Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

ТЕАТРЁБРА


Помните злющий критический разворот двухлетней давности в номере 31–32? Сенчин наградил этот жанр, а точнее – уже рубрику, по-царски – "Танком по всходам". С тех пор многое изменилось к лучшему – или просто мне не попадались сборники прозы Московской организации СП РФ. И спасает, как не раз до этого и вообще до нашего поколения, – провинция. Понятие в Постсоветии это условное: ведь образовательного капитала СССР было вложено повсеместно, равномерно столько, что закономерно ждать всходов даже через два десятилетия. Это сперва странновато звучит, но оставим здесь тезисом, а далее раскроем.
Всё же боевые нулевые не прошли зря и даром, как до этого девяностые. По схеме "Герцен разбудил декабристов" сработала преемственность через антитезу: новреализм (я специально пишу без попсового "о", чтобы было похоже на соцреализм – и копирайтик сокращения тут, кстати, исконно мой) родился как отрицание русского литературного постмодерна, нулевые разделились пополам как арена этой борьбы, и вот уже десятые подбираются тоже к своей серединке. Кто же побеждает тут?
Сперва напомню, как складывались наши баталии, победы и поражения – их хронологию. На начало нулевых имелся лишь один вполне сложившийся новреалист – вышеупомянутый Роман. В своей мастерской он вытачивал стило долго, с начала 90-х – и тоже не обходился без созвучий и заимствований. Взять хотя бы миниатюру "бэдыщ-бэдыщ" (забыл титульную версию). Постмодерн и реализм боролись не в лицах писателей (пока), а внутри текстов, в журналах-толстушках. Потом борьба вместе с ростом тиражей и читательского интереса нырнула уже под твёрдые обложки. Вышел в 2006-м "Санькя" – тоже не первый боец, но рубежный (кстати, одновременно с практически на старте незамеченным сборником сенчинской прозы, "Днём без числа", что переиздаётся теперь под иными названиями). И тогда-то обратной перспективой высветились до того изданная, скорее, с постмодерновой обложкой "Ура", и уж в самом дальнем углу начала нулевых – "Манифест и методы радикального реализма". Цветков-младший, выкладывая ещё в первом Фаланстере оное скромное, камуфляжное издание, как извечный симпатизант постмодерна и Лакана – поморщил пухлую щёчку: "Не люблю я этих поз запрещённости". Дело в том, что после запрета на продажу к лавке ОГИ в Потаповском, я счёл уместным создать красную суперобложку (из обычного листа А4), где упомянул Михаила Айзенберга в качестве лютого цензора. Да-да, эта война начиналась с войны за прилавки: в той же лавке первого ОГИ запросто продавался тогда амфорный (чуть не написал "аморфный") Стогофф с байками про НБП, поскольку знал правила игры. А мы хотели установить свои, и установили.
В 2008-м, однако, при общем нашем наступлении на Нацбест и прочие премии – были заметны и внутренние колебания. Если прозаическое явление радреала ("Поэма Столицы") как авангарда новреализма, не оставляло сомнений в приверженности стилю, то "Птичий грипп" имел постмодернятинку в составе – почти шахматную, если пролистать главы. Я, кстати, говорил всё это на презентации в "Жести". Повторяю: внутренняя борьба не прекращалась и после условной победы, любой мог качнуться назад. Качнулся туда и Захар со своей "обезьяной" – впрочем, именно это неумелое экспериментаторство осудили даже постмодернисты и знатоки той традиции (Кирилл Решетников, например).
Как раз в момент полного завоевания плацдарма, завоеватели захотели рассеяться, отступить на побывку. "Враг отступает – мы наступаем", решил Елизаров, и устроил термидор. Поникшая было либеральная общественность, вознесла его выше прежних хоругвей – вот же, можем же! (или у вас есть иные версии относительно политангажированности "Русского Букера"?) Связь стиля с политикой на этом этапе была очевидной, хотя в отличие от олдскул-либеро С&П, Михаил был разновидностью анархо-антисоветчика, воспитанной тем самым Цветковым. К концу нулевых новреализм вышел изрядно потрёпанным: вроде победителем, но без видных завоеваний. Зато дорогу читательскому вниманию расчистил – в том числе и переизданию соцреализма. И хоть армия прирастала (Садулаев, Рудалёв и многие-многие, десятки), премиальный контроль за тенденциями остался у либералов, а С&П уже издавались в формате ПСС.
