По шубнякам полей-империй,
По мату не дорог, а ям
В моё родное подреберье
К собакам, людям и репьям!

Закатной ласточкой чернея,
Во тьму, к затворникам, в сугроб!
Не 350! — Древнее
Твой западнополянный лоб.

Целую с горестным пристрастьем
Обитель честного стиха.
Ты не угрюма — ты тиха,
Как детский хор перед причастьем.

И, тиной собственной взята,
Стоишь, сама себе столица.
Но дай припасть к твоим страницам,
К твоим богатствам, нищета!

Быть может, жёлтыми ночами
У сурской пристани ладья
Уже застенчиво качает
Неотвратимого вождя.

Пчёлы на стёклах, родная,
И бревенчатый дом у кладбища
Всё же смогли утешить нас,
Жизни сплести в косы,
Выплеснуть в океан.

Теплится щель дверная,
А за ней не созрел виноград ещё,
И глядят изо всех глаз
Утренние козы
В неразбуженный твой туман.

Жизнь пчелою стучит в настоящее,
И седые твои волосы
Продолжают свой свет лить,
Пахнут не расставанием —
Приближением ко Всевышнему.

Что мне делать со светом, спящая?
Как осилить его борозды?
Воздыхание. Утро раннее.
Как небо благодарить
Старому, нищему?

Виноградные руки вьюночных перил,
Погребальных ступеней складки,
Вы застали страну в лихорадке,
Над которой стоял Кирилл.

Перекатное эхо несло славословь
Над солёною чашей былого,
И когда-то живое Слово
Возвращало себе кровь.

Слово грозно трубило. И площади пядь
Сотрясалась сердец перекличкой,
Обезбоженных страшной привычкой
Разоряться и разорять.

Но «чужих» и «своих» костенела связь,
И от слов содрогался мрамор.
Если жизнь довела до храма,
Значит, она удалась.

Мир затихает. На крыше звёздно.
Ниточки мыслей объял озноб.
Крыша — вполне софа
Для таких простаков, как мы.

Сжалась души сова,
Доверив тоску соснам.
Ветру отдай лоб,
Сердцу — псалмы.

А на ямочках щёк влажно
(Всё, что выкопали живого).
Что откроется нам на планете,
Не открывшим в себе планет?

Ты вымалчиваешь слово.
Я дышу, а дышать страшно.
И ужас — не просто в смерти,
А в том, что её нет.

Есть в каждом городе правителей когорта
И есть прислужников унылое тряпьё.
А я — всего лишь человек второго сорта,
Но в этом знании — величие моё.

И в этом вся моя бескрайняя свобода —
Ходить с бубенчиком на тонком поводке,
Предполагая, что холопская порода
Ещё напомнит о холопском кулаке.

Я рад молчанию, отчаянью и нише —
Смотреть сквозь неба проплывающий эфир
В приватизированный с коврика до крыши
Уже не нам предназначающийся мир.

Менять извечное едва ли в нашей силе,
Люлюкать мир, вооружённый до зубов.
И легче думать о кресте и о могиле,
Чем о потомстве фараонов и рабов.

Мне лёгкость ещё не дана
И стать деревенской ложки,
Всё внутреннее свечение
В утробу обращено.

По венам бежит война,
В душе митингуют блошки,
И самопорабощение
Истёрло меня в пшено.

Но молчащих твоих праздников
Радость невыразимая
Возвращает меня в пристанище
Заключённого высоко.

Тихо выжги мою панику,
Огонёчками слёз пульсируя.
Я же сам никогда не бывал ещё
В храме космоса моего.

Жидкий смех протечёт сквозь каналы твоей челюсти
И заляжет обратно — в грудины ребристую топь.
Ты мечтаешь уснуть в деревянном корыте вечности,
Но в его берегах не вместится твоя скорбь.

Ты — младенец в морщинах, и детство твоё покоится
На буржуйном побеге из бедности в знатности сеть.
О свободе твоей будет помнить одна Богородица
И заплёванной свечкой в тебе на тебя смотреть.

Тяжела в мертвецах канитель незажжённых факелов,
Дятлы совести спят в глубине наших глупых глаз.
Всё, чем жили мы, скоро заглохнет в садах супермаркетов,
Ну а всё, чем должны, будет вечно стучать в нас.

Путь, разлинованный до «ять» —
От сотворца до продавца.
Не по-людски? Тогда по-бычьи
Достать, продать, изъять, объять.
Тебе назначено, душа,
Развоплотиться в торгаша,
Забиться в таинство добычи
И умноженья грабежа.

Устав сопеть в своих мирках,
Вернёмся в атлас дальних странствий
И в щепках древних колоннад
Прочтём с фонариком в руках
О том, что враг — исконный брат,
Не помнящий о нашем братстве.

На кожурках дубов высыхают последние слёзы.
Обнимая дремучее, трепетной гадиной тянешься вниз.
Сердцу совестно хныкать и жизни вращать колёса,
Но… но… новые жёлуди зреют, а ты завис.

У спокойной воды разрастаются ужасы лета,
Водокрасы настойчиво смотрят во внутренний стыд.
Травянистая ваза воды в ледяных лоскутах рассвета,
Ты же знаешь, как больно я светом земным сыт!

Закрываешь глаза в тайном поиске подлинной пищи —
Утекает сквозь пальцы лиловой воды пробуждающий зуд.
Да, я знаю, что камни в болоте меня чище…
Плачу и умираю. Они — растут.

Ещё ничем не послужившие Отчизне,
Мы обнаружили, что выросли из книг.
Уйдём из нашей костюмированной жизни
Менять на бороду приклеенный парик.

Уйдём сквозь проволоку гордости в Освенцим
Молчать, как тёмные египетские львы.
В полуразрушенной каменоломне сердца
Ваять сосуды послушанья и любви.

Но странен рок. Рука горшечника предвзята.
Что будет там — не для живущего вопрос.
Ночь непролазная. Псалом пятидесятый.
Сиянье ножниц над копёшкою волос.

Вот мы и выдохлись, безумцы,
В «копейке» жизни жмя на газ.
Сейчас глаза твои прольются,
Как небо пролилось на нас.

Налево — пропасть, смерть — направо.
Лишь остаётся вспоминать
Всё то, в чём были мы неправы,
Несясь в могилу, как в кровать.

Нам предлагалось много вкупе,
Но был ответ на всё — отказ.
Пойми, никто нас не погубит,
Покуда гибель наша в нас.