на некоторых восседали женщины. Разбойники двигались, пока не оказались на расстоянии половины выстрела от нашего леска, тогда-то мы произвели выстрел из мушкета без пули и обратились к ним по-русски, спрашивая, чего им нужно, и прося их следовать своею дорогой, они же, будто бы и не поняв ничего из нами сказанного, с удвоенной яростью бросились прямо к краю рощицы, не понимая, что мы от них так загородились, что им не пройти. Наш старый лоцман стал нашим капитаном, нашим командующим, так же, как совсем недавно сделался он нашим фортификатором, и убеждал нас не открывать огня, пока разбойники не приблизятся на пистолетный выстрел, чтобы мы могли наверняка стрельбой своей наносить урон, убеждал он ещё и, как дойдёт дело до пальбы, то целиться хорошенько, мы же упрашивали его дать команду «огонь!», которую он откладывал столь долго, что, когда мы дали залп, разбойники были от нас на расстоянии двух пик.

Прицелились мы столь точно (или Провидение столь уверенно направляло наши пули), что убили четырнадцать нападавших и еще нескольких ранили, к тому же попали и в нескольких лошадей, поскольку все мы зарядили своё оружие самое малое двумя, а то и тремя пулями.
Разбойники были ужасно напуганы нашим огнём и тут же откатились от нас на сотню перчей1. За это время мы успели вновь зарядить ружья и, видя, что разбойники так и остались на том расстоянии, сделали вылазку и отловили четыре-пять лошадей, наездников которых посчитали убитыми. Подойдя к мертвым, мы легко убедились, что это татары, только не смогли понять, из какой они земли и как забрались промышлять разбоем в такую даль.
Спустя примерно час разбойники предприняли попытку снова напасть на нас и поскакали в объезд нашего леска посмотреть, нельзя ли в другом месте прорваться, однако, убедившись, что мы готовы дать им отпор повсюду, снова отошли, а мы решили в ту ночь не трогаться с места.

Можете быть уверены, что спали мы мало, зато большую часть ночи укрепляли наши позиции, загораживали проходы в рощицу и строго по очереди несли вахту, охраняя себя. Мы дожидались светлого дня, а когда тот наступил, то позволил сделать нам безрадостное открытие: враги наши, которые, как мы полагали, были обескуражены оказанным нами приёмом, теперь возросли числом до не менее трех сотен человек и поставили одиннадцать-двенадцать шалашей или навесов, словно собрались взять нас осадой, их небольшой лагерь, устроенный на открытой равнине, находился примерно в трёх четвертях мили1 от нас. От этого открытия мы, скажу честно, оторопели, и, признаюсь теперь, я про себя решил, что потеряю и себя, и всё, что имел. Потеря имущества не так угнетала меня (пусть даже оно было и весьма значительным), как мысль попасть в руки таких варваров в самом конце своего путешествия после стольких перенесённых мною трудностей и невзгод, причём, прямо в двух шагах от порта, где ждали нас безопасность и спасение. Что до моего партнёра, то он просто из себя выходил от ярости, заявлял, что потеря товара для него означает его конец и что лучше ему умереть, чем мёрзнуть да голодать, – и он готов был сражаться до последней капли крови.

Молодой князь, столь отважный, каким только мог быть человек из плоти и крови, тоже стоял за битву до последнего, да и мой старый лоцман был того мнения, что мы можем оказать сопротивление всем этим разбойникам на той позиции, какую занимали. Таким образом, весь день у нас ушёл на споры о том, что нам делать, но к вечеру мы выяснили, что число наших врагов ещё больше возросло, возможно, расположились они вокруг несколькими отрядами для поимки дичи, а первые были посланы как лазутчики, чтобы призвать на помощь и выведать всё про добычу. И как было нам узнать, не станет ли к утру их ещё больше? Вот и принялся я выяснять у тех людей, которых взяли с собой из Тоболски, нет ли каких других, более укромных путей, следуя которым мы могли бы уйти от разбойников ночью и, если получится, укрыться в каком-нибудь городке или получить помощь для охраны нас во время прохода через пустыню.

Сибиряк, бывший слугою молодого князя, сказал, что, коль скоро мы намерены улизнуть от разбойников и не сражаться, он мог бы взяться за то, чтобы вывести нас ночью к дороге, которая идёт на север до Петроу, и у него не было никаких сомнений, что по ней мы бы ушли не замеченные татарами, да вот, заметил он, господин его заявил, что не отступит и предпочтёт сражаться. Я пояснил сибиряку, что он не так понял своего господина, ибо тот человек слишком умный, чтобы любить сражения ради них самих, что я уже успел на деле узнать, как храбр его господин, однако, молодой князь отлично понимает, что семнадцати-восемнадцати лучше не вступать в сражение с пятью сотнями, если только не принудит к тому неизбежная необходимость, так что, если считает он, что сумеем мы улизнуть ночью, то нам ничего другого не остаётся, как попытаться сделать это. Слуга ответил, что если его господин даст такое повеление, то он жизнь свою положит, чтобы всё исполнить. Мы быстро уговорили молодого князя, пусть и приватным порядком, дать такое повеление, и тут же приготовились осуществить его на деле.