Но в десятых подоспело следующее поколение. Ему и посвящаю данный анализ. Увы, этот анализ бы вышел куда лучше у Михаила Бойко, но он-то и был во многом "барометром тенденции", и попав в либеральное издание автоматически стал врагом новреализма, этаким литературным власовцем (термин тов. Шаргунова, кажется). Захар даже обещал окунуть Мишу головой в унитаз, наш приёмный батяня-комбат. От условностей постмодерна дискурс перешёл в конкретику реализма. Захар и языки за "совок" грозился усекать – однако пока не преуспел. А термины Бойко продолжают бойко булькать – о "йогобогомути" скажем отдельно.
"Театр морд" и "Рёбра" лежат на моём столе рядом с зонтиком и швейной машинкой (шучу). Роман Богословский, наше запоздалое подкрепление – явно выступает не только прозаиком, но и теоретиком, а Платон Беседин – скорее, практиком, келейным исследователем языка. Что предсказуемо, но и приятно, Роман начинает с попрания праха классиков девяностых – повесть "Мешанина". И читается поначалу весело, и даже узнаются за "Балконскими" прототипы, но тут же возникают и призраки наших завоеваний, отечески подбадривая в борьбе с недобитками, но и строго поправляя.
Кстати, поколения тут условны: Роман ровесник С.Шаргунова. Да и я, кстати, ровесник Захара, хотя плетусь немногими, незамеченными книжицами этаким поросячьим хвостиком, иногда теоретически повиливая всей нашей тевтонской "свиньёй". Современная литература в любых направлениях есть так или иначе – дробь, отношение к традиции. После тавтологического явления новреализма это отношение выражается не только в стиле, но скорее и в выборе тем. Писать о писателях дело всегда неблагодарное, но весёлое, а писать о постмодернистах – вдвойне. Поэтому Роман выбирает громкий, надсадный порой жанр фарса. Но при этом почти публицистический реализм его порой проваливается в иронию, хоть и экспроприированную у постмодерна, но чреватую...
Ирония верная слуга, но двуострая – тут прав Дима Кузьмин, предсказуемо не давший ходу тексту по своим коридорцам, – высмеивать литераторов надо не просто свысока, а имея реальное возвышение. И тут без игры по правилам высмеиваемых, увы – никак, не растолкаешь. Так, например, Захар вечно поминая "либеральных друзей" уходил от них всё дальше (правда, в предсказуемо правое издание антисоветчины) – но на первых ступенях их не запугивая. Ибо это всегда дорога по головам, по умам, их надо уметь использовать – если имеешь сверхцель. Роман знает все слабые места постмодерна – и с ходу, живописуя быт литературного кружка (Пелевин в оные был вхож задолго до 90-х), бьёт в эти места репликами самих же постмодернистов. Тут, увы, нарушена позиционность. Да и правила игры надо соблюдать, хотя бы наши – в такие разговоры и мотивации должно вериться. А они, бедняжки, говорят не просто как кандовые реалисты, а как литературные критики старой школы. Такова дань, таков "прибой" новреализма – он закидывает куда-то аж за соцреализм, к Гоголям… И тут становится тоже как-то странновато. За что боролись?
Поразительное сходство "Мешанины" и "Поцелуя Даздрапермы" покойного Бориса Климычева – скорее, спасает, чем топит. Ведь годящийся нам в отцы сибирский писатель тоже отвечал в Томске веяниям, тоже колебался вместе с линией постсоветской литературы, только в его случае это был выбор между историческим романом-реконструкцией (жанр всегда на грани фантастики, что доказал Василий Колташов в "Византийской ночи")) или же реализмом второй половины ХХ века (событийно). Отрецензированная мною Даздраперма (три года назад) очень похожа жанром, языком, тенденциозностью на "Мешанину" – прежде всего потому, что её герои литераторы. И хоть они не постмодернисты, но вот первый попавшийся диалог, эмоционально и по фразам схожий с репликами, суфлируемыми Романом:
"В некотором царстве, в некотором государстве, не у нас, не на нашем континенте, начальнику дяде Боте надо было создать себе опору – класс собственников. А как? Тут шустряки рыжие, носатые, большеротые подскочили: "Знаем как!.." И пошли байки "На ваучер – две Волги!", "Рынок заработает – заживём…" Отняли у народа деньги. Дядя Ботя поклялся: через месяц цены вниз не пойдут – на рельсы брякнусь!"
Речь тут о другом, но камертон тот же. Об исторически мерзком рассказывать длиннотами неохота. Хочется рассортировать побыстрее и повеселее – так и поступает Роман, игнорируя постулаты реализма, к которому, вроде бы примыкает. Надо сказать, что покопаться во внутренних мирах С&П хотелось давно и многим – и с интересом бы почитали, но фарс этого не позволяет. Есть внешняя сторона, безусловно удачная, наркоманы и алкоголики – говорят, творят, обсуждают, но… Это действительно только морды, маски, под ними пустота – причём, увы, не пелевинская.
Чем брал Пелевин? Как раз умелым, без излишеств обращением с инструментами реализма: читатель не должен догадываться, что окажется в ведре со зловонной "мешаниной" до последнего момента. Разве что мат отпугнёт, но ритм, но деликатность слога – ни за что не выдадут. "Стилисту и стилизатору" согласно аттестации Шаргунова – тут есть чему поучиться.
По словарному запасу и работе с понятиями – видно, что Роман в теме, и торопится растерзать давно уже в унитазах нашистов сгоревший "сорокизм". Постмодернисты в "Мешанине" разговаривают примерно как фашисты в первых советских фильмах о них – заведомо комично, чужими словами о себе. Имена их не запоминаются в силу изменённости, и тут снова хочется достать "Даздраперму" и увидеть в ней Вуллима Тихеева (Вадима Макшеева), так звучно рифмующегося с Устином Макеевым, что трудно поверить в нечитанность этого романа Романом. Однако тираж был ограничен – его и томичи-то прочитали избранные лишь. Тем не менее, именно такой заход, через "Балконских" – привлекает внимание искушённого читателя. Начинается гадание: Пепелов – Пелевин, Макеев – Маканин, Бадов – Радов и т.д. Тут бы и поработать над характерами и в визуальном поле, высмеять, пользуясь известностью читателю – и даже учитывая, что это заведомая выдумка, многие ведь и не виделись ни разу, и сгруппировались ситуативно, лишь в глазах читателей…
Своих коллег Климычев выписал сочно, некоторых я успел повидать за краткое пребывание в Томске, сперва повидать, потом почитать, и говорю без обиняков: тут уж есть чему поучиться. И есть что переиздавать, безусловно – хотя бы как учебник для новых новреалистов. Ведь без них и без их попыток быть лучше, быть "октябрее Октября", никому не нужны и мы, условно первое поколение, вступившее в бой с "литкружком" классиков девяностых.
Кстати, Роман, это всё, постмодерновое развивалось за пределами кружков и, наоборот, в осмеяние таких "совковых" традиций: в изоляции и (что показано верно в "Жёлтом императоре") в нарко-индивидуализме. Ситуация говорливости пьянки, с которой стартует повесть – как раз из реалий Томской областной организации СП (или любой другой провинциальной), а не московских кухонь, где Пепелов подслушивал за косячком свои будущие сюжеты. Как раз попытка увидеть этих деятельных проповедников энтропии в коллективе (вопреки идейности автора) – социалистична по духу своему. Представить их на партсобрании, с докладами, где вместо графина с водой коньяк, а вместо ковша с огнедышащей сталью ведро с дерьмом – это весело. Это почти как было у группы Kiss на самом деле: так они мстили недругам в медиа, обливая своими испражнениями в ответ на нелестную прессу. Но здесь-то метафора куда прозрачнее и занимает многовато места: таки да, помои на голову. Но будь они такими наивными и вместе с тем организованными – не было бы постмодерна как чёрной дыры, как зияющей суммы пустот. "П-перчёного, остренького хотят", как отвечал на вопрос видения литспроса Сорокин. Они искренне считают, что после века соцреализма надо рубить книги проклятых коммуняк и делать всё не так. Наше отрицание их отрицания, однако, выводит на новый уровень, а не возвращает в дореволюционность – вот какой важный я тут политический оставляю крючок. И подбрасываю контрольный вопросик: насколько исчерпывающей в вышеупомянутой баталии может быть одна метафора, развитая в сюжет?