Первым делом, только стало темнеть, мы у себя в лагере разожгли костёр, в котором поддерживали огонь, и так устроили, чтоб горел он всю ночь, из чего татары могли бы понять, что мы все ещё тут, однако, как только стало темно (иными словами, настолько, что видны стали звёзды, поскольку раньше наш Проводник и шагу не желал делать), мы, заранее водрузив свою поклажу на лошадей и верблюдов, последовали за своим новым Проводником, который, как я вскоре убедился, сверялся с Полярной, или Северной, звездой на всём долгом пути по этой равнинной местности.
Когда мы без отдыха прошагали очень нелегкие два часа, стало светлеть, даром что кромешной тьмы так всю ночь и не было, а тут стала всходить Луна, так что, короче, стало светлее, чем нам того хотелось бы, впрочем, к шести часам утра мы проделали почти сорок миль1•, да только истина была в том, что мы едва не загнали лошадей. Тут мы набрели на русскую деревню под названием Кермажинской, где остановились отдохнуть, и в тот день о калмыцких татарах и слыхом не слыхивали. Часа за два до наступления ночи снова тронулись в путь и шли до восьми часов утра, хотя и не так быстро, как прежде, а около семи часов миновали речушку, называвшуюся Кирча, и подошли к вполне большому городку, весьма населенному, где жили русские, называвшие его Озомойс. Тут мы услышали, что несколько отрядов или орд калмыков рыскали по пустыне, но нас уверили, что мы теперь от них в полной безопасности, что, можете не сомневаться, доставило нам огромное удовольствие. Тут же пришлось нам доставать свежих лошадей, а поскольку все нуждались в хорошем отдыхе, простояли мы в городке пять дней. Мы с моим партнёром решили пожаловать нашему честному сибиряку, выведшему нас сюда, за его службу проводника десять испанских золотых пистолей.

Через пять дней мы дошли до Вюслимы на реке Вычегда, которая впадала в Двину, и были очень рады, приблизившись к окончанию нашего путешествия по суше, поскольку река эта была судоходна и по ней можно было за семь дней доплыть до Архангела. Вскоре, 3 июля, мы добрались до городка Лавренской, где обзавелись двумя грузовыми лодками и баркой для собственного размещения и откуда отплыли 7 июля, благополучно прибыв в Архангел 18-го, всего затратив на переход год пять месяцев и три дня, считая восемь месяцев и несколько дней нашего зимовья в Тоболски.

В Архангеле нам пришлось шесть недель дожидаться прибытия судов, а должны были бы и дольше засидеться, если бы на месяц раньше любого из английских судов не прибыл корабль-гамбуржец. Тогда, поразмыслив о том, что город Гамбург, возможно, окажется таким же выгодным рынком для наших товаров, как и Лондон, мы все зафрахтовали этот корабль; когда мой груз оказался на борту, то, естественно, я отправил туда же и своего дворецкого следить за сохранностью товаров, это означало, что у моего молодого князя появилась достаточная возможность укрыться, никогда не сходя на берег, на всё время, пока мы оставались в городе, как он и поступил, чтобы не быть замеченным кем-либо из московских купцов, которые наверняка, увидев, опознали бы его.
Мы вышли из Архангела 20 августа того же года и после не особенно плохого плавания 13 сентября вошли в Эльбу. Здесь мы с моим партнёром очень выгодно распродали наши товары как из Китая, так и соболей и проч. из Сибири, так что моя доля заработанного при разделе составила 3 475 фунтов 17 шиллингов и 3 пенса, невзирая на множество понесённых нами потерь и выплату разных податей, стоит только иметь в виду, что я присовокупил сюда и купленные в Бенгале бриллианты на сумму около шестисот фунтов.
Здесь молодой князь оставил нас и последовал дальше вверх по Эльбе, направляясь ко двору в Вене, где он решил искать защиты и откуда он мог бы вести переписку с теми из друзей своего отца, которые оставались в живых. Прежде чем расстаться, он выказал мне все свидетельства своей признательности за оказанную мною услугу и за то доброе, что я сделал для князя, его отца.
В заключение скажу, что, проведя около четырех месяцев в Гамбурге, я оттуда по суше добрался до Гааги, где взошёл на борт почтового пакетбота и прибыл в Лондон 10 января 1705 года, после того, как отсутствовал в Англии десять лет и девять месяцев.
И здесь, твердо решив более не изводить себя волнениями, я в настоящее время готовлюсь к более длительному, нежели все прежние, путешествию, проведя 72 года жизни в бесконечном разнообразии и набравшись вполне достаточно знаний, чтобы уразуметь достоинство уединённой жизни и блаженства мирного скончания наших дней.