Да: то, что в книге молодого и по-хорошему дикого, неприрученного то есть издательства рассказы следуют за повестью – безусловно ход грамотный. Они разнообразны и разноплановы, тут уже хорошо взвешен стиль и порой показывается мастерство. Вот за рассказы Левый Фронт при моём скромном посредничестве и наградил Романа в ежегодном конкурсе на премию им. Демьяна Бедного. И Платона Беседина тоже.
Но и тут, конечно, не без "родимых пятен" – метафизических причин насморка и прочего. В реальных сюжетных линиях, что приятно, но…
Хоть книга "Рёбра" и названа скромно сборником рассказов, в ней тоже встречаются почти повести – как, например, "Последняя крепость". Трогательная, без излишеств история, в чём-то напомнившая мне "Старика и море", только здесь отец и сын, и внешний мир людской – врагом…
Если "Крещение рыбой" – стартовый рассказ с юморком, то тут серьёзность даже не приходится возбуждать в читателе, он сам становится серьёзен, прежде чем короткий сюжет приводит к развязке со стрельбой. Конечно, когда в любом произведении есть ребёнок – включается априорная эмпатия, но здесь и за отца "вписываешься". Излишество, пожалуй, тут лишь одно – богоискательство, причём там, где в краткофразности ему и места, казалось бы, нет.
Книга причудливо разделена на части: "Глина", "Песок", "Зёрна"… Как тут не вспомнить "Про зёрна, факел и песок" летовские? Однако вместо факела тут крест. И повод вернуться к "йогобогомути". Что поделаешь, общим знаменателем форвардов новреализма стала набожность – Захар это доказывает последней "Обителью" патриота, Сергей уже в "Книге без фотографий" обращается к боженьке нередко, Роман колеблется, и он тут, пожалуй, последний наш оплот. Вот и "проданной веры второй эшелон" новреалистов решил, что бить безнравственный постмодерн стоит крестом.
Так уж сложилось: либеральная веточка общества, унаследовав атеизм от своих идейных предшественников и врагов, от нас, коммунистов, полностью отразилась в постмодерне. Она ведь искала этого отражения, искала новых обоснований себя и своего образа жизни в 90-х. Это, однако, не был уже атеизм – это был и пелевинский буддизм и чёрт ещё знает что, но именно как плюрализм этакий, сохраняющий право постебаться и над совестью с помощью свободы совести. Самый простой ответ на это вавилонское броуновское движение – святой водицей побрызгать и в реализм оборотить. Но ничего и никогда в обществе, а тем более в литературе так просто не делается. Набожность стала настолько общим местом в нынешнем Союзе писателей РФ и в области тенденций книгоиздателей – что страшно, ей-богу страшно, поиски чудес и явления оных в прозе учащаются, как сейсмические толчки.
Сибирцев вон целую триаду идеологически правильных бестселлеров выпустил (рецензии за мной). Понятно, что правящему классу это на руку, посему и сборник "Красная стрела", изданный силовигархом Якуниным и его РЖД – тоже рад вагонному бредочку нашего комбата, с видением новоприставившегося проводника... Вот и голодомор как тема финального рассказа (замри, Амели Нотомб!) возникает у Платона как-то логично после богоискательства, и антикоммунизм как-то сам напрашивается – трупы едят, каннибализм, вот этот ваш большевизм! Замыкается кружок: то, над чем в облике постмодерна смеялся Роман, в шершавой шкуре реализма снова стучится к читателю. Антиномии Эпохи, недоступные чистому неполитизированному разуму. Плохо закопали!.. Ну да мы, соцреалисты-коммуняки – самые гуманные, мы за вами ещё поглядим, прежде чем решать, что нам истина дороже... Чему же удивляться (и с Украиною многажды в "Свободной Прессе" прощаться), Платон, когда майдауны валят статую Ленина – не ваших ли рассказов начитались? Писательство дело архиответственное.
Бурлит, клокочет стихия общественных идей – они конкурируют куда веселее отдельных авторов. И хочу я сказать на прощание пополнению нашему: и набожность простим, если напишете убедительно (это у Платона с минимализмом предложений выходит лучше), и покритикуем, и наградим. Вы, главное, пишите, идите – а верна ли была наша "дорога нулевых", увидим вместе.



Р.Богословский. Театр морд, М.:Дикси-пресс, 2013
П.Беседин. Рёбра, М.:Дикси-пресс, 2014



Дмитрий ЧЁРНЫЙ